Мнится ему, что он для этого слишком умен, довольный собой, он беспрестанно твердит, что он один здесь хозяин, один волен распоряжаться землей, менять ее лик, нарушать законы и так-сяк ее ворошить. Отчасти это и удается ему, но что толку? Пустое! Здесь лишь ее законы извечны, лишь она, материя, умеет приноравливаться и любую разумную, а норой и неразумную игру — и в этом ее величие, несравнимо большее и куда более совершенное, чем дано понять человеку. А уж что говорить о красоте и совершенстве вселенной, в которой земля лишь смешная, неприметная, хотя и не совсем ничтожная частица. Так к чему заноситься? Заносится лишь тот, кому доступна только малая, а то и вовсе глупая игра, он не смыслит и не хочет смыслить (заносчивого, самовлюбленного человека устраивает ведь какая угодно глупость, да он и сам себя устраивает) в большой игре, в которую втянута вся вселенная, и человечество исстари силится постичь ее и участвовать в пей подобающим, достойным образом. Большая и мудрая игра для большого и мудрого человека. Тот, кто не знает правил игры, не может менять их, и нечего ему заноситься, ибо с таким же успехом мог бы заноситься и червь, которому удалось подточить и до времени сбросить с дерева яблоко.
Что же добавить еще? Напомню, пожалуй, то, о чем уже говорил: историю нужно искать и читать на земле и чутко прислушиваться, ибо никогда не знаешь, что земля может поведать тебе.
Оглянитесь вокруг, и вы увидите перед собою развалины, что уже заросли или зарастают чащей, травой, и вы вообразите себе или, возможно, от кого-то услышите, что в отдаленные времена прошел здесь герой или безумец, который никогда ничего не построил, но зато словчил уничтожить и разрушить великое множество зданий, построенных другими, и путем пролез в историю, даже в учебники; вот его-то заслугами и его славным именем послушные и терпеливые учителя забивают и морочат головы послушным и доверчивым ученикам. А что, если один из них спросит: «А кто построил это здание?» Допустим, речь идет о крепости или замке. В ответ могло б прозвучать : « Подданные ».
«Подданные? А как их звали?»
«Трудно сказать. Их много там было. В истории о них не пишут».
В один прекрасный день любознательный ученик совершает экскурсию, отправляется к старым развалинам и долго бродит вокруг, со всех сторон их разглядывая. Озирает он и окрестности, любопытствуя, как они смотрелись из замка. И вдруг замечает вдалеке пахаря, и кажется ему, что пахарь этот с незапамятных времен тут ходит и пашет. Может, только иногда гати * меняет, да разве дело в гатях? Он вглядывается в него издали, потом подходит ближе и, когда убеждается, что с пахарем и поговорить можно, пристраивается к нему — он ведь в самом деле любознательный и чуткий мальчик, он знает, что пахарь, пусть какой ни есть говорливый, а останавливать плуг посреди борозды не любит. Поэтому они ходят рядышком и разговаривают.
«Долго вы уже пашете?» — спрашивает мальчик.
«Долго, сынок, долго»,— отвечает старик.
«А с каких пор?»
«С утра».
«С утра? И вчера вы тут были?»
«Был и вчера. Но вчера я не пахал. Да я тут завсегда обретаюсь. Пашу ль не пашу, мотаюсь по полю!»
«Л когда пропашете, что делать станете?»
«Садить буду, садить».
«Картошку?»
«Должно быть».
«А почему ее сразу не садите?»
1 Широкие полотняные пианы.
«Ли пет!» —спохватывается крестьянин.™ Картошку, знать, нет. Лучше что посею».
«Что же посеете?»
«Пшеницу».
«Л еще?»
«Подумать надо. Тут всему место найдется». •
«А чье это поле? Ваше?»
«Конечно,—тянет крестьянин.—А чьим ему быть-то?»
«Я только спрашиваю».
«И то дело. Спрашивать надо».
«А до этого? До этого чье было поле? Всегда было ваше?»
«Всегда. Пожалуй, и так можно сказать. Мой отец на нем трудился, а нынче я тружусь, так оно и должно быть. Я пришел вслед за ним. После меня, может, уже некому будет прийти».
«Почему?»
«Да так. Шучу. Думал, ты возьмешься. Сумел бы пахать?»
«Я еще не пробовал».
«Еще попробуешь. А чей ты? Не знаю; к кому тебя и причислить. Ты не нашенский?»
«Пет. Мне хотелось поглядеть на замок, вот я и пришел сюда».
«Вот-вот! Ну как, оглядел?»
«Оглядел».
«А я опять нашу».
?
?
«Дедко,— мальчик снова заговорил,— а вы где живете?»
«А что? Где же мне жить? Дома живу. Воя там! В той деревне. Там мы всегда жили, там я и нынче живу. От поля недалече. А зачем тебе это?»
«Знать хочу».
«Так, так! Живу в той деревне. Ты один был в замке?»
«Угу. Один».
«И я туда ходил, Я там часто бывал!»
«Дедко, а что там прежде было? Что вы там видели? Кто там тогда жил?»
«Ничего я там не видал. Это старый замок. У него много было хозяев. Да я их не знал. Зато мой отец о замке всякое ведал».
«Расскажите мне!» «Да я уж позабыл!» «А отец ваш?» «Нету его. Помер». ? ?
«Дед, дедко мой,— улыбается пахарь,— нынче уж и я дед, так вот он знал о замке еще больше. Многое в голове держал. Память ему не отказывала. Крепкая у пего была память».
«Л что говорил?»
«Не больно разговорчив был. Скажет что, а потом опять ничего. А жалко. У меня не та голова. Будь я тогда поумнее, мог бы кой-чего и упомнить. Хороший был замок! Мой дедко, иль то прадед был? Оба пахали. Пахали тут, ясное дело, еще па хозяйской земле, и да этот замок еще куда как хорош был. Да он и нынче вполне хорош. Славный замок, и впрямь славный згмочек! А когда-то, должно, он и вовсе красив был!»
«Вы же говорили, это было ваше поле»,— напомнил ему мальчик.
«Как? Поле? Ага, иоле! Мы его пахали. Господа не пахали. Кто-то должен пахать. Отец, дедко. Завсегда кто-нибудь да пахал. Нынче я».
«Дедко, а кю был старше? Замок или ваш дед?»
«Как? Который дед? Мой дедко? Ась? Замок. Разумеется, замок. Замок был куда старее. Только мой дедко, мой дед, тоже имел деда, которого я самолично не знал. Да и знать даже не мог, по, верно, так было, знаю, так оно водится. У каждого деда есть свой какой-нибудь дед. Один" помрет, придет другой, нынче уж и я дед, пашу себе помаленьку. Хочешь еще что знать?»
«Хотел бы знать, кто этот замок построил».
«Кто построил? Дедко построил. Какой-нибудь мой дедко, замссто которого нынче я нашу. Я об этом никогда не раздумывал, дурная моя голова, по я всегда к этому так подходил, всегда я так на замок смотрел: вон тот славный замок построил мой дед либо прадед. А кто его разрушил, откуда мне знать, да оно и ни к чему мне. Знаю только, мой дедко его не разрушал. То, верно, был хорош дурак, хорош герой, что спалил и разрушил такой красивый, ладный замок!»
«Дедушка, а вас как зовут?» «Зачем тебе?»
«Значь хочу».
«Все-то знать хочешь? Зовут меня Гирко. Мы все Гир-ко. Меня зовут Гирко».
И когда мальчик, прост.пишись с пахарем, идет домой, он знает то, чего не мог узнать в школе,— один из тех, что ст роили замок, звался Гирко.
Выл бы этот мальчик постарше да побогаче, может, он исходил бы все края и все как следует осмотрел бы, обо всем иорасспрашивал. Может, и до Египта дошел бы и, остановившись у пирамид, оглядел бы и их, а потом и людей, каждому бы в глаза заглянул, в каждого бы всмотрелся и до тех пор внимательно бы всех изучал и слушал их речь, пока не нашел бы своего брата, отца, деда, чей дед или прадед был когда-т о рабом и строил пирамиды во славу бессмертных и смертных фараонов, а также во славу себе, поскольку и он был достаточно славен, хотя считался рабом, и ему славы хватало, он щедро мог ее раздавать, чтобы и тысячелетья спустя всем его детям и всем его братьям, богатым и бедным, во нсе\ бедных и богатых краях перепало от :мой сланы, от горьком славы его, заточенной в пирамидах и ра шея и пой горячими и студеными ветрами во псе концы земли, которая так же щедра, как и он, щедра и ласкова, люби г умных и простаков, богатых и бед-пых, праведных и грешных, искренних и лгунов; снисходительная и терпеливая, земля упорно ждет, научится ли чему-нибудь у нее человек, совершит ли он что и каким войдет в ее пыль; она ждет потому, что у нее своя мудрость, своя правда, своя справедливость, она вновь и вновь рождает ее, ею обновляет, направляет, омолаживает и озаряет жизнь, да, жизнь — и нашу, конечно,— которую потом, когда мы потихоньку состаримся или до времени окончим ее, увенчает все той же правдой, мудро и справедливо — все вы дети мои!
Аминь, кибиц! Пошли теперь дальше!
21
События бурно менялись. Каждый день приносил ворох новостей. Одни были действительно новые, другие в пути состарились. Всякой всячины люди могли повыудить и из газет, но газеты теперь читали с пятого на десятое. Люди охотнее прислушивались к словам потария, священника или учителя, но и те знали ничуть не больше остальных. Голов было много, но мало кто разбирался в положении настолько, чтобы рассортировать поступающие новости, создать из них правдивую картину.
Немцы всюду отступали. Десантные войска союзников вытеснили их из Франции. Союзники взяли город Сэн-Ло и, продвигаясь вперед, освободили Авранш, Ренн, Нант, Анже и устремились к Парижу. Париж был освобожден.
На Восточном фронте тем временем наступает Красная Армия. Немцы оттянули свои войска за реки Вислу, Неман, Сан. Фронт с юга, запада и востока сужается, все больше приближаясь к границам великогерманской империи.
В короткий срок была освобождена Польша. А 23 августа, когда парижане, стремясь приблизить день свободы, подняли восстание, Румыния подписала договор о перемирия и два дня спустя объявила немцам войну.
Забурлила и Словакия. Красная Армия на границах. В горах полным-полно партизан. Деревенские пророки сеют страх и панику. Женщины вздыхают и причитают. Каждый вечер ходят со священником в костел молиться. Зато дети и в костеле все еще озорничают, вплетая в молитвы слова «мессершмитт», «юнкере», «хейпкель», «фок-ке-вульф», «кондор»... А мужчины то и дело опасливо вслушиваются в 1ул авиамоторов, смотрят на небо, потом, спокойно повертев головой, покрякивают и продолжают беседу: — Приближается, уже и к нам приближается!
— Я давно знал,— замечает один,— что дело серьезное. Я сразу это понял. В самом начале.
— Хлебнем лиха. Увидите, достанется нам и от русских, и от немцев.
— Ясно, достанется. А тебе больше всех.
— Почему именно мне?
— Потому что у тебя заручка была, потому что помпон на шапке носил. Понял, болван, для чего ты свои сапоги таскал? Для чего в трубу дул? Для чего ты эти гардистские 1 сапоги драил?
— А ты потише! Не кричи, еще не конец!
— Думаешь, мне конец нужен? Не знаю, что ли, какой
1 Гардисты — словацкие фашисты.
будет конец? Форму подальше запрячь! А лучше закопай ее, как закопал сало и сахар.
— А кто ж не закапывал?
— Румыны уже повернули против них. Слыхали?
— Румыны? А как?
— Просто. Повернули и стали в немцев стрелять.
.— Надо же! Кто бы подумал, что румыны так ловки поворачивать?! А наши ни с места!
— Как ни с места? Тоже тужатся, тоже кинулись.
— Опять? А на кого? Ей-богу, не хотел бы я быть сейчас на Пьяве 1.
— Черт возьми, ребята, да заведите часы! Чего Пьявой стращаете? Разве тут не па кого кинуться? Застрелили Отто2, какого-то большого военного начальника, что возвращался из Румынии и нес либо вез в Германию какую-то миссию, что ли. Что точно — не знаю.
— Какую миссию? Что еще за миссионер?
— Генерал. Немецкий генерал. И еще какие-то военные господа. Говорят, п\ была целая туча.
— И что?
— Убили и
— Как?
— Щелчком.
— Как их убили?
— Ну щелчком.
-— Ребята, не валяйте дурака! — вмешался в разговор жестянщик Карчимарчик.— Говорите толком! Тут не до шуток! По мне, больно много мы себе позволяем.
— А они что делают? Они могут себе позволять?
— Я не о них, я о нас говорю. Если кому охота дичать, пусть прыгает, брыкается, только у себя дома, а не за мой счет. Мне моя жизнь дорога, да и жизнь других.
— Ну уж и впрямь!
— Ребята, это не смешно! Что тут смешного! Или вы думаете, мне хочется, чтобы немцы прикончили меня?
—- Караул, братцы, караул! Дротаря у нас забирают!
1 Река в Италии; здесь в конце первой мировой войны имели место волнения среди солдат чехословацкого полка, входившего в состав австро-вешерской армии.
2 Расстрел в августе 1944 г. немецкой миссии во главе с генералом Отто, возвращавшейся из Румынии в Германию через Мартин, явился одной из первых акций Словацкого национального восстания.
— Живо па помощь!
— Говори, Карчимарчик!
— Вы идиоты!
— Вот уже и досталось!
— А они могут? Они все могут, да? Немцы все себе могут позволить?
— Карчимарчик, говори!
— Ребята, я им советов по давал, не давал советов. не было меня в правительстве ни после первой, ни перед второй войной, я не решал, кто может себе что позволить, а кто нет.
— Карчимарчик не решал!
— Конечно, я не решал!
— Чего же тогда выставляешься? Боишься немцев, так садись на велосипед и кати домой! Двигай газеты читать! Либо послушай радио, может, что о немцах и узнаешь.
— Мне радио не требуется. Я и без радио знаю о них. Знаю и почему боюсь их. Господи боже мой, ребята, я вас не понимаю, совсем не понимаю вас!
— Не кричи, не кричи! Не надрывайся! не надрывайся, Карчимарчик! Когда шли против евреев или против русских, ты тогда небось не надрывался!
— Я и тогда кричал. Карчимарчик и тогда кричал. Я кричал, да вы уже не помните. Память у вас коротка. Я кричал, только никто не послушал, как и сейчас вы не слушаете.
— Говори, Карчимарчик!
— Послушаем дротаря.
— Никто не хотел слушать. Никто не хотел слушать Вы скорей какого олула или безумца послушаете. В два счета кого хочешь обсмеете, как меня обсмеяли, а вот о собственной глупости и о собственном безумстве не задумываетесь. Одно знаете — зубы скалить. Смеетесь, а спохватываетесь, только когда задымится под задом, когда все" уже либо сгорело, здорово подгорело, и тут уж вы сами над собой при читаете, годами причитаете, вдыхая собственный смрад, и детей из поколения в поколепие также приучаете смрадом дышать.
— Ну это ты круто замешал. Едкий крепачок! Такого, поди, даже Гульдап не вынесет.
— А совершит кто добрый поступок или, может, просто безумный — вам все одно, вы все равно дружно каждого высмеете, а годы спустя прославите его и возвеличите. Стоит указать: вон того прославьте! И вы тут же: ура, ура! Горе тому, кто не пожелает вопить и горланить вместе с вами! Горе тому, кто будет чуть иначе горланить или осмелится пойти чуть иным путем, хотя вы-то и собственного пути не видите, ибо не видите дальше своего носа, вы хотите быть и тут и там, сперва тут, потом там, вы за все и против всего, за каждого и против каждого, против евреев, против русских, против Польши и против венгров, на время с чехами, на время против чехов, с немцами и против немцев, с Лондоном и против Лондона, того самого, что начхал на вас в беде и, может быть, еще сто раз начхает па вас, ЁЫ за Англию н против нее, за Америку и против Америки, за все Америки и против всех Америк, за все власти и против всех властей, но сами за себя вы еще никогда не были, вы всегда были только против себя, поскольку в общем-то ничего о себе и не знаете, а может, это вам и не важно, вас заботит только кадушка с маслом, на худой конец даже пустая кадушка либо соседская свинья — как бы ее выкрасть из хлева, годами ведете вы лотошные споры и тяжбы, но жалеете друг друга, всегда у вас была и будет тьма ненавистников, вы только и знаете, что ищете их, они повсюду у вас, а дома — больше всего, вечно между вами раздор, собственного голоса вы не слышите, может, вы и впрямь не народ, не доросли еще до народа, повинуетесь и всякий раз вытягиваетесь в струнку перед любым чужеземным болваном. Болваны меняются, вы — никогда. Все также подскакиваете и вытягиваетесь в струнку. Бараны! Ослы! Идиоты! Ошалелые бараны, ошалелые ослы!
— Эй ты, дротарь! Тебе еще никто не надавал по морде?!
— Идиоты! Идиоты на потребу себе подобным: ослы — ослам, дураки — дуракам, убийцы и самоубийцы — убийцам и самоубийцам...
Тут Карчимарчик вдруг осекся. Было заметно, что некоторым мужикам речь его не по вкусу, иные, правда, все еще улыбались.
Он удивился: — Вы не поняли! Вы совсем ничего не поняли...— Он обвел их взглядом, йотом понурил по обыкновению голову и сказал: —-Извините!.. Может, я ошибся... Извините!.. Не сердитесь!..
Он сел на велосипед, склонил голову еще ниже. И не спеша покатил восвояси.
Л был уже конец августа. В садах дозревали сливы, алели яблоки. Близилось начало учебного года, и родители волновались: дети пойдут в школу, надо будет их одеть-обуть, дети Было бы только что есть — и теперь и зимой,— кончилась бы только война!
И вдруг в один прекрасный день люди услышали по радио — в Околичном было всего четыре репродуктора — такую весть: «...партизаны подрывают основы нашего государства, уничтожают плоды нашего труда, нападают на наши деревни, грабят наше народное достояние и вероломно убивают наших людей. Враг намерен продолжать свое преступное и дьявольское дело для того, чтобы нас поработить и погубить нашу столь дорою оплаченную свободу и государственную самое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Что же добавить еще? Напомню, пожалуй, то, о чем уже говорил: историю нужно искать и читать на земле и чутко прислушиваться, ибо никогда не знаешь, что земля может поведать тебе.
Оглянитесь вокруг, и вы увидите перед собою развалины, что уже заросли или зарастают чащей, травой, и вы вообразите себе или, возможно, от кого-то услышите, что в отдаленные времена прошел здесь герой или безумец, который никогда ничего не построил, но зато словчил уничтожить и разрушить великое множество зданий, построенных другими, и путем пролез в историю, даже в учебники; вот его-то заслугами и его славным именем послушные и терпеливые учителя забивают и морочат головы послушным и доверчивым ученикам. А что, если один из них спросит: «А кто построил это здание?» Допустим, речь идет о крепости или замке. В ответ могло б прозвучать : « Подданные ».
«Подданные? А как их звали?»
«Трудно сказать. Их много там было. В истории о них не пишут».
В один прекрасный день любознательный ученик совершает экскурсию, отправляется к старым развалинам и долго бродит вокруг, со всех сторон их разглядывая. Озирает он и окрестности, любопытствуя, как они смотрелись из замка. И вдруг замечает вдалеке пахаря, и кажется ему, что пахарь этот с незапамятных времен тут ходит и пашет. Может, только иногда гати * меняет, да разве дело в гатях? Он вглядывается в него издали, потом подходит ближе и, когда убеждается, что с пахарем и поговорить можно, пристраивается к нему — он ведь в самом деле любознательный и чуткий мальчик, он знает, что пахарь, пусть какой ни есть говорливый, а останавливать плуг посреди борозды не любит. Поэтому они ходят рядышком и разговаривают.
«Долго вы уже пашете?» — спрашивает мальчик.
«Долго, сынок, долго»,— отвечает старик.
«А с каких пор?»
«С утра».
«С утра? И вчера вы тут были?»
«Был и вчера. Но вчера я не пахал. Да я тут завсегда обретаюсь. Пашу ль не пашу, мотаюсь по полю!»
«Л когда пропашете, что делать станете?»
«Садить буду, садить».
«Картошку?»
«Должно быть».
«А почему ее сразу не садите?»
1 Широкие полотняные пианы.
«Ли пет!» —спохватывается крестьянин.™ Картошку, знать, нет. Лучше что посею».
«Что же посеете?»
«Пшеницу».
«Л еще?»
«Подумать надо. Тут всему место найдется». •
«А чье это поле? Ваше?»
«Конечно,—тянет крестьянин.—А чьим ему быть-то?»
«Я только спрашиваю».
«И то дело. Спрашивать надо».
«А до этого? До этого чье было поле? Всегда было ваше?»
«Всегда. Пожалуй, и так можно сказать. Мой отец на нем трудился, а нынче я тружусь, так оно и должно быть. Я пришел вслед за ним. После меня, может, уже некому будет прийти».
«Почему?»
«Да так. Шучу. Думал, ты возьмешься. Сумел бы пахать?»
«Я еще не пробовал».
«Еще попробуешь. А чей ты? Не знаю; к кому тебя и причислить. Ты не нашенский?»
«Пет. Мне хотелось поглядеть на замок, вот я и пришел сюда».
«Вот-вот! Ну как, оглядел?»
«Оглядел».
«А я опять нашу».
?
?
«Дедко,— мальчик снова заговорил,— а вы где живете?»
«А что? Где же мне жить? Дома живу. Воя там! В той деревне. Там мы всегда жили, там я и нынче живу. От поля недалече. А зачем тебе это?»
«Знать хочу».
«Так, так! Живу в той деревне. Ты один был в замке?»
«Угу. Один».
«И я туда ходил, Я там часто бывал!»
«Дедко, а что там прежде было? Что вы там видели? Кто там тогда жил?»
«Ничего я там не видал. Это старый замок. У него много было хозяев. Да я их не знал. Зато мой отец о замке всякое ведал».
«Расскажите мне!» «Да я уж позабыл!» «А отец ваш?» «Нету его. Помер». ? ?
«Дед, дедко мой,— улыбается пахарь,— нынче уж и я дед, так вот он знал о замке еще больше. Многое в голове держал. Память ему не отказывала. Крепкая у пего была память».
«Л что говорил?»
«Не больно разговорчив был. Скажет что, а потом опять ничего. А жалко. У меня не та голова. Будь я тогда поумнее, мог бы кой-чего и упомнить. Хороший был замок! Мой дедко, иль то прадед был? Оба пахали. Пахали тут, ясное дело, еще па хозяйской земле, и да этот замок еще куда как хорош был. Да он и нынче вполне хорош. Славный замок, и впрямь славный згмочек! А когда-то, должно, он и вовсе красив был!»
«Вы же говорили, это было ваше поле»,— напомнил ему мальчик.
«Как? Поле? Ага, иоле! Мы его пахали. Господа не пахали. Кто-то должен пахать. Отец, дедко. Завсегда кто-нибудь да пахал. Нынче я».
«Дедко, а кю был старше? Замок или ваш дед?»
«Как? Который дед? Мой дедко? Ась? Замок. Разумеется, замок. Замок был куда старее. Только мой дедко, мой дед, тоже имел деда, которого я самолично не знал. Да и знать даже не мог, по, верно, так было, знаю, так оно водится. У каждого деда есть свой какой-нибудь дед. Один" помрет, придет другой, нынче уж и я дед, пашу себе помаленьку. Хочешь еще что знать?»
«Хотел бы знать, кто этот замок построил».
«Кто построил? Дедко построил. Какой-нибудь мой дедко, замссто которого нынче я нашу. Я об этом никогда не раздумывал, дурная моя голова, по я всегда к этому так подходил, всегда я так на замок смотрел: вон тот славный замок построил мой дед либо прадед. А кто его разрушил, откуда мне знать, да оно и ни к чему мне. Знаю только, мой дедко его не разрушал. То, верно, был хорош дурак, хорош герой, что спалил и разрушил такой красивый, ладный замок!»
«Дедушка, а вас как зовут?» «Зачем тебе?»
«Значь хочу».
«Все-то знать хочешь? Зовут меня Гирко. Мы все Гир-ко. Меня зовут Гирко».
И когда мальчик, прост.пишись с пахарем, идет домой, он знает то, чего не мог узнать в школе,— один из тех, что ст роили замок, звался Гирко.
Выл бы этот мальчик постарше да побогаче, может, он исходил бы все края и все как следует осмотрел бы, обо всем иорасспрашивал. Может, и до Египта дошел бы и, остановившись у пирамид, оглядел бы и их, а потом и людей, каждому бы в глаза заглянул, в каждого бы всмотрелся и до тех пор внимательно бы всех изучал и слушал их речь, пока не нашел бы своего брата, отца, деда, чей дед или прадед был когда-т о рабом и строил пирамиды во славу бессмертных и смертных фараонов, а также во славу себе, поскольку и он был достаточно славен, хотя считался рабом, и ему славы хватало, он щедро мог ее раздавать, чтобы и тысячелетья спустя всем его детям и всем его братьям, богатым и бедным, во нсе\ бедных и богатых краях перепало от :мой сланы, от горьком славы его, заточенной в пирамидах и ра шея и пой горячими и студеными ветрами во псе концы земли, которая так же щедра, как и он, щедра и ласкова, люби г умных и простаков, богатых и бед-пых, праведных и грешных, искренних и лгунов; снисходительная и терпеливая, земля упорно ждет, научится ли чему-нибудь у нее человек, совершит ли он что и каким войдет в ее пыль; она ждет потому, что у нее своя мудрость, своя правда, своя справедливость, она вновь и вновь рождает ее, ею обновляет, направляет, омолаживает и озаряет жизнь, да, жизнь — и нашу, конечно,— которую потом, когда мы потихоньку состаримся или до времени окончим ее, увенчает все той же правдой, мудро и справедливо — все вы дети мои!
Аминь, кибиц! Пошли теперь дальше!
21
События бурно менялись. Каждый день приносил ворох новостей. Одни были действительно новые, другие в пути состарились. Всякой всячины люди могли повыудить и из газет, но газеты теперь читали с пятого на десятое. Люди охотнее прислушивались к словам потария, священника или учителя, но и те знали ничуть не больше остальных. Голов было много, но мало кто разбирался в положении настолько, чтобы рассортировать поступающие новости, создать из них правдивую картину.
Немцы всюду отступали. Десантные войска союзников вытеснили их из Франции. Союзники взяли город Сэн-Ло и, продвигаясь вперед, освободили Авранш, Ренн, Нант, Анже и устремились к Парижу. Париж был освобожден.
На Восточном фронте тем временем наступает Красная Армия. Немцы оттянули свои войска за реки Вислу, Неман, Сан. Фронт с юга, запада и востока сужается, все больше приближаясь к границам великогерманской империи.
В короткий срок была освобождена Польша. А 23 августа, когда парижане, стремясь приблизить день свободы, подняли восстание, Румыния подписала договор о перемирия и два дня спустя объявила немцам войну.
Забурлила и Словакия. Красная Армия на границах. В горах полным-полно партизан. Деревенские пророки сеют страх и панику. Женщины вздыхают и причитают. Каждый вечер ходят со священником в костел молиться. Зато дети и в костеле все еще озорничают, вплетая в молитвы слова «мессершмитт», «юнкере», «хейпкель», «фок-ке-вульф», «кондор»... А мужчины то и дело опасливо вслушиваются в 1ул авиамоторов, смотрят на небо, потом, спокойно повертев головой, покрякивают и продолжают беседу: — Приближается, уже и к нам приближается!
— Я давно знал,— замечает один,— что дело серьезное. Я сразу это понял. В самом начале.
— Хлебнем лиха. Увидите, достанется нам и от русских, и от немцев.
— Ясно, достанется. А тебе больше всех.
— Почему именно мне?
— Потому что у тебя заручка была, потому что помпон на шапке носил. Понял, болван, для чего ты свои сапоги таскал? Для чего в трубу дул? Для чего ты эти гардистские 1 сапоги драил?
— А ты потише! Не кричи, еще не конец!
— Думаешь, мне конец нужен? Не знаю, что ли, какой
1 Гардисты — словацкие фашисты.
будет конец? Форму подальше запрячь! А лучше закопай ее, как закопал сало и сахар.
— А кто ж не закапывал?
— Румыны уже повернули против них. Слыхали?
— Румыны? А как?
— Просто. Повернули и стали в немцев стрелять.
.— Надо же! Кто бы подумал, что румыны так ловки поворачивать?! А наши ни с места!
— Как ни с места? Тоже тужатся, тоже кинулись.
— Опять? А на кого? Ей-богу, не хотел бы я быть сейчас на Пьяве 1.
— Черт возьми, ребята, да заведите часы! Чего Пьявой стращаете? Разве тут не па кого кинуться? Застрелили Отто2, какого-то большого военного начальника, что возвращался из Румынии и нес либо вез в Германию какую-то миссию, что ли. Что точно — не знаю.
— Какую миссию? Что еще за миссионер?
— Генерал. Немецкий генерал. И еще какие-то военные господа. Говорят, п\ была целая туча.
— И что?
— Убили и
— Как?
— Щелчком.
— Как их убили?
— Ну щелчком.
-— Ребята, не валяйте дурака! — вмешался в разговор жестянщик Карчимарчик.— Говорите толком! Тут не до шуток! По мне, больно много мы себе позволяем.
— А они что делают? Они могут себе позволять?
— Я не о них, я о нас говорю. Если кому охота дичать, пусть прыгает, брыкается, только у себя дома, а не за мой счет. Мне моя жизнь дорога, да и жизнь других.
— Ну уж и впрямь!
— Ребята, это не смешно! Что тут смешного! Или вы думаете, мне хочется, чтобы немцы прикончили меня?
—- Караул, братцы, караул! Дротаря у нас забирают!
1 Река в Италии; здесь в конце первой мировой войны имели место волнения среди солдат чехословацкого полка, входившего в состав австро-вешерской армии.
2 Расстрел в августе 1944 г. немецкой миссии во главе с генералом Отто, возвращавшейся из Румынии в Германию через Мартин, явился одной из первых акций Словацкого национального восстания.
— Живо па помощь!
— Говори, Карчимарчик!
— Вы идиоты!
— Вот уже и досталось!
— А они могут? Они все могут, да? Немцы все себе могут позволить?
— Карчимарчик, говори!
— Ребята, я им советов по давал, не давал советов. не было меня в правительстве ни после первой, ни перед второй войной, я не решал, кто может себе что позволить, а кто нет.
— Карчимарчик не решал!
— Конечно, я не решал!
— Чего же тогда выставляешься? Боишься немцев, так садись на велосипед и кати домой! Двигай газеты читать! Либо послушай радио, может, что о немцах и узнаешь.
— Мне радио не требуется. Я и без радио знаю о них. Знаю и почему боюсь их. Господи боже мой, ребята, я вас не понимаю, совсем не понимаю вас!
— Не кричи, не кричи! Не надрывайся! не надрывайся, Карчимарчик! Когда шли против евреев или против русских, ты тогда небось не надрывался!
— Я и тогда кричал. Карчимарчик и тогда кричал. Я кричал, да вы уже не помните. Память у вас коротка. Я кричал, только никто не послушал, как и сейчас вы не слушаете.
— Говори, Карчимарчик!
— Послушаем дротаря.
— Никто не хотел слушать. Никто не хотел слушать Вы скорей какого олула или безумца послушаете. В два счета кого хочешь обсмеете, как меня обсмеяли, а вот о собственной глупости и о собственном безумстве не задумываетесь. Одно знаете — зубы скалить. Смеетесь, а спохватываетесь, только когда задымится под задом, когда все" уже либо сгорело, здорово подгорело, и тут уж вы сами над собой при читаете, годами причитаете, вдыхая собственный смрад, и детей из поколения в поколепие также приучаете смрадом дышать.
— Ну это ты круто замешал. Едкий крепачок! Такого, поди, даже Гульдап не вынесет.
— А совершит кто добрый поступок или, может, просто безумный — вам все одно, вы все равно дружно каждого высмеете, а годы спустя прославите его и возвеличите. Стоит указать: вон того прославьте! И вы тут же: ура, ура! Горе тому, кто не пожелает вопить и горланить вместе с вами! Горе тому, кто будет чуть иначе горланить или осмелится пойти чуть иным путем, хотя вы-то и собственного пути не видите, ибо не видите дальше своего носа, вы хотите быть и тут и там, сперва тут, потом там, вы за все и против всего, за каждого и против каждого, против евреев, против русских, против Польши и против венгров, на время с чехами, на время против чехов, с немцами и против немцев, с Лондоном и против Лондона, того самого, что начхал на вас в беде и, может быть, еще сто раз начхает па вас, ЁЫ за Англию н против нее, за Америку и против Америки, за все Америки и против всех Америк, за все власти и против всех властей, но сами за себя вы еще никогда не были, вы всегда были только против себя, поскольку в общем-то ничего о себе и не знаете, а может, это вам и не важно, вас заботит только кадушка с маслом, на худой конец даже пустая кадушка либо соседская свинья — как бы ее выкрасть из хлева, годами ведете вы лотошные споры и тяжбы, но жалеете друг друга, всегда у вас была и будет тьма ненавистников, вы только и знаете, что ищете их, они повсюду у вас, а дома — больше всего, вечно между вами раздор, собственного голоса вы не слышите, может, вы и впрямь не народ, не доросли еще до народа, повинуетесь и всякий раз вытягиваетесь в струнку перед любым чужеземным болваном. Болваны меняются, вы — никогда. Все также подскакиваете и вытягиваетесь в струнку. Бараны! Ослы! Идиоты! Ошалелые бараны, ошалелые ослы!
— Эй ты, дротарь! Тебе еще никто не надавал по морде?!
— Идиоты! Идиоты на потребу себе подобным: ослы — ослам, дураки — дуракам, убийцы и самоубийцы — убийцам и самоубийцам...
Тут Карчимарчик вдруг осекся. Было заметно, что некоторым мужикам речь его не по вкусу, иные, правда, все еще улыбались.
Он удивился: — Вы не поняли! Вы совсем ничего не поняли...— Он обвел их взглядом, йотом понурил по обыкновению голову и сказал: —-Извините!.. Может, я ошибся... Извините!.. Не сердитесь!..
Он сел на велосипед, склонил голову еще ниже. И не спеша покатил восвояси.
Л был уже конец августа. В садах дозревали сливы, алели яблоки. Близилось начало учебного года, и родители волновались: дети пойдут в школу, надо будет их одеть-обуть, дети Было бы только что есть — и теперь и зимой,— кончилась бы только война!
И вдруг в один прекрасный день люди услышали по радио — в Околичном было всего четыре репродуктора — такую весть: «...партизаны подрывают основы нашего государства, уничтожают плоды нашего труда, нападают на наши деревни, грабят наше народное достояние и вероломно убивают наших людей. Враг намерен продолжать свое преступное и дьявольское дело для того, чтобы нас поработить и погубить нашу столь дорою оплаченную свободу и государственную самое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75