— Триста крон? — командир удивился.—-Кто бы нынче заплатил цыгану за музыку триста крон?
— Иной раз и больше платят.— Цыган не дал себя перебить,— Он всегда зарабатывал, сколько хотел. Богатые люди сколько раз пытались его всего деньгами облепить, да он их всегда гнал прочь — ведь цыгана знать надо. А этот... жаль, вы не знали его! Ну а свадьбы он высоко ставил, шельма эдакая, высоко ставил! Да оно и попятно. На свадьбе он всегда командовал. Прикрикнет на контрабас, а тот на пего — и пошло-поехало: враз все запрыгает, запляшет, и затопает, и задурит, а которые там даже подерутся, пол так и охает, а где пола нет, там всякий раз бедняги эти, пьяненькие-то, до утра колодец вытаптывают! Ох и дела! Нынче уж я и не помню, где было, что было и как было. Ну допустим, шел этот цыганище просто так со свадьбы и все еще пиликал. Если у милого цыгана контрабас, то чего бы ему не пиликать! Но про себя-то он ужасно смеялся. Да и как ему не смеяться, когда контрабас временами сам пиликал, хотел, должно, к нему либо к себе привлечь внимание. Вдруг кто-то говорит ему: послушайте, пан цыган, у вас из контрабаса сотня торчит. А пускай торчит! Вам-то что до нее? Не то берите ее себе, мне-то ведь она ни к чему. Взял он у контрабаса сотнягу и эдаким красивым цыганским жестом подарил ее милому и хорошему человеку. А вскоре и другой прохожий упреждает его: эге, эге, пан цыган, из контрабаса-то у вас это самое... Какое там «это самое»! Ведь это сотняга! Сделайте милость, берите ее! И идет себе дальше, нарочно эдак малость вразвалочку, точно хочет показать людям, что весь белый свет его, а ежели весь свет, то и эта дорога. А тут вдруг икнулось ему, он подождал, подумал: может, ему еще раз икнется. Ан нет, не икнулось. Вместо этого мелькнула в голове мысль, что, пожалуй, и не стоит так сорить деньгами. Да только вот контрабас сам выставляется, сам сотню подсовывает. А эту ждут уже шестеро: нан цыган, пан цыган... Он берет сотню и запросто бросает ее: дурачье, ну побейтесь из-за нее! Да у меня денег куры не клюют, много их у меня, сколько захочу, столько и есть, как помета их у меня, злюсь на помет, а контрабас надо мной ржет, что я не могу его ни на что другое, путное, употребить, а только помет в нем волоку. И тут вдруг людей потянулось за ним — туча, и все только: пан цыган, пан цыган, ведь и я цыган, будь другом, пан цы-цы-цы-ган, я тоже цыган, только у меня рожа белая... И все дергают его за пиджак, за штаны, прыгают перед ним и вокруг него, за контрабас дергают, к струнам лезут и под струны... Л откуда ни возьмись полицай! Да какой же это был бы цыган, кабы за ним полицай не топал! II за этим цыганящем всегда один таскался, чудо какой красный! И тут ни с чего вдруг грубо: постой, чернявый, ты чего тут вы-» комариваешь, что за контрабас у тебя?! Наверняка в нем что-то есть! Топай за мной, поглядим-ка мы на твой контрабас. II они пошли. Цыган рад-радехонек, что теперь по крайней мере спокойно ему, теперь его полицай охраняет, даже еще ему и контрабас несет и думает, что, может, и ему из этого контрабаса что достанется, да только напрасно он его потом обглядывает и проглядывает, ей-богу, эдак по-свойски, почти что бессовестно, повертывает его туда-сюда, по-всякому засматривает в него, а контрабас знай себе бормочет и легонько посмеивается. Кой для кого в контрабасе ничегошеньки нет..,
8
Имро часто задумывался, где он этого цыгана — если это правда цыган — и надпоручика, который в действительности-то и не надпоручик, в первый раз видел. Он наверняка уже когда-то видел его, но когда и где точно — никак не мог вспомнить. Думал, что надпоручик сам подскажет ему, но, как только он спрашивал цыгана — не встречались ли они где уже раньше, тот всегда отделывался какой-нибудь шуткой или заводил речь о чем-то совершенно ином, и Имро обычно оставался в дураках. Он понимал, что пмган-надпоручик делает это нарочно. Поначалу думал, что это всего-навсего блажь, чуть поздней — что цыган хочет за его счет позабавиться, потом просто стал считать его чудаком. Мог бы считать его и вовсе безумцем, и вполне обоснованно, ибо, с тех пор как цыгана ранили, он был все время в бреду. Но Имро безумцем его не считал. Напротив. Огорчался, что вот не может вспомнить о чем-то важном или, во всяком случае, интересном, а над-поручик не хочет ему в этом помочь. В конце-то концов, он тоже, возможно, забыл: отчего бы память должна была ему служить лучше, чем Имро? Но почему он так любит Имро высмеивать? Не то чтобы злонамеренно, а так только, как бы желая ему дать понять, что знает, о чем Имро спрашивает, но именно потому и не собирается ему ничего говорить, точно хочет, чтобы Имро сам обо всем догадался.
А однажды, когда Имро попробовал к цыгану подъехать, тот рассмеялся и сказал: — Послушай, малый, ты чего, собственно, от меня добиваешься? Хочешь знать, не провоняли ли у пас давно онучи? Мы оба, может, смердим одинаково, но я тебя чуть постарше. Дурак ты, парень, и я люблю над тобой посмеяться! Знаешь, почему я смеюсь? Цотому что ты работу любишь. Сразу, как ты пришел, смешным мне показался. Заметил я, как ты пялишься на меня. Хотел знать, цыган ли я, правда? А мне стоило на тебя только взглянуть, как я сразу сказал: эхма, да он же дурак, он бы весь лес на крыши перевел! Зачем столько крыш! Сработай одну, и пускай стоит на здоровье! Знаешь, ртчего я цыган уважаю? Если хочешь, и про это скажу. Уважаю их, потому что они от работы нос воротят. Правда, кто от нее нос не воротит? И я ворочу, хотя и вовсе не цыган. Ну, чего опять на меня гляделки вылупил? Пусть каждый делает работу, какая ему по носу. А у цыгана фартовый нос, ей-богу, фартовый. Цыган — артист, это должен каждый признать. Бог мой, сколько я знавал всяких цыган! Ходили они за мной, и знай только: пан надпоручик то, да пан надпоручик се, ведь они, эти поганцы, знают, кто их уважает и кто за них не краснеет. Ой, нога меня опять донимает! Золотые мои ребята, хоть щепотку табаку раздобудьте!
Табаку нет. Цыган-надпоручик оглядывается вокруг, да все зря. Не дури, Гульдан! — молит он взглядом.— Найди что-нибудь! Глянь-ка, что у меня с ногой! Вот те крест! Сдохну я тут. Братцы мои, дайте что-нибудь, не то увидите, хлопот со мной не оберетесь!
— Да ведь у нас нет ничего. Нет табаку. Разве не знаешь?
— Нет табаку? Так найдите! Зачем вы здесь? Черт возьми, почему никто в деревню не сбегает? На что надеетесь? На милость божью? Я бы все раздобыл, только для того и вы бы понадобились.
— Ну посоветуй! — подбодрил его командир.
— Я и советую!
— Путем советуй!
— Дьявольщина, нога ведь у меня болит! Думаете, охота мне все по сто раз повторять? Даром советовать, коль все равно меня не слушаете!
— Ну посоветуй!
— Ступайте в деревню!
— Нельзя туда.
— Как так нельзя?!
— Серьезно, нельзя.
— Боже правый, до чего вы глупые. Вы тут подохнете. Мое-то дело решенное. А вы, черт побери! Если вас двадцать пойдет, что-нибудь да найдете.
— Немцы там.
— Какие немцы! Они ведь тоже люди. Разыграйте из себя немцев. Хоть кто-то и откинет копыта, но всех же не убьют. Я-то уже весь как копыто, а вы тут рядом киснете. Табаку бы, табаку или какой пакости, что только курить можно. Ой, как нога саднит! Гляньте-ка на нее, свинью гнусную, до чего раздулась. Наверняка с голодухи. Гуль-дан, если найдешь табаку, скажу тебе, откуда меня знаешь.
— Где я найду? Нет у меня.
— А нет, так ни хрена не узнаешь. Ой, жуть какая! Как думаете, не лучше ли эту свинью отрезать? Два-три дня обожду, а потом сам ее чикну. Свинья гнусная, здорово меня школит! Табаку дайте! Братцы мои, Христом богом прошу вас! Если хотите, спою вам.
И правда, ни с того ни с сего он начинает петь. Сам выдумывает слова и мелодию и ужасно тому умиляется.
Наш словацкий иадпоручик Сильно ранен в ножку, Закурить бы ему лучше, Скрасить жизнь немножко...
Ребята слушают. Двое-трое смеются, но командир одергивает их. Цыган-надпоручик прикрикивает уже и на командира, потом несет всякую околесицу, а вскоре снова начинает петь.
Цыганенка, что ли, кликнуть, Пусть придет, пусть плачет скрипка, Пусть он скрипку принесет...
И замолкает. Слезы текут по лицу, но он быстро приходит в себя и уже снова смеется.— Дураки набитые! Надо же вас позабавить малость. Так о чем это я хотел сказать? Ага, о том цыгане. Боже праведный, чего только он добрым людям не намолол! Речи закатывал, какие хотел, потому как и сам забавлялся. Когда было холодно, толковал людям о лете, а летом, когда было жарко, говорил так, чтобы всем стало прохладнее. Кабы этот подлый цыганище пришел сюда, ей-богу, нам бы враз стало теплее. Да только не такой он олух, чтобы прийти. Который цыган пойдет по своей воле на фронт? Лучше сто раз сходить с контрабасом на свадьбу. О-ОЙ, нога! Идет раз цыган, постойте, откуда ОН, это, шел? Не СО свадьбы, пет, потому что был довольно голодный. Вот он и подумал: войду-ка я в какой двор, побрянчу там, дадут чего-нибудь, и голод как рукой снимет! Да что там! Вошел он в один двор, а в нем полно ребятни — столько наверняка и у церовского причетника не наберется. А глазенок голодных! А ротиков! У иного голодного ребятенка и три ротика! Не как у взрослого. У взрослого просто пасть. Ну а там — ротики, вот наш цыган и сказал себе: эх, оплошал я. И уж хотел было убраться восвояси, да вокруг него было столько голодных глазок, столько ребятишек, столько пустых ротиков! Он и сказал Ge6e: хоть побрянчу им! Детям-то нравилось, видать было, только ротики у них были пустые. Господи боже, что с вами делать? Подумал он, подумал, а когда опять начал тренькать, то и слова сочинил:
Горшок, ветчина, Ах, какая вкуснота! Гусь и утка на столе, Выпью рюмку, выпью две!
Он оглядел товарищей, засмеялся и сказал: — Ловко, правда? А он это запросто выдумал. Что для цыгана выдумать песенку? У детей даже глазенки засверкали. Враз эту песенку выучили, пришлось ему маленько ее и продол- жить;
Придет зима, утешит меня, Свининки поем, братцы! С орехом пирог, в другом творог, Дай колбаски, Франца!
—- Ну и скотина же ты! — завздыхал кто-то.-— Я вот вот с голоду сдохну...
— И сдохнешь! —рассмеялся надпоручик.— Да была б у меня нога как нога, я бы и пироги, и колбасу достал! Еще и вам бы принес. Человек должен быть ловким, вроде того цыгана. Что ему было делать? Контрабас сам пел у него, а он на нем только смычком струны пилил либо время от времени пинал его коленом в зад, как вы дома жен пинаете. А ребятишки пели во всю глотку, развеселились, точно в храмовый праздник, когда и самые бедные дети сыты. А людей — сила несметная! Люди всегда тащатся за контрабасом как идиоты. Это же божье наказание, ребята, божье наказание! Один крестьянин рассердился, шмякнул этим детям каравай хлеба и сказал: нате ешьте! И мы тоже наелись. И я от того хлеба себе отхватил. Собственно, цыган тот для меня отхватил, он меня угостил. А потом, каналья, наверняка пошел куда за колбаской. Черт его знает, что у меня с этой ногой? Нынче, должно, и она чего нажралась. Наверняка говна. А чего же еще? Ей-богу! Ну и курва она, курва подлая, тьфу ты, курва подлая!
— Не греши! Болван!—окрикнул его богобоязненно чей-то голос, по-видимому, был то перовский причетник.- Разве господь бог мало тебя покарал?
— Не греши, не греши! Силы небесные, да разве я грешy? Я же просто с ногой переругиваюсь, меня господь бо| все равно любит больше, чем вас всех, вместе взятых, пей тому что вы ослы бестолковые. Лучше спать буду.— Он правда повернулся к ним спиной. Но прежде еще раз поднял голову.— Послушайте, ребята, нынче мне наверняка будет всякое сниться, уже чую. Если я случайно со сна стану кричать, двиньте меня в эту ногу или вынесите наружу — я крепко сплю, а уж раз мне что снится, я, ей-ей, так легко не очухаюсь. Лучше выкиньте меня вон на минутку, на снегу я всегда легче просыпаюсь. Дева Мария! Эх, чего уж там! Чихал я на вас на всех, я уже сплю.
И стало тихо. Все уже устали. И цыган устал. Временами он причитал или вздыхал, а больше — ничего.
Имро вышел из землянки. Захотелось помочиться. Он отошел на несколько шагов, оправился, а когда застегивал брюки, заметил на снегу, что моча его ржавая, даже почти красная, словно кровью изошел.
Он слегка удивился. Потом минуту-другую смотрел на деревья. Повсюду вокруг были чудесные ели и пихты, и он точно хотел их все поощущать глазами, даже будто хотел сказать им что-то вроде того, из-за чего цыган недавно смеялся над ним: и впрямь, сколько крыш!
Но моча беспокоила его. Он снова поглядел на снег. Неужто действительно кровь? Или оно уже раньше там было? Нет, пожалуй, там ничего не было. Наверняка он где-то сильно простыл. Конечно же, было где. Сколько раз он простужался. И кашляет, и какая-то слабость. А, все равно, плевать! II все ж таки надо больше следить за собой!
И он вновь пообщупал глазами деревья. Стемнело. Мороз начинал уже помаленьку прихватывать. Слышно было, как тихо потрескивали деревья. Красивые ели. Дерева-то сколько! Сколько деревьев! А над ними небо ясное...
Он снова поглядел на снег. Что ж! А если даже и кровь? Нему тут удивляться!
Он сморкнулся в снег, утер ладонью нос и вошел в землянку»
МАЛЬЧИК
1
В Околичном ничего нового. Хотя кое-что есть. Почти каждый день идет снег. Людям кажется, что его уже вдосталь. Но я снег люблю. Пускай себе сыплет, пускай снегу будет вдосталь!
О Микулаше я почти совсем забыл. Сперва он был такой бледный. Должно быть, это была Вильма. Дала что-то, но я так быстро съел, что даже не понял, что это было. А потом пришел этакий гнусный Микулаш и выдрал меня, хотя я и молился. Я и на коленях стоял, и руки заламывал, а то пригибался к самым коленям, и потом опять поднимался, и опять руки заламывал, но лучше было бы мне вообще улизнуть, потому как по этой свинье — Микулашу — сразу было видно, что он явился из самого пекла, чтобы только меня отдубасить. Ой, как же он меня выдрал! До сих пор не знаю, кто это был.
Ну а потом рождество. Вполне терпимое. Яблоки, орехи и бобы. Конфет не было. Но я люблю и бобы. По крайней мере после них вокруг меня всегда пахнет.
Снегу вдосталь, вот и ладно! Да, чтоб не забыть! У Агнешки родилась дочка, и назвали ее Катаринка. Справляли крестины. Уже второй раз я был на крестинах. Сначала у Биденко, у нашего кругляша, сестриного мальчонки, ну а теперь у Катаринки. Хорошо, что Катаринка родилась. Но Штефан не приехал. Обещали ему отпуск, а потом не дали. Дивлюсь временами я на этих жандармов! Были крестины, а потом там почти некому было и есть. Один я ел. Им еще пришлось и с собой мне завернуть, хотя я отказывался. Насильно заворачивали. Два дня к крестинам готовились, а потом почти все, правда почти все, только мне одному и отдали!
Ну а в остальном — что? Про Имро пока еще ничего не слышно. Слава богу, хоть Штефан пишет! Почта работает. Но Штефановы письма приходят уже не из Теран ~— его перевели в другое место. В общем, уже в третий раз. :
2
Немце-Раковце 16.1.1945.
«Бесценная моя семейка!
Знаю, что это письмо вы уже ожидаете, но я не мог раньше послать весть по причине некоторых служебных обязанностей. На крестинах я не был, о чем страшно сожалею. Вы даже не можете представить, какое любопытство меня разбирает! Хоть одним глазком взглянуть бы на нашу Катаринку! Но мне удалось хоть заскочить к родителям в Илаву. Не знаю, может, про это тебе уже известно. Возвратная дорога была долгая, потому как участок тем временем уже захватили русские. А у меня осталось там все. Не знаю, что будет. Перевели нас в соседнюю деревню. Кабы фронт малость отодвинулся, мы бы опять перешли на первоначальное место, по я сомневаюсь, очень даже сомневаюсь. Агнешка, деньги вы получили, все в порядке? Слава богу, что я опять получаю хоть жалованье! Выдает нам его правительственный уполномоченный из Банска-Бистрицы. Получил я достаточно, послал тебе, а остаток в 6500 крон взял себе. Па них купил: брюки-шльф, обычные брюки, теплую рубашку, носки, мыло и разные мелочи. Все стало 1000 крон, и теперь у меня при себе 5570 крон. Не беспокойся, зря тратить деньги не буду! А когда получу жалованье и за февраль месяц, опять тебе вышлю. . . .
Питание у меня довольно хорошее. Столуюсь у одного крестьянина по фамилии Слобода. Сколько буду платить, пока не знаю. Но надо думать, вынести можно будет. Стрельба тут дело привычное. Как раз перед домом, где мы работаем, то есть перед домом этого самого крестьянина, стоят три пушки, и, как только начинают палить, отзываются в ответ так называемые «катюши». И о нам, ей-богу, пока везет! Снаряды рвутся все в отдалении, хотя бахнуло уже и перед домом, и за домом, однако в нас еще не угодило. Не бойся, душенька, мы остерегаемся! Но все равно мне уже тут невмоготу. Ведь уже с 10.8.1944 года мы с тобой живем поврозь, а это ни много ни мало шесть месяцев. Не был я приучен к такой долгой отлучке, потому теперь так тяжко и переживаю.
Напиши мне, душенька! Обо всем напиши мне, да побольше! Чтобы было чего читать. И попроси, будь добра, Кулиха починить мне те башмаки! Пускай вышлет их но моему адресу наложенным платежом, я заплачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75