—-А дерутся,-—говорил он,—бог мой, как дерутся, что иной раз того и гляди до смерти зашибут друг друга! Вот и недавно, один налакался, а потом жену отдубасил, но той хоть поделом. А на другой день его лягнул жеребец. Ну я и ржал над ним.
— Над кем? Над жеребцом? — спросил мастер.
— Над тобой,—гоготыул Киринович.—Я бы их всех погнал на фронт.
Тут он подскочил к окну, прижался лицом к стеклу, но потом обнаружил, что окно лишь прикрыто.-— Эй-ей! Эй-ей! — Он толкнул в конницу и просунулся в комнату по самый пояс.— Выйди-ка! Выйди покажись! — Он завертел задом и в один миг был уже у дверей, загородив Вильме дорогу.— Хороша невестушка! — Похвалив Вильму, он ущипнул ее за щеку.
Мастер возмутился.— Ну-ну-ну! — заворчал он поднос, а когда и это не помогло, окликнул его уже громче: — Слышь, управитель! А материал на сарай-то имеется?
— Фу-фу-фу! —- засопел Киринович и, повернувшись к мастеру, зареготал: — Кабы не было, я бы тебя и не звал. А молодуха хороша!
Смущенная Вильма предпочла бы вернуться в дом, да не осмелилась — еще подумают, что обиделась. Она вытащила и волос шпильку и, су пун ее в рот, поправила волосы. Попыталась улыбнуться.— Да у вас в доме тоже молодуха,— обронила она сквозь сжатые тубы.
.— А ты чего выкаешь? — спросил управитель и снова стиснул ей локоть.
Вильма взвизгнула.
— Чего визжишь? — осклабился управитель. Потом, довольный собой — вот, мол, и чужим женам знаю цену,— весело тряхнул головой, но тут же всплеснул руками: — Бог мой, да я же тороплюсь!
— Ну торопись, торопись! — обрадовался мастер.— Тебя никто здесь не держит.
— Так, значит, уговор?
— В понедельник утром в имении,— заверил его мастер.
з
В понедельник утром, часов в семь (для более придирчивых можно добавить еще и минуты), мастер с Имрихом отправились в имение.
Утро было свежее. Обремененная росой трава сверкала. Июньское солнце (допустим, это было все-таки в июне!)
грело, отмеривая, если можно так выразиться, время. В действительности (ладно, пускай будет) вращалась земля — тогда она и вправду превосходно вращалась,—и солнечные часы, которые пьяный батрак, обожающий точность, нарисовал на песке, обозначив на них ржаными зернами римские цифры, правильно показывали время; показывали бы, вероятно, и поныне, если бы давно не заросли травой, хотя могли зарасти и хлебом — да вот негодники воробьи склевали на часах циферблат. И куда только подевалось это время?
Воздух был перенасыщен незримыми парами. От сосняка, в котором встречались дубы, а там-сям белели березы, неслись густые запахи и птичий гомон. Иные птахи радостно и весело выпархивали из леса и долетали до самого имения, где и без того довольно было стрекотни и гомона, особенно у хлевов, вокруг которых шныряли ласточки. Прохладный смолистый запах мешался с запахом аммиака и парного молока. Пахло пшеничным кофе. В навозне посреди имения копошились, потакивая, утки. Под копытами лошадей и под колесами удалявшейся телеги скрипели камешки и шелестел песок. За телегой шагал опухший батрак с закровенелыми глазами, с кнутом в руке и переброшенной через плечо цепью: он в сердцах сплюнул, и следом гулко и протяжно, как из бочки, выкатилось него: «Куда прешь, мать твою за ногу?!»
Прежде чем доложиться управителю, мастер с Имро остановились у груды теса, припасенного для сарая. Недолго покумекав, сложили там плотницкий и пошли к Кирилловичу.
По пути они еще раз остановились, осмотрели сушильни для кукурузы: три ~~ бегло, четвертую — повнимательней,—Вон ту,—мастер указал пальцем,— с мы с Якубом. Он еще учеником был.
Они обменялись короткими взглядами, будто намекая друг другу, что можно подступиться и ближе, можно и обойти сушильню и вблизи обстоятельно, как следует разглядеть Якуба-ученика.
Они так и сделали. Зашагали к сушильне, па которую мастер только что указывал пальцем и которая от остальных отличалась еще и тем, что в пей хранилось немного кукурузы — три другие были пустые; но сейчас дело было не в кукурузе, о ней они не думали, их занимал Якуб, что вырос из коротких штанишек и нынче, став мастером, уехал из дому, живет и работает где-то вдали от Околичного; и вот они, отец и младший брат, как бы видят Якуба здесь годы спустя, с улыбкой всматриваются в него, ухмыляются и удовлетворенно хмыкают, как уж умеют Гульданы хмыкать и ухмыляться, глядя па свою, да и на чужую справную работу.
Якуб-ученик им понравился. Они замедлили шаг, почти остановились: сперва один, потом другой. Кругом рос густой и высокий бурьян. Несло полынным духом, но угадывались и посторонние запахи; местами иной шибал в нос до того сильно, что было прямо-таки подозрительно. Тогда оба внимательно глядели под ноги, чтобы случайно не вляпаться во что-нибудь непотребное.
В бурьяне вдоль и поперек были протоптаны стежки; большинство из них вело в затененное пространство под сушильней. В конце одной такой стежки, в туннельчике, словно па конечной остановке, замаскированной молодыми, но уже буйно разросшимися лопухами, сидел на корточках пятилетний мальчонка с голубыми глазенками и облезлым носом. Домни ко. Он справлял утреннюю нужду и слегка рассердился, JI го его потревожили. Он силился перемочь себя, сменить гнев на улыбку, и это отчасти ему удалось, но мастер с Имро прошли мимо, почти не обратив на него внимания. Тогда Доминко разозлился еще больше; он поднял голову, и его оскорбленный взгляд говорил: «Все равно знаю, вы меня видели».
Управителя дома не оказалось. Встретила их Штефка. Завидев их, тотчас вскочила из-за стола, будто собралась бежать куда-то, спрятаться.— Вы уже пришли? —-Впопыхах не знала, в какую сторону и податься. И оттого продолжала стоять, раскрасневшись пуще обычных о и глядя на них большими черными глазами, в которых прыгала и посверкивала сперва испуганная или чуть стыдливая, а позже и плутовская улыбка.— Здравствуйте!
На пей была легкая летняя блузка и сборчатая юбка, она рассеянно и в то же время чуть озорно дергала ее за подол, словно пытаясь стащить с себя и отбросить.— Вот как я вырядилась! Ношу, чтоб доносить,— пояснила, и в глазах у нее еще веселей запрыгали искорки; мастер с Имро не могли не только сердиться па нее, но далее упрекнуть в небережливости, хотя, пожалуй, это было б уместно: юбке было далеко до износу, особенно по нынешним военным временам, когда во многих семьях не хватало даже на хлеб, не то что на наряды. Не одна женщина в Церовой могла бы еще пощеголять в такой юбке. Да и Штефка в прошлом году в ней щеголяла. Ведь в Церовую довольно туго, медленно просачивалась мода. Церовчанки носили национальный костюм, до недавнего времени носила его и Штефка, но Киринович усмотрел в нем некоторую отсталость и потребовал, чтобы его жена одевалась по-городскому, поэтому мы с полным правом могли бы сказать, что в Штефкиной стыдливости проглядывало и его влияние.
— Уж вы только не осуждайте меня! — хихикала она.
— Зачем же! — Мастер улыбнулся и лихо, по-молодецки, тряханул головой.— Да кто ж тебя, голубушка, осуждать станет? На тебя смотреть — одно удовольствие. Похорошела-то как. Замужество пошло тебе на пользу.
Штефка была польщена, оттого мастер и дальше стал рассыпаться в любезностях и даже божиться: — Право слово, похорошела! Ей-богу! Сразу видать. Ну-ка, Имриш-ко, подтверди.
Имро был согласен с отцом, но второпях не нашел подходящего слова, поэтому ограничился улыбкой и сказал: — Хм-хм! Прозвучало это как обычное хмыканье, но Имро заменил им по меньшей мере шесть, а то и семь слов. Мастер со Штефкой так это и восприняли, сделав вид, что все семь, а может, и восемь Имровых слов поняли.
Минуту-другую побалагурили, затем мастер спросил об управляющем: — А Йожко? Иожко где?
— Ушел.
— Ушел? — Мастер удивился.— А куда? Отчего нас не дождался? — Дважды хмыкнув, он стал сердиться, поминая управляющего отборными и неотборными словечками, к которым, кстати, Штефка отнеслась не очень серьезно; она не испугалась даже тогда, когда мастер, угрожающе подняв кулак, закричал: — Ну погоди! Погоди, паршивец ты эдакий! — И под конец заключил: — Начхать на него! Коли не захотел подождать нас, пускай катится со своим бараем подальше! Пошли, Имришко!
Они двинулись. И Штефка двинулась. Но у дверей мастер остановился.— Погоди-погоди! — Он вдруг сменил тон.— Думаешь, я так просто уйду? На сухое горло из дому, на сухое — домой? Не-ет, девонька моя. Так дело не пойдет! Зачем я тащился сюда? Какой дьявол меня сюда нес? На работу мне наплевать, на кой ляд мне его сарай сдался! Но, не промочив горла, отсюда не двинусь. Ни шагу, доченька, не сделаю!
— А, вот оно что! — смеялась Штефка.— Выпить, выходит, приспичило! Выпивка вам важней, чем раб()та! — И она побежала в соседнюю комнату, в контору управителя, оставив двери приоткрытыми. Имро следил за ней. Возвращаясь, она невольно заметила это, перехватила его взгляд — с виду равнодушный, а на самом деле любопытный и выжидательный — и вновь улыбнулась: улыбнулась, казалось, обоим, но Имро досталось от улыбки гораздо больше, чем мастеру.
Штефка -принесла бутылку и рюмки. Налила обратил внимание, что рюмок только две. Поинтересовался, где третья.
— Мне нельзя,— сказала она,— но, если хотите, выпейте за мое здоровье.
Оно так и вышло. Мастер взял со стола рюмку, подмигнул Штефке и сказал: — Я уже однажды пил за твое здоровье!
— Знаю,— улыбнулась она. Взгляд ее ненароком скакнул на Имро, и Имро заметил, что она почему-то очень покраснела.
Все трое подумали о колокольне церовского храма.
Мастер поставил на стол рюмку.— Так, Имро, а теперь пошли! Сработаем сарай, сараишко на славу. В воскресенье, глядишь, и удастся в нем поскоморошничать.
После двух часов усердной работы, когда солнце уже изрядно припекало, мастер слегка распрямился, поразмялся, потом скинул пиджак и положил его на землю рядом с плотницким инструментом. Взгляд его устремился к дверям квартиры управляющего. Он поскреб, потер потную шею, заросшую редкими серебристыми волосами, и, повернувшись к Имро, сказал:
— Эта пташка могла бы чего и поднести нам.
Имро прекратил работу; вколол топор в бревно, не спеша разогнулся, отер вспотевшее лицо и тыльной стороной руки осушил губы. Вскоре и его взгляд остановился на двери управляющего.
На землю опускалась тишина. Утки подремывали на солнышке, и лишь порой какая-нибудь в полном изнеможении такала. Ласточки сновали почти бесшумно. Зато расчирикавшиеся воробьи неутомимо выводили свои коленца. Одни сердито, другие весело брали с бою амбар. На акации сорокопут-дождевик незадачливо подражал соловью. Лесные птахи, насытившись мухами, личинками и всякими козявками и букашками, слетались с набитыми зобиками в гнезда. Раздумчивый самец кликал свою возлюбленную. Усталая и озабоченная птаха-мать несла в сухом клюве муху. Молоденькие чижата возвращались из учебного полета с. веселой песенкой: дидл-дидл, дидл-для.
Мастер с сыном вновь взялись за работу. Дерево пахло смолой. Когда они перекатывали ствол, смола налипала па пальцы. Из конюшен несся запах мягкой перегретой влаги, он ударял в нос и разжигал аппетит.
Наконец показалась Штефка. Она не сразу подошла к ним, а сперва направилась к лачугам батраков. Прошла вдоль облупившейся стены, с которой сыпалась штукатурка, задержалась у одного из зарешеченных окон и с кем-то перекинулась словом.
Повернулась. Двинулась к плотникам. Сделав несколько шагов, вдруг остановилась, испугавшись чего-то: позже она объяснила мастеру, что прямо у ее ног что-то закопошилось.— Может, ящерица или уж. Точно не знаю, от страху глаза застлало. В этих местах разросся дурман, в нем и зашевелилось что-то, зашуршало. Думаю, уж был, ужа я тут и летось видала.
Мастер взял у нее корзинку с провизией. Сел на балку, корзинку поставил рядом.—Может быть,—сказал он.— Такое пекло всякую нечисть из земли выманит. Садись, Имришко! Перекусим малость.— Он вытащил из кармана нож, достал из корзины хлеб и отрезал от него скибку: отхвати он посмелее, это был бы целый ломоть. Он протянул полбухапки Имро и отрезал шматок добротно просоленного и прокопченного сала.
— Из любых дыр и щелочек повылазят разные букашки...— продолжал он.— А за этими букашками тянутся ящерицы либо змеи.
— Меня даже всю затрясло,— сказала Штефка. Она достала из корзинки бутылку и две рюмки и тут же наполнила их. Отступив на два шага, она уселась так, чтобы хорошо видеть обоих.
Мастер тем временем торопливо прожевывал хлеб, чтобы чокнуться с Имро.
— Запаримся в такую жару,— заметил Имро и поглядел на отца, потом на Штефку, но Штефкин взгляд упал на землю, и с ее лица вмиг исчезла улыбка, будто размазалась по земле.
Выпили, потом мастер опять взялся за хлеб.— И мне змеи не по нутру,— продолжал размышлять он.— Змей — самая что ни па есть гнусная тварь. Всякий раз диву даюсь: как только мог господь бог такую мразь сотворить? Ему мышь либо лягушку сглотнуть — плевое дело. Особенно обожает болотную лягушку, иначе скаку. Знаете, такую зелененькую квакушку — глаза навыкате, а под горлом зобик? Когда кругом тихо, в зобике потрескивает. А у змея, подлой твари, слух что надо. Потихонечку подползает к какому-нибудь неприметному местечку, к ручейку какому или болотцу, прогретому солнышком, да и заманивает лягушку свои MI r магнитными глазами. Зобик враз опадает. Зелененькой как не было. А в остальном уж — безвредное животное.
Имро улыбнулся. Штефка сказала: — Брр! Даже слушать противно.
— Да, польза или вред — это как смотреть,— продолжал мастер.— О воробье, к примеру, говорят, птица вредная, но я-то воробья еще ни разу не напугался, даже не осерчал на пего. За что на воробья мне серчать? За то, что украдет несколько зернышек или крошек? Иному скупердяю хозяину либо, скажем, учителю, что любит синицу или обожает канарейку, воробей, конечно, не по нутру, хотя воробей и учитель — господа одинаковые. Разве не известно, о чем такой учителишка чирикает? Все только хвалит-нахваливает змея, а потом направляй священник по катехизису его болтовню на праведный путь... Квакуша полезнее, но п на нее смотрят по-разному. И она ловит мух и всяких букашек, а то и маленьких мошек-поденок, хотя лично я за подобным делом ее ни разу не видел. А муха мне до ужаса противна. Змей сожрет и муху, и поденку, а лягушку — с особенным удовольствием. Зелененькой квакушкой полакомиться страсть любит. Так оно! Польза не польза, а как увижу змея, иной раз чуть со злости не лопаюсь, а малому дитяти с перепугу и захворать недолго.
Какой прок от такой полезной твари? Имришко, налей-ка еще!
Они поели, малость выпили и опять взялись за работу.
После обеда заявился управитель. Прикатил домой на дрезине. Поздоровался с плотниками; похлопал по плечу одного, другого, потом сказал, что ему ужасно некогда и что они должны отнестись к сараю со всем вниманием. Затем влетел в комнату, проглотил шесть пирожков, четыре сунул в карман, обнял жену, обронив ей что-то про уборку и кукурузу, и уже снова бежал, снова смазывал пятки.
— Резвый малый! — заметил мастер.
А около трех притопал Доминко. Съел при них сметанную лепешку, потом недолго подремал на Гульдановом рюкзаке, а когда дрема прошла, украл четыре гвоздя и незаметно улизнул.
Через несколько минут, что могли бы, пожалуй, составить и четверть часа, подошла к ним Штефка.
Выпрямившись, мастер левой рукой оперся о топорище, правой пощупал пропотевшую рубаху.-— Имришко! — затянул он шутливым тоном.— Контроль явился!
Имро заметил ее, но продолжал работать. Казалось даже — весь ушел в работу.
— До чего хорошо пахнет! — Штефка говорила о дереве.— Люблю такой запах. Ужасно люблю хвою.
Мастер тоже хотел что-то добавить, но потом, верна, сочтя это лишним, спросил об управителе:
— А Йожко? Куда он так торопился?
Штефка поморщилась, надула губы и слегка подернула плечами.— Он вечно торопится,— сказала она.
Мастер удовлетворился ответом. И опять взялся за работу.
— Люблю такой запах. Ужасно люблю смолу. Сосну люблю. Еще больше, чем ель. Иногда утром тут замечательно пахнет. Вон из того леса тянет,— Она указала на лес.— Там сосны. Кажется, там одни сосны. Если бы имение было ближе к лесу!
Имро наградил ее коротким взглядом, но от работы не оторвался.
— А вообще как дела? Как жизнь? — спросил мастер.— В Церовую ходишь? Ваши-то к Йожо привыкли?
— Немножко.
— Отчего же немножко? Разве он им не по душе?
Штефка пытливо оглядела мастера.— Ну и любопытный же вы! — сказала она с улыбкой.— Иногда они с отцом ссорятся. Да вам, должно быть, Йожо жаловался.
— Нет, что ты. А почему ссорятся-то?
— Так просто! Обмениваются взглядами. Да и другие обмениваются. И тут, в имении. Знаете, как бывает тут весело? Иной раз кто из батраков и подерется. Вот бы вы слышали!
— А по деревне скучаешь? — спросил мастер.
— Бывает. Особенно вечерами. Без подружек скучно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— Над кем? Над жеребцом? — спросил мастер.
— Над тобой,—гоготыул Киринович.—Я бы их всех погнал на фронт.
Тут он подскочил к окну, прижался лицом к стеклу, но потом обнаружил, что окно лишь прикрыто.-— Эй-ей! Эй-ей! — Он толкнул в конницу и просунулся в комнату по самый пояс.— Выйди-ка! Выйди покажись! — Он завертел задом и в один миг был уже у дверей, загородив Вильме дорогу.— Хороша невестушка! — Похвалив Вильму, он ущипнул ее за щеку.
Мастер возмутился.— Ну-ну-ну! — заворчал он поднос, а когда и это не помогло, окликнул его уже громче: — Слышь, управитель! А материал на сарай-то имеется?
— Фу-фу-фу! —- засопел Киринович и, повернувшись к мастеру, зареготал: — Кабы не было, я бы тебя и не звал. А молодуха хороша!
Смущенная Вильма предпочла бы вернуться в дом, да не осмелилась — еще подумают, что обиделась. Она вытащила и волос шпильку и, су пун ее в рот, поправила волосы. Попыталась улыбнуться.— Да у вас в доме тоже молодуха,— обронила она сквозь сжатые тубы.
.— А ты чего выкаешь? — спросил управитель и снова стиснул ей локоть.
Вильма взвизгнула.
— Чего визжишь? — осклабился управитель. Потом, довольный собой — вот, мол, и чужим женам знаю цену,— весело тряхнул головой, но тут же всплеснул руками: — Бог мой, да я же тороплюсь!
— Ну торопись, торопись! — обрадовался мастер.— Тебя никто здесь не держит.
— Так, значит, уговор?
— В понедельник утром в имении,— заверил его мастер.
з
В понедельник утром, часов в семь (для более придирчивых можно добавить еще и минуты), мастер с Имрихом отправились в имение.
Утро было свежее. Обремененная росой трава сверкала. Июньское солнце (допустим, это было все-таки в июне!)
грело, отмеривая, если можно так выразиться, время. В действительности (ладно, пускай будет) вращалась земля — тогда она и вправду превосходно вращалась,—и солнечные часы, которые пьяный батрак, обожающий точность, нарисовал на песке, обозначив на них ржаными зернами римские цифры, правильно показывали время; показывали бы, вероятно, и поныне, если бы давно не заросли травой, хотя могли зарасти и хлебом — да вот негодники воробьи склевали на часах циферблат. И куда только подевалось это время?
Воздух был перенасыщен незримыми парами. От сосняка, в котором встречались дубы, а там-сям белели березы, неслись густые запахи и птичий гомон. Иные птахи радостно и весело выпархивали из леса и долетали до самого имения, где и без того довольно было стрекотни и гомона, особенно у хлевов, вокруг которых шныряли ласточки. Прохладный смолистый запах мешался с запахом аммиака и парного молока. Пахло пшеничным кофе. В навозне посреди имения копошились, потакивая, утки. Под копытами лошадей и под колесами удалявшейся телеги скрипели камешки и шелестел песок. За телегой шагал опухший батрак с закровенелыми глазами, с кнутом в руке и переброшенной через плечо цепью: он в сердцах сплюнул, и следом гулко и протяжно, как из бочки, выкатилось него: «Куда прешь, мать твою за ногу?!»
Прежде чем доложиться управителю, мастер с Имро остановились у груды теса, припасенного для сарая. Недолго покумекав, сложили там плотницкий и пошли к Кирилловичу.
По пути они еще раз остановились, осмотрели сушильни для кукурузы: три ~~ бегло, четвертую — повнимательней,—Вон ту,—мастер указал пальцем,— с мы с Якубом. Он еще учеником был.
Они обменялись короткими взглядами, будто намекая друг другу, что можно подступиться и ближе, можно и обойти сушильню и вблизи обстоятельно, как следует разглядеть Якуба-ученика.
Они так и сделали. Зашагали к сушильне, па которую мастер только что указывал пальцем и которая от остальных отличалась еще и тем, что в пей хранилось немного кукурузы — три другие были пустые; но сейчас дело было не в кукурузе, о ней они не думали, их занимал Якуб, что вырос из коротких штанишек и нынче, став мастером, уехал из дому, живет и работает где-то вдали от Околичного; и вот они, отец и младший брат, как бы видят Якуба здесь годы спустя, с улыбкой всматриваются в него, ухмыляются и удовлетворенно хмыкают, как уж умеют Гульданы хмыкать и ухмыляться, глядя па свою, да и на чужую справную работу.
Якуб-ученик им понравился. Они замедлили шаг, почти остановились: сперва один, потом другой. Кругом рос густой и высокий бурьян. Несло полынным духом, но угадывались и посторонние запахи; местами иной шибал в нос до того сильно, что было прямо-таки подозрительно. Тогда оба внимательно глядели под ноги, чтобы случайно не вляпаться во что-нибудь непотребное.
В бурьяне вдоль и поперек были протоптаны стежки; большинство из них вело в затененное пространство под сушильней. В конце одной такой стежки, в туннельчике, словно па конечной остановке, замаскированной молодыми, но уже буйно разросшимися лопухами, сидел на корточках пятилетний мальчонка с голубыми глазенками и облезлым носом. Домни ко. Он справлял утреннюю нужду и слегка рассердился, JI го его потревожили. Он силился перемочь себя, сменить гнев на улыбку, и это отчасти ему удалось, но мастер с Имро прошли мимо, почти не обратив на него внимания. Тогда Доминко разозлился еще больше; он поднял голову, и его оскорбленный взгляд говорил: «Все равно знаю, вы меня видели».
Управителя дома не оказалось. Встретила их Штефка. Завидев их, тотчас вскочила из-за стола, будто собралась бежать куда-то, спрятаться.— Вы уже пришли? —-Впопыхах не знала, в какую сторону и податься. И оттого продолжала стоять, раскрасневшись пуще обычных о и глядя на них большими черными глазами, в которых прыгала и посверкивала сперва испуганная или чуть стыдливая, а позже и плутовская улыбка.— Здравствуйте!
На пей была легкая летняя блузка и сборчатая юбка, она рассеянно и в то же время чуть озорно дергала ее за подол, словно пытаясь стащить с себя и отбросить.— Вот как я вырядилась! Ношу, чтоб доносить,— пояснила, и в глазах у нее еще веселей запрыгали искорки; мастер с Имро не могли не только сердиться па нее, но далее упрекнуть в небережливости, хотя, пожалуй, это было б уместно: юбке было далеко до износу, особенно по нынешним военным временам, когда во многих семьях не хватало даже на хлеб, не то что на наряды. Не одна женщина в Церовой могла бы еще пощеголять в такой юбке. Да и Штефка в прошлом году в ней щеголяла. Ведь в Церовую довольно туго, медленно просачивалась мода. Церовчанки носили национальный костюм, до недавнего времени носила его и Штефка, но Киринович усмотрел в нем некоторую отсталость и потребовал, чтобы его жена одевалась по-городскому, поэтому мы с полным правом могли бы сказать, что в Штефкиной стыдливости проглядывало и его влияние.
— Уж вы только не осуждайте меня! — хихикала она.
— Зачем же! — Мастер улыбнулся и лихо, по-молодецки, тряханул головой.— Да кто ж тебя, голубушка, осуждать станет? На тебя смотреть — одно удовольствие. Похорошела-то как. Замужество пошло тебе на пользу.
Штефка была польщена, оттого мастер и дальше стал рассыпаться в любезностях и даже божиться: — Право слово, похорошела! Ей-богу! Сразу видать. Ну-ка, Имриш-ко, подтверди.
Имро был согласен с отцом, но второпях не нашел подходящего слова, поэтому ограничился улыбкой и сказал: — Хм-хм! Прозвучало это как обычное хмыканье, но Имро заменил им по меньшей мере шесть, а то и семь слов. Мастер со Штефкой так это и восприняли, сделав вид, что все семь, а может, и восемь Имровых слов поняли.
Минуту-другую побалагурили, затем мастер спросил об управляющем: — А Йожко? Иожко где?
— Ушел.
— Ушел? — Мастер удивился.— А куда? Отчего нас не дождался? — Дважды хмыкнув, он стал сердиться, поминая управляющего отборными и неотборными словечками, к которым, кстати, Штефка отнеслась не очень серьезно; она не испугалась даже тогда, когда мастер, угрожающе подняв кулак, закричал: — Ну погоди! Погоди, паршивец ты эдакий! — И под конец заключил: — Начхать на него! Коли не захотел подождать нас, пускай катится со своим бараем подальше! Пошли, Имришко!
Они двинулись. И Штефка двинулась. Но у дверей мастер остановился.— Погоди-погоди! — Он вдруг сменил тон.— Думаешь, я так просто уйду? На сухое горло из дому, на сухое — домой? Не-ет, девонька моя. Так дело не пойдет! Зачем я тащился сюда? Какой дьявол меня сюда нес? На работу мне наплевать, на кой ляд мне его сарай сдался! Но, не промочив горла, отсюда не двинусь. Ни шагу, доченька, не сделаю!
— А, вот оно что! — смеялась Штефка.— Выпить, выходит, приспичило! Выпивка вам важней, чем раб()та! — И она побежала в соседнюю комнату, в контору управителя, оставив двери приоткрытыми. Имро следил за ней. Возвращаясь, она невольно заметила это, перехватила его взгляд — с виду равнодушный, а на самом деле любопытный и выжидательный — и вновь улыбнулась: улыбнулась, казалось, обоим, но Имро досталось от улыбки гораздо больше, чем мастеру.
Штефка -принесла бутылку и рюмки. Налила обратил внимание, что рюмок только две. Поинтересовался, где третья.
— Мне нельзя,— сказала она,— но, если хотите, выпейте за мое здоровье.
Оно так и вышло. Мастер взял со стола рюмку, подмигнул Штефке и сказал: — Я уже однажды пил за твое здоровье!
— Знаю,— улыбнулась она. Взгляд ее ненароком скакнул на Имро, и Имро заметил, что она почему-то очень покраснела.
Все трое подумали о колокольне церовского храма.
Мастер поставил на стол рюмку.— Так, Имро, а теперь пошли! Сработаем сарай, сараишко на славу. В воскресенье, глядишь, и удастся в нем поскоморошничать.
После двух часов усердной работы, когда солнце уже изрядно припекало, мастер слегка распрямился, поразмялся, потом скинул пиджак и положил его на землю рядом с плотницким инструментом. Взгляд его устремился к дверям квартиры управляющего. Он поскреб, потер потную шею, заросшую редкими серебристыми волосами, и, повернувшись к Имро, сказал:
— Эта пташка могла бы чего и поднести нам.
Имро прекратил работу; вколол топор в бревно, не спеша разогнулся, отер вспотевшее лицо и тыльной стороной руки осушил губы. Вскоре и его взгляд остановился на двери управляющего.
На землю опускалась тишина. Утки подремывали на солнышке, и лишь порой какая-нибудь в полном изнеможении такала. Ласточки сновали почти бесшумно. Зато расчирикавшиеся воробьи неутомимо выводили свои коленца. Одни сердито, другие весело брали с бою амбар. На акации сорокопут-дождевик незадачливо подражал соловью. Лесные птахи, насытившись мухами, личинками и всякими козявками и букашками, слетались с набитыми зобиками в гнезда. Раздумчивый самец кликал свою возлюбленную. Усталая и озабоченная птаха-мать несла в сухом клюве муху. Молоденькие чижата возвращались из учебного полета с. веселой песенкой: дидл-дидл, дидл-для.
Мастер с сыном вновь взялись за работу. Дерево пахло смолой. Когда они перекатывали ствол, смола налипала па пальцы. Из конюшен несся запах мягкой перегретой влаги, он ударял в нос и разжигал аппетит.
Наконец показалась Штефка. Она не сразу подошла к ним, а сперва направилась к лачугам батраков. Прошла вдоль облупившейся стены, с которой сыпалась штукатурка, задержалась у одного из зарешеченных окон и с кем-то перекинулась словом.
Повернулась. Двинулась к плотникам. Сделав несколько шагов, вдруг остановилась, испугавшись чего-то: позже она объяснила мастеру, что прямо у ее ног что-то закопошилось.— Может, ящерица или уж. Точно не знаю, от страху глаза застлало. В этих местах разросся дурман, в нем и зашевелилось что-то, зашуршало. Думаю, уж был, ужа я тут и летось видала.
Мастер взял у нее корзинку с провизией. Сел на балку, корзинку поставил рядом.—Может быть,—сказал он.— Такое пекло всякую нечисть из земли выманит. Садись, Имришко! Перекусим малость.— Он вытащил из кармана нож, достал из корзины хлеб и отрезал от него скибку: отхвати он посмелее, это был бы целый ломоть. Он протянул полбухапки Имро и отрезал шматок добротно просоленного и прокопченного сала.
— Из любых дыр и щелочек повылазят разные букашки...— продолжал он.— А за этими букашками тянутся ящерицы либо змеи.
— Меня даже всю затрясло,— сказала Штефка. Она достала из корзинки бутылку и две рюмки и тут же наполнила их. Отступив на два шага, она уселась так, чтобы хорошо видеть обоих.
Мастер тем временем торопливо прожевывал хлеб, чтобы чокнуться с Имро.
— Запаримся в такую жару,— заметил Имро и поглядел на отца, потом на Штефку, но Штефкин взгляд упал на землю, и с ее лица вмиг исчезла улыбка, будто размазалась по земле.
Выпили, потом мастер опять взялся за хлеб.— И мне змеи не по нутру,— продолжал размышлять он.— Змей — самая что ни па есть гнусная тварь. Всякий раз диву даюсь: как только мог господь бог такую мразь сотворить? Ему мышь либо лягушку сглотнуть — плевое дело. Особенно обожает болотную лягушку, иначе скаку. Знаете, такую зелененькую квакушку — глаза навыкате, а под горлом зобик? Когда кругом тихо, в зобике потрескивает. А у змея, подлой твари, слух что надо. Потихонечку подползает к какому-нибудь неприметному местечку, к ручейку какому или болотцу, прогретому солнышком, да и заманивает лягушку свои MI r магнитными глазами. Зобик враз опадает. Зелененькой как не было. А в остальном уж — безвредное животное.
Имро улыбнулся. Штефка сказала: — Брр! Даже слушать противно.
— Да, польза или вред — это как смотреть,— продолжал мастер.— О воробье, к примеру, говорят, птица вредная, но я-то воробья еще ни разу не напугался, даже не осерчал на пего. За что на воробья мне серчать? За то, что украдет несколько зернышек или крошек? Иному скупердяю хозяину либо, скажем, учителю, что любит синицу или обожает канарейку, воробей, конечно, не по нутру, хотя воробей и учитель — господа одинаковые. Разве не известно, о чем такой учителишка чирикает? Все только хвалит-нахваливает змея, а потом направляй священник по катехизису его болтовню на праведный путь... Квакуша полезнее, но п на нее смотрят по-разному. И она ловит мух и всяких букашек, а то и маленьких мошек-поденок, хотя лично я за подобным делом ее ни разу не видел. А муха мне до ужаса противна. Змей сожрет и муху, и поденку, а лягушку — с особенным удовольствием. Зелененькой квакушкой полакомиться страсть любит. Так оно! Польза не польза, а как увижу змея, иной раз чуть со злости не лопаюсь, а малому дитяти с перепугу и захворать недолго.
Какой прок от такой полезной твари? Имришко, налей-ка еще!
Они поели, малость выпили и опять взялись за работу.
После обеда заявился управитель. Прикатил домой на дрезине. Поздоровался с плотниками; похлопал по плечу одного, другого, потом сказал, что ему ужасно некогда и что они должны отнестись к сараю со всем вниманием. Затем влетел в комнату, проглотил шесть пирожков, четыре сунул в карман, обнял жену, обронив ей что-то про уборку и кукурузу, и уже снова бежал, снова смазывал пятки.
— Резвый малый! — заметил мастер.
А около трех притопал Доминко. Съел при них сметанную лепешку, потом недолго подремал на Гульдановом рюкзаке, а когда дрема прошла, украл четыре гвоздя и незаметно улизнул.
Через несколько минут, что могли бы, пожалуй, составить и четверть часа, подошла к ним Штефка.
Выпрямившись, мастер левой рукой оперся о топорище, правой пощупал пропотевшую рубаху.-— Имришко! — затянул он шутливым тоном.— Контроль явился!
Имро заметил ее, но продолжал работать. Казалось даже — весь ушел в работу.
— До чего хорошо пахнет! — Штефка говорила о дереве.— Люблю такой запах. Ужасно люблю хвою.
Мастер тоже хотел что-то добавить, но потом, верна, сочтя это лишним, спросил об управителе:
— А Йожко? Куда он так торопился?
Штефка поморщилась, надула губы и слегка подернула плечами.— Он вечно торопится,— сказала она.
Мастер удовлетворился ответом. И опять взялся за работу.
— Люблю такой запах. Ужасно люблю смолу. Сосну люблю. Еще больше, чем ель. Иногда утром тут замечательно пахнет. Вон из того леса тянет,— Она указала на лес.— Там сосны. Кажется, там одни сосны. Если бы имение было ближе к лесу!
Имро наградил ее коротким взглядом, но от работы не оторвался.
— А вообще как дела? Как жизнь? — спросил мастер.— В Церовую ходишь? Ваши-то к Йожо привыкли?
— Немножко.
— Отчего же немножко? Разве он им не по душе?
Штефка пытливо оглядела мастера.— Ну и любопытный же вы! — сказала она с улыбкой.— Иногда они с отцом ссорятся. Да вам, должно быть, Йожо жаловался.
— Нет, что ты. А почему ссорятся-то?
— Так просто! Обмениваются взглядами. Да и другие обмениваются. И тут, в имении. Знаете, как бывает тут весело? Иной раз кто из батраков и подерется. Вот бы вы слышали!
— А по деревне скучаешь? — спросил мастер.
— Бывает. Особенно вечерами. Без подружек скучно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75