«Ребята! что бы вы дали за такую мозаику?» Мы все думаем, хмыкаем, но никто ничего не дает. Командир и говорит: «Миллион и то мало!» Итальянец, тамошний человек, стоит возле командира и головой кивает — миллион, он и для итальянца миллион. С миллионом на всех языках столкуешься. Да вот какой миллион? Картина есть картина, у нее своя стоимость, это знает любой ученик, хоть художника, хоть маляра — ведь как только взял кисть в руку, тут же получил от мастера. Но что такое мозаика? Она и картину-то не похожа. А ну-ка, думаю, погляжу я на этот миллион. Ушли все, а когда были уже далеко, вытащил я штык да и колупнул миллион, и представляете, что это было? Обыкновенный камешек. Даже не знаю, куда его дел.— Он добродушно улыбнулся, а заметив, что и священник смеется, развеселился еще больше. Рад был, что у священника улучшилось настроение.
— Преподобный отец,—продолжал размышляй» он,— нельзя поддаваться на удочку художников. Фантазия у человека может быть, но кто хочет сделать что-нибудь путное, кто хочет создать настоящее искусство, тому талант нужен — без таланта вообще пропадешь. Фантазировать может каждый убийца может фантазировать. А попробуйте-ка скажите кому-нибудь — пусть-ка нарисует вам какого убийцу или Иуду. А вот я могу все: и убийцу и Иуду, и пастуха и овец, и ангелов и Иисуса Христа, и траву пруд, а возле пруда аиста, небо и путь, могу даже Млечный Путь нарисовать вам. А как-то раз изобразил я Гитлера, по лучше об этом никому не рассказывайте! Потому что картина эта называлась «Тайная вечеря». Если бы кто заметил Гитлера на тайной вечере, мог бы и возмутиться. Больше всего люблю рисовать рождество.
— Правда?
— Правда. Вы откуда, преподобный отец?
— Я из-под Дученца.
— Из-под Лученца? Там я еще не был. Еще не рисовал там. А вообще-то мне все равно. Суну ангела и на Оравщипе и в Копанпце, и в Трнаве и в Микулаше, ведь я рисую и для лютеран и для католиков. Преподобный,— он улыбнулся священнику и уж было хотел раскрыть чемоданчик, в котором находились краски и бумага,— а вас рисовать будем?
— Нет, лучше не надо. Может, потом как-нибудь.
Живописец тараторил без умолку. Священник, измученный вконец, думал: «Вот идиот! Явно — шевелит руками ловчее, нежели мозгами. Ум подменяет проворством. Самый настоящий придурок! Любопытно, что он еще выкинет. Пока, правда, он еще ничего себе не позволил. Но чем-то он мне нравится. В своей глупости человек не волен. А тот был слишком заумный. Знал больше, чем надо, но все толковал об одном и том же. Бубнил да -бубнил. Или, может, я ошибаюсь? Что требовать от человека, который видит вокруг себя то, чего нет, вдали видит даль и боится, что найдет в ней только то, что уже нашел вблизи? Посмотрит на небо — дыра! Что с того, что она кажется голубой? Разве набьешь или замажешь ее чем-нибудь? Глиной или грязью? Тот меня совсем заморочил. Все голубой да голубой. Нехристь! А за голубым что? Этого он уже не знал».— Послушайте, а вы могли бы нарисовать радугу?
Живописец дернул плечом. А что тут особенного?, В два счета и радугу нарисую. Если хотите, добавлю и ангела. Будет похож па Оришека-младшего.
«Этот все может! Радуга и то ему нипочем. Глуп как баран, оттого такой смелый».
Живописец раскрыл чемоданчик, порылся в нем.
«Тот хотел радугой только надышаться,— продолжал размышлять священник,—но ему все время что-то мешало. Хотел убежать и не знал куда, и близким и далеким гнушался равно. Но почему он твердил про голубой? Может, я его раззадорил? Его неотступно преследовала земля, и он не мог, стоя на ней, сотворить ангела. Что, собственно, он хотел? Уйти? Остаться? Куда уйти, где остаться, если между близким и далеким не видел никакой разницы? Куда бы я ни пришел, я буду уже там, и вновь для меня что-то иное станет далеким, и вновь я спрошу себя: «Куда же теперь? Моя-еет, еще дальше?» Или спрашивать надо позже? А почему позже? Ведь я уже теперь не знаю, где я. Бежать от праха и вновь найти прах, то есть к праху вернуться? Откуда? Откуда и куда? Один или не один? Один. И не один. Куда, боже, куда же? И найду ли то, что ищу? И когда, господи?! Потом? Только потом? Почему только потом?
Далеко — это все дальше, по и вспять — это далеко. Только прах близок к праху, хотя он и дальше, и вспять, и далее дальнего, и далее, чем вспять, только прах спокон веку близок к праху, хотя прах от праха дальше всего...»
4
Возни с гульдаповским домом оказалось куда больше, чем полагали сначала. Но мастер и Имро не испугались работы. Правда, Имро тревожился и все пересчитывал дни: сколько еще осталось до свадьбы? Успеем ли? Не успеем? А ну как не успеем?
Мастер его неустанно подбадривал: — Не бойся, Имришко! Скажи спасибо, что мы за дело взялись! А уж коли взялись, подправим все как положено, по крайней мере надолго успокоимся.
— Пусть так, тата. Только бы ничего не стряслось! Только бы ненароком где-нибудь не застопорило!
— Да что может стрястись? Не будь ребенком, Имро, прошу тебя! Все у нас ладится, кирпич есгь, даже с избытком, столько, пожалуй, и по понадобится. И в работе толк знаем, так чего ты запугиваешь? А случись что, можем кликнуть на помощь Якуба с Ондро. Хочешь, можем им написать. Не то позвонить сегодня же вечером.
— Лучше не надо.— Имро опять возразил.— Не надо звать их. Знаешь ведь, каковы дела, как часто мы зовем их, а потом жены их сердятся: вечно мы, мол, теребим Ондро и Якуба.
— Как это теребим? Когда мы их теребили? Иешто я боюсь их? Ты мне такое даже не говори, Имро! Я что, не могу своим сыновьям позвонить?! А в общем, как знаешь. Ежели полагаешь, что не надо звать их, пусть будет по-твоему. Без них управимся.
Они разворотили дом", да так основательно, что сами испугались: свадьба-то уж на пороге, а у них работы — непочатый край. Ну и бегом звонить! По они опоздали: у Ондрея с Якубом нашлось какое-то срочное дело, от которого никак нельзя было отвертеться.
— Черт побери! — вскипел Имро.— Ну и заварили мы кашу! В хорошую историю влипли!
— И то сказать. Надо было раньше звонить, Имришко, или обратиться к кому чужому. Можно было и кого того кликнуть на помощь. А теперь нам уже никто не поможет — кладку-то мы н сами вытянули, да еще поднатужимся, а вот что сохнет паршиво — это хуже всего! Видишь же, как сохнет. Хоть и управились бы кое-как, сырые стены все равно не оштукатуришь, не выбелишь.
— А все ты, тата, выдумал! Я с самого начала знал, что так получится. Не послушай я тебя...
— А ты послушал, да? Как это послушал? В конце концов я еще и виноват буду?! Кто идти звонить не хотел?
— При чем тут — звонить? Зачем ты это затеял? Разве нельзя было подождать немного? Нельзя было покуролесить с домом после свадьбы?
— Что ж теперь, драться, а? Ну давай! Кто же знал, что Ондро с Якубом подкузьмят нас? Отложим свадьбу на неделю-другую...
— На какую неделю-другую? Ведь начнется рождественский пост.
— Чертовщина! Про пост-то я и забыл! Понимаешь, начисто забыл про нею.
До полудня они переругивались. По между тем нет-нет да и советовались: раздумывали, не устроить ли свадьбу только в невестином доме.— И это бы можно,— рассуждал мастер,— а все же было б не то. Ни шатко пи валко. И люди бы говорили: ну вот, сперва хорохорились, пофорсить вздумали, а теперь все на невесту спихнули, а может, оно и нарочно. Большие мастера-де, а с собственным домом управиться не смогли, вот и радей, невеста! Да, жалко, мы не позвонили тогда!
— Прошу тебя, тата, кончай с этим. Не то по-настоящему рассержусь!
— Хо-хо! Рассержусь! Сердись, сердись! Чего передо мной заносишься? Думаешь, я не умею сердиться?
Они сердились друг на друга какое-то время, молчали, а потом мастеру пришла в голову удачная мысль: — Слышь, Имро, что скажешь, кабы на рождество?
— Тата, разве это серьезный разговор? —- Мысль эта не показалась Имро особо удачной: — Ведь Вильма меня обсмеет, а то и разговаривать со мной не захочет.
Мастер, усмехнувшись, сказал: — Она рада-радехонька, что ты берешь ее в жены. Или ты Гульдан?
По иод конец они все же поладили. А что было делать? Сошлись на предложении мастера.—Только как теперь Вильме об этом сказать? — переживал Имро.
— Вильма — не вопрос,— успокаивал его мастер,— она все нам простит, все поймет, а вот к старой уж подмазаться, та не такая понятливая, а заговорит, жало у нее злей, чем у шершня. Но все ерунда! Не бойся, Осенние свадьбы все равно не стоят выеденного яйца. Как хлынет дождь, у невесты намокнет фата и болтается за спиной, чисто онуча. Еще и невеста у пас, глядишь, простынет! Подождем-ка лучше до рождества, до той поры, может, распишут и церовский храм...
—- Ты опять, тата, заводишься с этим храмом?
— Виноват, Пмро, виноват! Я ничего не сказал! Цоровая ли, Околичное, мастерам на это дело начхать. Правда, и зима иной раз лютует, по свадебщикам — море по колено. Дружка высунет нос, хоть он у нею и сопливый, и знай визжит, визжит, а следом и остальные глотки надсаживают, галдят, гомонят наперебой с метелью. Старший свадебник протискивается вперед —- спешит предупредить свадьбу, что перед костелом надобно вытереть нос...
5
Работа у живописца продвигалась медленно. Он делал все, что мог, и мог бы делать больше, кабы священник ему не мешал. О каждой пустяковине они подолгу судили-рядили, а когда наконец что-то делалось, судили-рядили о том, как бы сделать иначе. Живописец уже несколько раз порывался сказать в открытую: «Я пришел сюда не спорить с вами, а расписывать». Однако решил лучше помалкивать, не то наверняка дело дошло бы до ссоры и ему пришлось бы — волей-неволей — собирать пожитки. И все-таки раз, а может, два у пего чуть было не вырвалось: «Честь имею, преподобный отец, расписывайте сами! Я без работы не останусь». Иная горячая голова так бы и поступила. Да и менее горячая поступает норой опрометчиво. По счастью, был там причетник и в острую минуту вмешался: — Взгляните-ка, сколько яиц мы тут понабили, пожалуй, столько и понадобится.
Живописец решил сделать свод над алтарем желтым, но священник сказал, что желтый цвет вреден для глаз и потому лучше бы его залепить.
— Как заменить? — удивился живописец.— Ведь мы сошлись на нем.— И стал, что желтый, собственно, не останется желтым — на нем будет рождество.
Священник не согласился.— Почему рождеству быть именно на желтом?
Ну куда-нибудь я же должен сунуть его!» — Начну с коричневого,—предложил живописец,— и подбавлю в него золото.
Священник на коричневый согласился, по о золоте и слышать не пожелал.
— Да я его много не дам,— обещал живописец, а в голове у него вертелось: «Какое же это будет рождество, если золота мало?» — Мазну его только Гашпару и немного ангелам на крылья. Но что потом делать с Иисусом?
Вопрос обронил живописец скорей для себя, но им задался и священник, с минуту подумав, он спросил: — Разве для Иисуса важно было золото?
Причетник стоял рядом, с любопытством прислушиваясь, чем же кончится разговор. Хотел было поторопить их, но вопрос священника его озадачил. Он ненадолго задумался. А потом вдруг обрадовался, что тоже может вставить словечко.— Пан священник, ведь и с ангелами не так-то просто. Иисус будет ежиться в яслях, а ангел над ним посверкивать крыльями — какой прок иззябшему Иисусу от этого?
Священник улыбнулся: «Ну-ну, и пап причетник пустился в размышления!»
Живописец поскреб в голове.— Сбили вы меня с толку.
Причетник, ободренный улыбкой священника, продолжал:
— Если Иисус и впрямь должен быть бедным Иисусом, зачем же к нему тянуть ангела? Разве только затем, чтоб он там выставлялся, а Иосиф с Марией видели, насколько ангел ярче блистает и краше поет, чем Иисус? Пастухи будто бы принесли ягненка... а мне сомнительно, принесли ли они его самом деле! Может, кто-то поднес Марии черпак молока или незаметно сунул в руку Иосифу кусок творогу конечно, им не дарили — когда потом Иосиф с Марией и Иисусом убегали на осле
в Египет, у них не было с собой никакого добра. По крайней мере, думается, не было. Да и что могли они па осле увезти? Бедному человеку достанет и воробья, ему весело — по крайности есть кому рядом чирикать! Начнут дети клянчить поесть, аут им и скажут: гляньте-ка, какой миленький воробушек! А вообще-то, между нами, пением сыт будешь! Один жалкий пастух в Вифлееме значил больше, чем десять, а то и целое полчище ликующих ангелов. Бедный, уж коли нет иного выхода, всегда попросит у бедного! Вряд ли станет он просить у Гашпара! Ну да, Гашпар же держит золото! Кто гоняется за золотом, должен стоять навытяжку перед ним...
— А думаете, не стоят? — спросил священник. О-хо-хо, сколько таких шатается нынче по Вифлеему.
— Хорош Вифлеем! — возмутился живописец.
— Пан священник, я уже знаю,— сказал причетник.— В яслях вместо Иисуса развалился Гашпар, а вокруг него прыгает тьма всяких Гашпариков и Гашпарчиков.
— Хороши ясли, хорош Иисус! —возмутился живописец.
А причетник изрек: — Поистине оно так!
— Мелихар сует ему под нос ладан,—продолжал священник.
— Хорош Мелихар! — возмутился живописец. А причетник изрек: — Поистине оно так!
— Балтазар выковыривает грязь у него между пальцами,— с отвращением сказал священник.
— Хорош Балтазар! — Живописец сплюнул на землю. А причетник изрек:'-— Поистине оно так!
— Просто спятить можно! — вертел головой живописец.— О каком Вифлееме вы говорите?
— А разве мало Вифлеемов вы видели? — спросил священник.
— Видел, видел. Только ваш совершенно другой.
— Слышше? — повернулся священник к причетнику.— Другой, мол! А кто хотел размалевать золотом Вифлеем? — Тут он запнулся — ему вдруг пока,далось, что за него говорит чей-то чужой, его голос. Неужто нашептывает ему тот, первый художник?
Слово взял причетник. Он сказал:—Я бы нарисовал Гашпара так, будто он подлизывается к Иисусу. Ведь не Иисусу нужен был Гашпар, а Гашпару Иисус, в нем он видел большего Гашпара, нежели сам, вот ОЕТ И решил купить его золотом.—Причетник говорил, а священник время от времени подбадривал его словом.
— Если бы Гашпар хотел быть благодетелем, он золото мог бы дома раздать или еще где-нибудь — разве не встречал он дома или на богомолье полчища нищих, немощных, хромых, глухих, слепых, немых, прокаженных старцев, толпы голодных детей, своры обезумевших от голода воров, скопища смердящей, завшивленной голытьбы? А он спешил на край света за какой-то кометой, которую заметили и двое других мудрецов, они знали, что она сияет всем, а стало быть, и бродягам; и вот бродяг-то и надо было опередить — так живей, живей в Вифлеем: на, малыш, получай золото, ладан и миро! И смотри помни о нас!
Священник счел нужным уточнить, что дары трех волхвов надобно понимать лишь символически.
Но причетник уже оседлал своего конька: — Знаю, знаю,— сказал он.— По где символ, там кроется и нечто другое. Уж будто я не понимаю! Напридумывают всяких знаков и значков, и люди сразу же начинают губить друг друга. Бедноте только символ и показывают. Но ведь за символом стоит и кое-что посущественнее. Нынешний человек не так глуп, чтобы не знать, ради чего люди гибнут. Толкуют о войне, либо о том, что, мол, то се есть свобода. Гони деньгу и не болтай, либо позволь и мне поболтать, а уж другой свободы мне и не требуется. Только не так оно. Мало того, что человек помалкивает, он еще и прохвостов должен выслушивать, и ремень на себе затягивать. Если плохо, то, выходит, оттого, что мы все были плохие, и всему виной наша общая промашка. Да ведь меня-то ты не спрашивал, до сих пор считал, что свобода и порядок — дело твоей только глотки, вот, стало быть, ты и защищай их, защищай или вновь завоюй! Знай, толкуют: люди, мол, себялюбы или как там еще?! Я-то всегда был себялюбом, мне и моим малышам всегда было лихо, а теперь, когда ты уже наболтался, может, и тебе похужело или потом похужеет — так как, по-твоему, мне не надо быть себялюбом? А ты предложи мне не какую-нибудь аризацито или то, что ты у кого-то из рук или из глотки выцарапал, ты дай из того, что ты собственным умом и усердием нажил, вот тогда мы и поговорим, кто какой себялюб...
Долго бы еще говорил причетник, да живописец прервал его.
— Послушайте, люди добрые, ведь я пришел сюда рисовать. Паи священник, какие небеса будем делать?
Священнику показалось, что причетник, прерванный на полуслове, немного обиделся. Поэтому он обратился к нему: — Как вы посоветуете, пан причетник?
— А что я могу посоветовать?—сникнув, сказал причетник.—Стоит поволноваться, и сразу же теряешь дар речи. Мы вроде говорили, что там будут ясли.
— Добро, поместим их, стало быть, там.
— А что с этими лоботрясами? — спросил живописец.
— Нарисуем и их!
— Что ж, можно. А насчет золота не беспокойтесь, буду беречь его. Мазну только Гашпару. Пастухов гоже дать?
— А без разве дело? — вмешался причетник.— Дайте и овцу, и какого-нибудь козленка!
— Положитесь па меня! Я уже вижу там и овчара. А как насчет вола?
— Что? — спросил священник.
— К волу добавить осла,—сказал причетник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75