Понятно, что такое «наступление» не может дать желаемый эффект. Это не наступление, а преступление — преступление против Родины, против войск, вынужденных нести бессмысленные жертвы...
Иосиф Андриянович поднимает глаза на собравшихся, замечает недоумение на их лицах, поясняет, что привел выдержку из недавно полученного директивного письма Ставки. Оно секретное, и до вобравшихся доводятся те требования, которые их непосредственно касаются.
— Помните, как строили мы боевые порядки на Днепре? Дивизионы тогда были удалены от переднего края на пять и более километров. Роты поднимались в атаку, а батареи не сразу меняли свои огневые позиции, в связи с чем взаимодействие со стрелковыми подразделениями нарушалось. Теперь все будет иначе. В директив
ве сказано, что артиллерия не может ограничиваться разовыми действиями в течение часа или полутора часов перед наступлением, а должна наступать вместе с пехотой. В свою очередь пехота будет переходить в атаку не после прекращения артиллерийского огня, а под его «аккомпанемент».
У майора Тымчика такое ощущение, будто развязан сложный узел, над которым в дивизии пыхтели и страдали не один месяц.
— Все понятно? — спрашивает Утин, хотя знает, что эти новшества могут быть усвоены не сразу, что всем им придется возвращаться не раз к требованиям директивы.— А теперь перейдем к практической стороне
дела.
Собравшиеся раскладывают на коленях топокарты, тщательно выверяют мельчайшие детали предстоящего артнаступления.
— Конструктивные предложения будут?—Утин повторяет свой вопрос и, не дождавшись этих предложений, отпускает командиров.
— Желаю успеха.
Николай Алтухов не торопится уходить. У него есть вопросы к командиру поддерживаемого полка.
— Пойдемте в штаб,— приглашает Тымчик.— Гита- ру не обещаю, но обедом накормлю...
Разговор неожиданно откладывается, на неопределен-ный срок. Противник переходит в контратаку и теснит соседей. Чувствительно тревожит и подразделения 300-й стрелковой дивизии. Они едва-едва удерживают взятые накануне рубежи.
Ночь уходит на то, чтобы привести роты в порядок. Никто не смыкает глаз — после дневной оттепели мороз опять крепчает.
Тымчик не в. состоянии уснуть, выходит из палатки на мороз, пристукивает ногами. Путь до первого опорного пункта занимает у него минут пятнадцать. Двигаться по снежной целине тяжело, ему кажется, что от полушубка исходит пар. — Где командир? Скорее командира!
В этом крике бьется беда, и Кирилл Яковлевич ускоряет шаг, хотя знает; что зовут не его. То, что он видит,— весьма неутешительно. Перед сержантом- Легким стоит боец и с виновато-отчаявшимся видом показывает ему свои руки — разбухшие, побелевшие,
— Немедленно в медпункт! Теперь и медики не помогут,—грозно гремит голос сержанта.— Надо двигаться, а не раскисать, как барышня. Пусть это знают все и оберегаются. Иначе под суд легко себя подвести!
Майор полностью согласен с доводами отделенного, только слишком холоден тон, каким тот отчитывает своего подчиненного. Нельзя так! Не резкость, не суровость страшны, а безразличие! Его никто не прощает—в этом Кириллу Яковлевичу не раз за свою службу пришлось убедиться. По существу сержант прав, но не видно, чтобы его взволновала судьба бойца. А ведь толковый отделенный! Надо уметь приближать к себе людей — этим качеством должны быть наделены командиры всех степеней. Тогда каждый боец отодвинет на задний план все случайное, наносное, временное, тогда выше поднимет он голову, и не такими уж непреодолимыми- по-кажутся ему трудности.
— А на силу голоса нажимать не следует,— доволь-но резко вмешивается Тымчик, и уже мягче добавляет: — Не умышленно же красноармеец обморозился...— И после паузы: — Мне доложили, что отделение ваше отличилось. Пришел вручить вам награду: берите мой автомат, от самой границы служил-верно...
Сержант Легкий не скрывает своего смятения:.
— .Спасибо, товарищ майор...
— И костры разожгите, людей обогреть надо...
Вскоре черно-сизый дым застилает все вокруг. Разрешением этим пользуются и в других ротах. «Иного выхода нет»,—думает Тымчик, возвращаясь под утро в штабную палатку. Его утешает тот факт, что жизнь в полку не приостанавливается: ритмично, бесперебойно подвозят боеприпасы артснабженцы, успевают приехать кухни с горячей пищей. И все же с первого взгляда видно: бойцы изнемогают от постоянного холода, бессонницы. «Нужны палатки и разборные окопные печи — это ясно. Но где их взять?»
Утром полк снова устремляется в атаку. От первых орудийных выстрелов спадает пышный снежный покров с деревьев, и теперь они вздрагивают, словно от холода.
— Коммунисты, за мной! — кричит Заседателев, и роты ураганом врываются на позицию, занимаемую противником.
— Продвинулись на пять километров! — не скрывает своего ликования комбат Нароенко.
Радость эта однако преждевременная. При подходе к селу батальон, из-за усталости людей, вынужден приостановить наступление. Молчавший до этого дзот внезапно открывает огонь такой силы, что невозможно поднять голову. Нароенко дает сигнал к отходу, «Правильно сделал, душой болеет за каждого бойца»,— одобряет Тымчик, а в телефонную трубку подтверждает:
— Кажется, район для отражения контратаки выгодный!
Приходится окапываться, о дальнейшем продвижении вперед не может быть и речи.
— Снегу намесили — пропасть,— горько шутят бойцы.
Позже майору Тымчику станет известно мнение командующего 38-й армией генерала К. С. Москаленко по поводу их неудачи. Генерал не мог простить ни себе, ни другим того очевидного факта, что при подготовке армейской наступательной операции были допущены просчеты. И хотя двум правофланговым дивизиям все-же удалось в нескольких местах форсировать Северскии Донец, а 300-я стрелковая, действовавшая на левом фланге, преодолела лесной массив и* создала второй плацдарм- на западном берегу реки, соединить оба плацдарма не удалось, ибо в центре успех не обозначился. Только к концу четвертого дня операции оборона противника наконец была прорвана. Однако к этому времени враг успел подбросить подкрепления. До первых чисел апреля бои шли с переменным успехом. Но задача по разгрому чугуевско-балаклейской группировки врага с последующим овладением харьковским промышленным районом не была выполнена
ДОСАДНАЯ ОШИБКА
Фронт снова стабилизируется. Требования к обороне остаются прежними: она должна развиваться в инженерном отношении так, чтобы явиться исходным пунктом для наступления и способствовать совершенствованию боевой выучки личного состава. Это понимают все в полку, и люди не сидят сложа руки.
«Если в штабе дивизии считают, что мы несколько успокоились в обороне, то глубоко ошибаются»,— мысленно полемизирует Кирилл Яковлевич с воображаемым собеседником, готовясь к. предстоящему визиту в штаб дивизии.
В воздухе, на недосягаемой для зенитных орудий высоте, медленно плывет фашистский разведчик; он появляется всякий раз в ясную погоду. Бойцы дали этому типу самолетов прозвище — «рама», очевидно, не столько за конфигурацию, сколько за назначение — брать в рамку фотоаппаратов все, что достойно внимания. Что он ищет сейчас? Новые начертания траншей? Прибывающие резервы? Кирилл Яковлевич провожает его взглядом и непроизвольно припадает к густой гриве коня; тот, спускаясь в овраг, пружинит ноги.
На дне оврага пульсирует неглубокий родничок, журчит, будто хочет что-то высказать людям. А вода серебристая, холодная. Майор вытирает платком подбородок и чувствует ломоту в зубах. Ждет, пока сделает несколько глотков конь, и снова садится в седло.
Весна уже не робеет. И хотя по ночам морозец еще щекочет ноздри, днем солнце поднимается выше и выше, оживленнее ведут себя птицы, ветер чаще, чем прежде, избирает южное направление. Вот и сегодняшний денек радует теплом. Тымчик смотрит по сторонам, и ему кажется, что поля зеленеют дружно, озимые тянутся вверх на глазах. «Значит, без хлеба не останемся».
И снова в мыслях возвращается к полковым делам. Вчера противник опять пытался переправиться на левый берег реки, но был отброшен. Он, Тымчик, убежден, что полк устоит. Наглядное тому доказательство — позавчерашний бой. Откровенно говоря, налет с тыла, со стороны деревни Пятницкое, был для него неожиданным. Высота 166,2 несколько раз переходила, из рук в руки. Но к вечеру положение стабилизировалось. Если вдуматься,— похоже, противник прощупывает наши силы и готовится форсировать Северский Донец. Разведке следует быть начеку, глядеть в оба. Пора наладить взаимодействие с правым соседом — полком 124-й стрелковой дивизии (признаться, все еще не побывал там). Не лишнее научить артиллеристов минировать подсту-пы к своим огневым позициям, что в обороне немаловажно... Обо всем этом ему надо будет повести разговор в штабе дивизии.
Придя к такому заключению, Тымчик вдруг ловит себя на мысли, кажущейся теперь несколько странной. Почему Балакирев, вызвал его одного, без Зяседателева? Прежде такого не бывало... Возможно, в Мартовой решено провести очередное занятие с полковыми командирами по истории партии? Но тогда почему об этом не предупредили заранее? А может, на него, Тымчика, поступила какая-то жалоба?
Так ничего и не решив для себя, он слегка натягивает повод и пришпоривает коня: тот сразу же переходит в галоп.
Штаб, как правило, угадывается издали, к нему отовсюду тянутся провода. Отыскать домик, занимаемый военкомом дивизии, не составляет особого труда. Кирилл Яковлевич ловко соскакивает с коня, ласково треплет его по загривку и, отпустив- седло, ведет под уздцы к навесу.
— Здравия желаю, товарищ майор,— стелется над ухом чей-то бас, заставив Тымчика вздрогнуть.— Поздравляю с весенним теплом!
Иван Михайлович Заверюха — техник-интендант 1-го ранга — выглядит бодрым и даже веселым, хотя с лица его еще не совсем сошел румянец после разговора с воен-комом.
— Мотрино повторять вы тут не собираетесь? — шутит Тымчик. И вспоминает, как месяцев семь назад, в критический момент боя, когда штабу дивизии угрожали пробравшиеся в Мотрино с тыла вражеские автоматчики, командир дивизии наскоро собрал весь наличный состав работников штаба и политотдела, выхватил пистолет и увлек их в атаку. Балакирев шел с ним рядом. По чистой случайности оба остались живы. Что касается начальника административно-хозяйственной части Заверюхи, то он отделался легкой контузией, о которой распространяться, правда, не любил.
—Проходи, майор, не стесняйся,—Балакирев встает навстречу, и, поздоровавшись, снимает с себя безрукавку, подбитую беличьим мехом.— Раздевайся,чаем могу угостить.
Он садится за стол, с нескрываемым любопытством заглядывает в глаза и начинает разговор. Его интересует многое: морально-политическое состояние полка, обеспеченность продовольствием и боеприпасами. Затем, с какой-то неуловимой иронией замечает, что наслышан
о неосторожном поступке Тымчика,, увлекшего роту в атаку.
«Сейчас начнет отчитывать»,— досадует Кирилл Яковлевич и уже готовится дать объяснение. Но Балакирев вдруг задает неожиданный вопрос:
— Где служил до окружения? Тымчик не сразу улавливает связь и машинально отвечает, что командовал 651-м горно-стрелковым полком, три недели его подразделения дрались у берегов Прута, в буковииских лесах, затем держал- оборону на правом берегу Южного Буга, прикрывая переправу. Бойцы знали, что их ждет, но не дрогнули...
— Это совсем рядом с родным селом? — Да, километрах в сорока... Вопросы сыпятся с такой поспешностью, что Тымчик едва успевает на них отвечать. Комиссар интересуется семьей, родственниками, именами прежних сослуживцев. Майор все чаще гладит свой ершистый чубчик и, наконец, не выдерживает:
— Скажите, меня в чем-то подозревают? По-вашему, я не Тымчик, а кто-то другой?
Военком замолкает и без слов подталкивает майору сложенную пополам газетную страницу.
С какой-то смутной тревогой тот берет газету. Перед глазами пляшут подчеркнутые красным карандашом строчки:
«Никогда не встретить мне майора Тымчика! Где-то в украинской степи, на родной земле, спит он вечным сном,— не разбудишь» .
Тихая грусть слышится в этой фразе писателя, и Тымчику вдруг становится душно; он бледнеет, резким движением рвет ворот гимнастерки. «Похоронен заживо. Прочтет жена, наверняка заметят публикацию друзья, прослышат в селе... Как же быть?»
— Что скажете, Кирилл Яковлевич? — прерывает его размышления тихий голос Балакирева.— Когда вы встречались с писателем?
Тымчик неторопливо и подробно воссоздает день, когда под Тульчином в полку побывал Борис Леонтьевич Горбатов. Посещение его оказалось коротким. Противник с двух сторон вот-вот готов был сомкнуть клещи. Ос- тавалась неперерезанной одна-едииственная дорога. «Бе-
рите мою «эмку», не смотрите, что она такая обшарпанная, довезет,— предложил писателю Тымчик и, видя его смущение, добавил:—Мне машина теперь не понадобится. И еще у меня к вам просьба: сообщите в штаб дивизии, что мы будем сражаться до последнего». Борис Горбатов уехал. Узнав потом, что полк оказался в Окружении, он, видимо, решил: комполка погиб. Сейчас Тымчику было приятно от сознания, что помог писателю, и тот прорвался-таки к своим — газета тому свидетельство. Но почему посчитал его, погибшим? Очевидно, со стороны плотность вражеского огня казалась невероятно большой. Но он, Тымчик, в том бою даже не был ранен. Тогда, в августе, полк оборонял по-" зицию до последней возможности. И в окружении люди дрались отчаянно...
Выслушав рассказ, Балакирев откашливается; морщины на его лице распрямляются, негустые, широкие русые брови опускаются до самых ресниц.
— Тут кое-кто сомнения разные высказывал, проверку предлагал учинить тебе. А я так ответил: у Тымчика была не одна возможность погубить свой полк. Но ведь ты этого не сделал?
Кирилл Яковлевич молчит. Смотрит в окно и будто впервые замечает молоденькую черемуху, упирающуюся своими упругими ветвями в стекла; почки на ней вот-вот лопнут и выбросят первые клейкие листочки.- Тихо, мелодично позванивает капель.
Возвращаясь в полк, Кирилл Яковлевич перебирает в памяти только что состоявшийся разговор с Балакиревым и не может избавиться от досады. Обижали нотки подозрения, нескрываемо прозвучавшие в голосе комиссара дивизии; неотступно преследовала мысль о родных и близких. В селе Нижняя Крапивна на Винничине остались родственники. Жена с детьми эвакуировалась. «Правду» читают миллионы. Наверняка узнают... Мысли, одна другой беспокойнее, теснятся в голове.
Своими опасениями Тымчик делится с Заседателевым.
Тот щурится:
— Есть такая примета: кого преждевременно хоронят, тот проживет долго. Дадим еще смерти пощечину!
Над рекой крадется удушливый дым от ракет. Влажный воздух лезет за воротник шинели. Тымчик смотрит
на бойцов и радуется. Перебрасываясь шутками, энергично долбят они стылую землю, готовят окопы к предстоящему наступлению.
Старший лейтенант Василий Карпушинский спускается с берега прямо к реке Мокрый песок издает своеобразный запах, будто в этом месте купали лошадей. Все отчетливее в зеркале воды проступают силуеты деревьев, покрытых слабым зеленым пушком; доносится отрешенное птичье «Ку-ку! Ку-ку!»
— Кукушка, кукушка, сколько осталось мне жить? — голос молодой, тонкий.— Один, два... пять...
- Чего загадывать наперед? Вот черепаха до трехсот лет живет. А тебе-то зачем небо коптить цигаркой? По мне в могилу хоть завтра.
Вроде знакомый и незнакомый Василию звонкий голос отчитывает пессимиста:
— Безразличие бойца к своей судьбе я бы приравнивал к самострелу.
Ну, конечно, это Всеволод Сигалов, ни с кем другим его не спутаешь. Карпушинский идет навстречу невысокому коренастому политруку, пожимает радостно руку.
— Сейчас будем фрицев веселить,— смеется Сигалов, искренне довольный встречей с этим двадцатидвухлетним белорусом из Витебска, которого почитает за образец подтянутости и аккуратности.— А я тебя сразу узнал — подворотничок на гимнастерке издали белеет, и ремни .поскрипывают. Вот только фуражку не приметил.
Карпушинский знаком с Сигаловым еще с Днепра, когда тот был в 1053-м стрелковом полку политруком пулеметной роты.. Непоседа, различные задумки так и сыпятся из него.
— Помоги, друг, бойцами. Трех-четырех человек достаточно...
Заручившись согласием Карпущинского, политрук поворачивается к спутнику, стоящему поодаль, и представляет его:
— Федор Рожков, политрук, мой помощник по клубным вопросам.
— Какие новости? — интересуется Рожков.
— Полк принял майор Шевкун, в деле пока его не.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Иосиф Андриянович поднимает глаза на собравшихся, замечает недоумение на их лицах, поясняет, что привел выдержку из недавно полученного директивного письма Ставки. Оно секретное, и до вобравшихся доводятся те требования, которые их непосредственно касаются.
— Помните, как строили мы боевые порядки на Днепре? Дивизионы тогда были удалены от переднего края на пять и более километров. Роты поднимались в атаку, а батареи не сразу меняли свои огневые позиции, в связи с чем взаимодействие со стрелковыми подразделениями нарушалось. Теперь все будет иначе. В директив
ве сказано, что артиллерия не может ограничиваться разовыми действиями в течение часа или полутора часов перед наступлением, а должна наступать вместе с пехотой. В свою очередь пехота будет переходить в атаку не после прекращения артиллерийского огня, а под его «аккомпанемент».
У майора Тымчика такое ощущение, будто развязан сложный узел, над которым в дивизии пыхтели и страдали не один месяц.
— Все понятно? — спрашивает Утин, хотя знает, что эти новшества могут быть усвоены не сразу, что всем им придется возвращаться не раз к требованиям директивы.— А теперь перейдем к практической стороне
дела.
Собравшиеся раскладывают на коленях топокарты, тщательно выверяют мельчайшие детали предстоящего артнаступления.
— Конструктивные предложения будут?—Утин повторяет свой вопрос и, не дождавшись этих предложений, отпускает командиров.
— Желаю успеха.
Николай Алтухов не торопится уходить. У него есть вопросы к командиру поддерживаемого полка.
— Пойдемте в штаб,— приглашает Тымчик.— Гита- ру не обещаю, но обедом накормлю...
Разговор неожиданно откладывается, на неопределен-ный срок. Противник переходит в контратаку и теснит соседей. Чувствительно тревожит и подразделения 300-й стрелковой дивизии. Они едва-едва удерживают взятые накануне рубежи.
Ночь уходит на то, чтобы привести роты в порядок. Никто не смыкает глаз — после дневной оттепели мороз опять крепчает.
Тымчик не в. состоянии уснуть, выходит из палатки на мороз, пристукивает ногами. Путь до первого опорного пункта занимает у него минут пятнадцать. Двигаться по снежной целине тяжело, ему кажется, что от полушубка исходит пар. — Где командир? Скорее командира!
В этом крике бьется беда, и Кирилл Яковлевич ускоряет шаг, хотя знает; что зовут не его. То, что он видит,— весьма неутешительно. Перед сержантом- Легким стоит боец и с виновато-отчаявшимся видом показывает ему свои руки — разбухшие, побелевшие,
— Немедленно в медпункт! Теперь и медики не помогут,—грозно гремит голос сержанта.— Надо двигаться, а не раскисать, как барышня. Пусть это знают все и оберегаются. Иначе под суд легко себя подвести!
Майор полностью согласен с доводами отделенного, только слишком холоден тон, каким тот отчитывает своего подчиненного. Нельзя так! Не резкость, не суровость страшны, а безразличие! Его никто не прощает—в этом Кириллу Яковлевичу не раз за свою службу пришлось убедиться. По существу сержант прав, но не видно, чтобы его взволновала судьба бойца. А ведь толковый отделенный! Надо уметь приближать к себе людей — этим качеством должны быть наделены командиры всех степеней. Тогда каждый боец отодвинет на задний план все случайное, наносное, временное, тогда выше поднимет он голову, и не такими уж непреодолимыми- по-кажутся ему трудности.
— А на силу голоса нажимать не следует,— доволь-но резко вмешивается Тымчик, и уже мягче добавляет: — Не умышленно же красноармеец обморозился...— И после паузы: — Мне доложили, что отделение ваше отличилось. Пришел вручить вам награду: берите мой автомат, от самой границы служил-верно...
Сержант Легкий не скрывает своего смятения:.
— .Спасибо, товарищ майор...
— И костры разожгите, людей обогреть надо...
Вскоре черно-сизый дым застилает все вокруг. Разрешением этим пользуются и в других ротах. «Иного выхода нет»,—думает Тымчик, возвращаясь под утро в штабную палатку. Его утешает тот факт, что жизнь в полку не приостанавливается: ритмично, бесперебойно подвозят боеприпасы артснабженцы, успевают приехать кухни с горячей пищей. И все же с первого взгляда видно: бойцы изнемогают от постоянного холода, бессонницы. «Нужны палатки и разборные окопные печи — это ясно. Но где их взять?»
Утром полк снова устремляется в атаку. От первых орудийных выстрелов спадает пышный снежный покров с деревьев, и теперь они вздрагивают, словно от холода.
— Коммунисты, за мной! — кричит Заседателев, и роты ураганом врываются на позицию, занимаемую противником.
— Продвинулись на пять километров! — не скрывает своего ликования комбат Нароенко.
Радость эта однако преждевременная. При подходе к селу батальон, из-за усталости людей, вынужден приостановить наступление. Молчавший до этого дзот внезапно открывает огонь такой силы, что невозможно поднять голову. Нароенко дает сигнал к отходу, «Правильно сделал, душой болеет за каждого бойца»,— одобряет Тымчик, а в телефонную трубку подтверждает:
— Кажется, район для отражения контратаки выгодный!
Приходится окапываться, о дальнейшем продвижении вперед не может быть и речи.
— Снегу намесили — пропасть,— горько шутят бойцы.
Позже майору Тымчику станет известно мнение командующего 38-й армией генерала К. С. Москаленко по поводу их неудачи. Генерал не мог простить ни себе, ни другим того очевидного факта, что при подготовке армейской наступательной операции были допущены просчеты. И хотя двум правофланговым дивизиям все-же удалось в нескольких местах форсировать Северскии Донец, а 300-я стрелковая, действовавшая на левом фланге, преодолела лесной массив и* создала второй плацдарм- на западном берегу реки, соединить оба плацдарма не удалось, ибо в центре успех не обозначился. Только к концу четвертого дня операции оборона противника наконец была прорвана. Однако к этому времени враг успел подбросить подкрепления. До первых чисел апреля бои шли с переменным успехом. Но задача по разгрому чугуевско-балаклейской группировки врага с последующим овладением харьковским промышленным районом не была выполнена
ДОСАДНАЯ ОШИБКА
Фронт снова стабилизируется. Требования к обороне остаются прежними: она должна развиваться в инженерном отношении так, чтобы явиться исходным пунктом для наступления и способствовать совершенствованию боевой выучки личного состава. Это понимают все в полку, и люди не сидят сложа руки.
«Если в штабе дивизии считают, что мы несколько успокоились в обороне, то глубоко ошибаются»,— мысленно полемизирует Кирилл Яковлевич с воображаемым собеседником, готовясь к. предстоящему визиту в штаб дивизии.
В воздухе, на недосягаемой для зенитных орудий высоте, медленно плывет фашистский разведчик; он появляется всякий раз в ясную погоду. Бойцы дали этому типу самолетов прозвище — «рама», очевидно, не столько за конфигурацию, сколько за назначение — брать в рамку фотоаппаратов все, что достойно внимания. Что он ищет сейчас? Новые начертания траншей? Прибывающие резервы? Кирилл Яковлевич провожает его взглядом и непроизвольно припадает к густой гриве коня; тот, спускаясь в овраг, пружинит ноги.
На дне оврага пульсирует неглубокий родничок, журчит, будто хочет что-то высказать людям. А вода серебристая, холодная. Майор вытирает платком подбородок и чувствует ломоту в зубах. Ждет, пока сделает несколько глотков конь, и снова садится в седло.
Весна уже не робеет. И хотя по ночам морозец еще щекочет ноздри, днем солнце поднимается выше и выше, оживленнее ведут себя птицы, ветер чаще, чем прежде, избирает южное направление. Вот и сегодняшний денек радует теплом. Тымчик смотрит по сторонам, и ему кажется, что поля зеленеют дружно, озимые тянутся вверх на глазах. «Значит, без хлеба не останемся».
И снова в мыслях возвращается к полковым делам. Вчера противник опять пытался переправиться на левый берег реки, но был отброшен. Он, Тымчик, убежден, что полк устоит. Наглядное тому доказательство — позавчерашний бой. Откровенно говоря, налет с тыла, со стороны деревни Пятницкое, был для него неожиданным. Высота 166,2 несколько раз переходила, из рук в руки. Но к вечеру положение стабилизировалось. Если вдуматься,— похоже, противник прощупывает наши силы и готовится форсировать Северский Донец. Разведке следует быть начеку, глядеть в оба. Пора наладить взаимодействие с правым соседом — полком 124-й стрелковой дивизии (признаться, все еще не побывал там). Не лишнее научить артиллеристов минировать подсту-пы к своим огневым позициям, что в обороне немаловажно... Обо всем этом ему надо будет повести разговор в штабе дивизии.
Придя к такому заключению, Тымчик вдруг ловит себя на мысли, кажущейся теперь несколько странной. Почему Балакирев, вызвал его одного, без Зяседателева? Прежде такого не бывало... Возможно, в Мартовой решено провести очередное занятие с полковыми командирами по истории партии? Но тогда почему об этом не предупредили заранее? А может, на него, Тымчика, поступила какая-то жалоба?
Так ничего и не решив для себя, он слегка натягивает повод и пришпоривает коня: тот сразу же переходит в галоп.
Штаб, как правило, угадывается издали, к нему отовсюду тянутся провода. Отыскать домик, занимаемый военкомом дивизии, не составляет особого труда. Кирилл Яковлевич ловко соскакивает с коня, ласково треплет его по загривку и, отпустив- седло, ведет под уздцы к навесу.
— Здравия желаю, товарищ майор,— стелется над ухом чей-то бас, заставив Тымчика вздрогнуть.— Поздравляю с весенним теплом!
Иван Михайлович Заверюха — техник-интендант 1-го ранга — выглядит бодрым и даже веселым, хотя с лица его еще не совсем сошел румянец после разговора с воен-комом.
— Мотрино повторять вы тут не собираетесь? — шутит Тымчик. И вспоминает, как месяцев семь назад, в критический момент боя, когда штабу дивизии угрожали пробравшиеся в Мотрино с тыла вражеские автоматчики, командир дивизии наскоро собрал весь наличный состав работников штаба и политотдела, выхватил пистолет и увлек их в атаку. Балакирев шел с ним рядом. По чистой случайности оба остались живы. Что касается начальника административно-хозяйственной части Заверюхи, то он отделался легкой контузией, о которой распространяться, правда, не любил.
—Проходи, майор, не стесняйся,—Балакирев встает навстречу, и, поздоровавшись, снимает с себя безрукавку, подбитую беличьим мехом.— Раздевайся,чаем могу угостить.
Он садится за стол, с нескрываемым любопытством заглядывает в глаза и начинает разговор. Его интересует многое: морально-политическое состояние полка, обеспеченность продовольствием и боеприпасами. Затем, с какой-то неуловимой иронией замечает, что наслышан
о неосторожном поступке Тымчика,, увлекшего роту в атаку.
«Сейчас начнет отчитывать»,— досадует Кирилл Яковлевич и уже готовится дать объяснение. Но Балакирев вдруг задает неожиданный вопрос:
— Где служил до окружения? Тымчик не сразу улавливает связь и машинально отвечает, что командовал 651-м горно-стрелковым полком, три недели его подразделения дрались у берегов Прута, в буковииских лесах, затем держал- оборону на правом берегу Южного Буга, прикрывая переправу. Бойцы знали, что их ждет, но не дрогнули...
— Это совсем рядом с родным селом? — Да, километрах в сорока... Вопросы сыпятся с такой поспешностью, что Тымчик едва успевает на них отвечать. Комиссар интересуется семьей, родственниками, именами прежних сослуживцев. Майор все чаще гладит свой ершистый чубчик и, наконец, не выдерживает:
— Скажите, меня в чем-то подозревают? По-вашему, я не Тымчик, а кто-то другой?
Военком замолкает и без слов подталкивает майору сложенную пополам газетную страницу.
С какой-то смутной тревогой тот берет газету. Перед глазами пляшут подчеркнутые красным карандашом строчки:
«Никогда не встретить мне майора Тымчика! Где-то в украинской степи, на родной земле, спит он вечным сном,— не разбудишь» .
Тихая грусть слышится в этой фразе писателя, и Тымчику вдруг становится душно; он бледнеет, резким движением рвет ворот гимнастерки. «Похоронен заживо. Прочтет жена, наверняка заметят публикацию друзья, прослышат в селе... Как же быть?»
— Что скажете, Кирилл Яковлевич? — прерывает его размышления тихий голос Балакирева.— Когда вы встречались с писателем?
Тымчик неторопливо и подробно воссоздает день, когда под Тульчином в полку побывал Борис Леонтьевич Горбатов. Посещение его оказалось коротким. Противник с двух сторон вот-вот готов был сомкнуть клещи. Ос- тавалась неперерезанной одна-едииственная дорога. «Бе-
рите мою «эмку», не смотрите, что она такая обшарпанная, довезет,— предложил писателю Тымчик и, видя его смущение, добавил:—Мне машина теперь не понадобится. И еще у меня к вам просьба: сообщите в штаб дивизии, что мы будем сражаться до последнего». Борис Горбатов уехал. Узнав потом, что полк оказался в Окружении, он, видимо, решил: комполка погиб. Сейчас Тымчику было приятно от сознания, что помог писателю, и тот прорвался-таки к своим — газета тому свидетельство. Но почему посчитал его, погибшим? Очевидно, со стороны плотность вражеского огня казалась невероятно большой. Но он, Тымчик, в том бою даже не был ранен. Тогда, в августе, полк оборонял по-" зицию до последней возможности. И в окружении люди дрались отчаянно...
Выслушав рассказ, Балакирев откашливается; морщины на его лице распрямляются, негустые, широкие русые брови опускаются до самых ресниц.
— Тут кое-кто сомнения разные высказывал, проверку предлагал учинить тебе. А я так ответил: у Тымчика была не одна возможность погубить свой полк. Но ведь ты этого не сделал?
Кирилл Яковлевич молчит. Смотрит в окно и будто впервые замечает молоденькую черемуху, упирающуюся своими упругими ветвями в стекла; почки на ней вот-вот лопнут и выбросят первые клейкие листочки.- Тихо, мелодично позванивает капель.
Возвращаясь в полк, Кирилл Яковлевич перебирает в памяти только что состоявшийся разговор с Балакиревым и не может избавиться от досады. Обижали нотки подозрения, нескрываемо прозвучавшие в голосе комиссара дивизии; неотступно преследовала мысль о родных и близких. В селе Нижняя Крапивна на Винничине остались родственники. Жена с детьми эвакуировалась. «Правду» читают миллионы. Наверняка узнают... Мысли, одна другой беспокойнее, теснятся в голове.
Своими опасениями Тымчик делится с Заседателевым.
Тот щурится:
— Есть такая примета: кого преждевременно хоронят, тот проживет долго. Дадим еще смерти пощечину!
Над рекой крадется удушливый дым от ракет. Влажный воздух лезет за воротник шинели. Тымчик смотрит
на бойцов и радуется. Перебрасываясь шутками, энергично долбят они стылую землю, готовят окопы к предстоящему наступлению.
Старший лейтенант Василий Карпушинский спускается с берега прямо к реке Мокрый песок издает своеобразный запах, будто в этом месте купали лошадей. Все отчетливее в зеркале воды проступают силуеты деревьев, покрытых слабым зеленым пушком; доносится отрешенное птичье «Ку-ку! Ку-ку!»
— Кукушка, кукушка, сколько осталось мне жить? — голос молодой, тонкий.— Один, два... пять...
- Чего загадывать наперед? Вот черепаха до трехсот лет живет. А тебе-то зачем небо коптить цигаркой? По мне в могилу хоть завтра.
Вроде знакомый и незнакомый Василию звонкий голос отчитывает пессимиста:
— Безразличие бойца к своей судьбе я бы приравнивал к самострелу.
Ну, конечно, это Всеволод Сигалов, ни с кем другим его не спутаешь. Карпушинский идет навстречу невысокому коренастому политруку, пожимает радостно руку.
— Сейчас будем фрицев веселить,— смеется Сигалов, искренне довольный встречей с этим двадцатидвухлетним белорусом из Витебска, которого почитает за образец подтянутости и аккуратности.— А я тебя сразу узнал — подворотничок на гимнастерке издали белеет, и ремни .поскрипывают. Вот только фуражку не приметил.
Карпушинский знаком с Сигаловым еще с Днепра, когда тот был в 1053-м стрелковом полку политруком пулеметной роты.. Непоседа, различные задумки так и сыпятся из него.
— Помоги, друг, бойцами. Трех-четырех человек достаточно...
Заручившись согласием Карпущинского, политрук поворачивается к спутнику, стоящему поодаль, и представляет его:
— Федор Рожков, политрук, мой помощник по клубным вопросам.
— Какие новости? — интересуется Рожков.
— Полк принял майор Шевкун, в деле пока его не.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31