Когда он рассеивается, Азимов, гонимый тревожным предчувствием, мчится к первому орудию и застает у панорамы командира батареи. — Давай снаряды! — кричит Северин.
Азимов мечется, как угорелый. Орудие успевает сделать два выстрела.
— Горит!..— ликует над ухом Кашкарбаев и тут же сокрушается: — Пушку повредило.
Через минуту новое несчастье: разбито второе орудие.
А танки не останавливаются, не поворачивают вспять. Остается всего два уцелевших орудия. Но выстоять надо! Перестанут греметь пушки — не удержать рубеж пехотинцам.
— С места не сходить! Огонь!..
Пляшут огненные вспышки. Азимов видит их, хотя лежит на дне ровика. Рядом с ним — командир батареи. Розовая струя на его лице пенится, будто снятое с огня земляничное варенье, медленно капает на землю. «Беда,
юрагим сезяпти — не выживет командир». Азимов поспешно расстилает плащ-палатку, укладывает на нее Северина, связывает на ногах концы брезента, медленно ползет. Добраться бы вон до той разлапистой липы, а там и спуск в балку. Туда не долетают снаряды. Ему кажется, что трава под ним начинает вянуть и желтеть от горячего пота, струящегося по спине. И во рту пересохло... Тухта останавливается перевести дух, по: ворачивается и заглядывает в лицо командиру батареи: жив ли? Северин открывает глаза, пытается приподняться.
— Где мы?
Азимов еле выдавливает из себя фразу:
— Похоже, что немцы обошли...
Он видит, как на командира наваливается жаркая истома. «Надо торопиться»,— подталкивает себя сержант и вновь, напрягая все силы, ползет по-пластунски.
Над головой шуршит снаряд. Тухта скрещивает руки на затылке, но тут же, спохватившись, склоняется над плащ-накидкой, прикрывая собой раненого.
Ничего нет на свете крепче, чем узы фронтового братства. И потому узбек Азимов так страшится потерять друга — украинца Северина.
Снаряд рвется где-то в стороне: дым и копоть режут-глаза, хотя веки и закрыты.
— Ты извини меня,— едва слышно шепчет Северин.
Обычно, когда Василий нервничал, его длинные пальцы беспрестанно теребили виски. Вот и сейчас он с трудом приподнимает руку, тянет ее к бровям.
— Посади, Тухта, на моей могиле дуб. Он живет долго! — От слов друга Азимову становится жутко:
— Товарищ гвардии старший лейтенант...— почти кричит Тухта.— Василий Игнатьевич...
На крик бежит Елена Кошубина — фельдшер дивизиона. Щупает пульс, растерянно смотрит на плачущего Азимова. Потом устало садится рядом.
— К смертям не привыкнешь. Каждая отдает болью в душе,—говорит она словно чужим, сдавленным голосом. Затем распрямляется, механически стряхивает с рукава выцветшей гимнастерки соринки.— Лопата у нас отыщется?
Азимов вытирает тыльной стороной ладони лицо. Его бьет дрожь, будто он весь день простоял на морозе.в одной гимнастерке.
- Ты думай о чем-нибудь постороннем,— советует девушка. Она подталкивает под пилотку пожелтевшие от солнца и пыли волосы, тяжело вздыхает.—Будем рыть могилу, тут и похороним гвардии старшего лейтенанта. А то, вон, видишь,, черный ворон прилетел... Небось ждет, что мы замешкаемся.
Тухта берется за лопату, но отвлечься от мрачных дум невмоготу. Сегодня он сделал для себя не одно открытие. Считал, что не справиться ему с подготовкой данных для стрельбы. Но ведь сумел. Да и цели засекал не хуже иного офицера. Всему этому его научил Северин. Одно время Тухта полагал, что ему лучше оставаться подручным во. взводе управления — кому почистить приборы, где перемотать катушку кабеля, когда обед принести. Очень уж трудной, недоступной казалась профессия артиллерийского разведчика, но не раз ловил себя на мысли доказать самому себе, что и он чего-то стоит. Северин, конечно, догадывался обо всем и как-то сказал: «Гриб асфальт поднимает, если расти захочет. От тебя все зависит...» Умел он для человека нужное слово подыскать вовремя. Участие командира батареи придало силы. Азимов теперь назначен командиром отделения разведки. «Он братом моим стал,— шепчет Тухта непослушными губами.— Напишу в Ташкент матери, пусть оплакивает своего сына. А мать Северина станет моей второй матерью».
— Пора, сержант,—прерывает его горестные раздумья Елейа Кошубина.— Могила готова...
«Откуда у нее столько сил, спокойствия?» — удивляется Азимов и хочет спросить об этом девушку, но она уже склоняется над погибшим, накрывает его плащ-палаткой.
Вдвоем они осторожно опускают тело в могилу. И вот еще один сухой и черный бугор вырос на берегу Миуса.
—«Пусть земля будет ему пухом! — Кошубина поворачивается к Азимову, торопит: — Наши отходят...
Приказ на отвод войск поступает с опозданием, и командиры батальонов не в силах навести мало-мальский порядок.
— Не паниковать! — требуют они.
Косо уткнувшись в воронку, догорает «студебеккер».
Вокруг фонтанчиками взлетает земля. Пригнувшись, бе-гут стрелки и пэтээровцы. Ездовые нахлестывают лошадей, выводя пушки из-под обстрела.
Неожиданно с грозового неба, исполосованного молниями, сыплет дождь. Сначала мелкий, потом все крупнее. Вскоре ливень ббразует сплошную стену: открой рот — и можешь напиться, как из ведра. Спокойная, неговорливая река вбирает в себя массу текущих ручейков и бурлит мутным потоком. Тут и там, цепляясь за коряги, плывут патронные ящики, бревна блиндажей, трупы наших и вражеских солдат...
— Дали чесу, не отдышишься — в словах бойца Шилова ни удивления, ни возмущения, лишь глубокая усталость.
Ему вторит кто-то:
— Спешили шибко...
На левом берегу Миуса, как у себя дома. Занимают ту же траншею, только теперь затопленную дождем. Жмутся друг к другу, выкручивая промокшие до нитки гимнастерки. Последними это делают полковые санитары да музыканты оркестра Пасечника. Они едва закончили свой горестный труд — похоронили убитых.
Проливной дождь все не стихает.
— Ситуации хуже этой и черт не придумает...
— Не устояли, значит,— вытирая лицо мокрой пилоткой, вздыхает Азимов.
Все чувствуют себя виноватыми. Сходятся в одном: придется повторить штурм «Миус-фронта»...
Вся первая половина августа уходит на тактические занятия и учения. Они проводятся в районе Миллерово. За короткое время дивизия успевает пополниться людьми, вооружением и боеприпасами.
В один из таких дней командир дивизии не смог выехать в поле.
— Что-то плохо себя чувствую,— виноватым голосом пожаловался он своему заместителю.— Очевидно, последствия контузии.
Случилось это в конце июня.. Тымчик торопился под Николаевку на рекогносцировку, но до места так и не добрался— попал под нещадную бомбежку. Очередной взрыв бомбы пришелся так близко, что ровик, куда Тымчик успел спрыгнуть, сплошь накрыло землей. «Комдива убило!» — крикнул кто-то. «Живой, жив я!»-отозвался Тымчик и не услышал своего голоса, Стало
страшно.. Будто заживо похоронен. Опершись ногами я руками о дно ровика, он распрямлял спину до хруста з позвоночнике. Уже теряя сознание7 почувствовал вдруг облегчение, ноздри стали ловить свежий воздух...
— Поезжайте-ка в медсанбат, Кирилл Яковлевич. Отлежитесь денька два — и все войдет в норму,— советует Разумейкин.—Там и сорокалетие свое отметите.
— Спасибо, Павел Тимофеевич, за поздравление. Только...— Тымчик смутился,— я ведь родился четырнадцатого июля. На марше мы в тот день были... Но именины обязательно справим потом...
Однако воспользоваться предоставившимся ему отдыхом комдив не успевает. Вечером в медсанбат является Разумейкин и сообщает, что утром в корпусе состоится собрание партактива. Потом засыпает новостями.. Оказывается, вместо Я. Г. Крейзера командующим армией назначен генерал-лейтенант Г. Ф. Захаров.
— Приказано готовиться к наступлению. Ставка требует провести операцию по окружению противника...
Что касается неудачи в июльских боях, то она, по оценке начальника Генерального штаба А. М. Василевского, проводившего в штабе армии совещание, имеет несколько причин. Одна из них — недостаточно высокая плотность войск на участке прорыва. Далее: потеря внезапности удара. И, наконец, за пределами первой позиции у противника оказались резервы, о которых никто и не предполагал. От полного разгрома армию спасли отменная выучка личного состава и высокий моральный дух.
Позднее первоначальную оценку пересмотрят и за бои в июле 2-я гвардейская армия будет удостоена благодарности Верховного Главнокомандующего, так как ее соединения и части, приковав к себе крупные силы врага, внесли свой вклад в дело разгрома гитлеровцев на Курской дуге.
А пока части дивизии готовятся занять исходное положение для наступления. В ночь на 18 августа им предстоит снова штурмовать укрепления противника на Миусе.
— Товарищ гвардии капитан, там задержали подозрительных. Вот этот в форме нашего офицера шагал впереди, а сзади — немец,—глотая от спешки слова, докладывает боец.
- Хлопцы бдительность проявили, винить их нечего...— говорит «задержанный» — среднего роста, широкоплечий офицер и представляется: — Гвардии старший лейтенант Рожков, инструктор политотдела.
— Федор Васильевич, что это у тебя за секретное оружие? — кивает командир батальона на граммофонную трубу в руках Рожкова.
— Обычный рупор с усилителем. Собственного производства...
Со стороны реки ласково шуршит ветерок, долгожданный в ночной августовской степи. Инструктор устало опускается на патронный ящик, закуривает, предлагает папиросу немцу, поясняет: «язык». Позавчера захватили разведчики. Назвался антифашистом. Сейчас на нейтральной полосе призывал соотечественников повернуть штыки против Гитлера.
— Так они его и послушаются,— тянет наблюдатель; ему хочется как-то сгладить свою промашку.
Инструктор политотдела не обижается, что его прервали, и тем же уравновешенным тоном отвечает на реплику:
— Как сказать... Но дух сомнений и размышлений призыв этот внесет.
— Говорят, тот пленный, которого отпустили к своим, опять перешел к нам,— вставляет фразу боец Александр Панин.
— Отпустили тогда немца— это факт, но обратно пока не вернулся. При допросе сначала протестовал, а как увидел, что обращение у нас с пленными идет вразрез с геббельсовской пропагандой, так сразу и выложил все, что знал. Наш комдив между прочим заметил, что хоть таких немцев мы не зачисляем в полки, но урон от их работы Гитлеру непоправимый.
— Что-то не видно вашего замполита? — Рожков вопросительно смотрит на Мальцева.
Хмурое лицо комбата светлеет.
— Моисеенкова? Сбежал из госпиталя с повязкой на голове, да попался на глаза комдиву и Липецкому. Теперь в медсанбате. Может, и оттуда лыжи уже навострил...
— Ну, пока,—прощается Рожков.
На востоке неохотно розовеет небо. Тускло серебрится река, от нее веет прохладой. В камышах шелестят проснувшиеся птицы; им невдомек, что тишина вот-вот
расколется. Сегодня утром предстоит вновь форсировать Миус. Какой-то будет третья, попытка?..
Издали доносится нарастающий гул. Идет восьмерка «илов». Чуть повыше кружат истребители. Появляется девятка «юнкерсов». И вот уже голубизну неба рвут сверкающие трассы пушек и пулеметов. На истребителей набрасываются «фокке-вульфы». Черными коршунами вьются «мессершмитты», выжидая, когда смогут напасть на «илы». Торопятся отбомбиться «юнкерсы». Небо заполнено сплошным ревом моторов, полыхает огнем. Наступление еще не началось, а в батальоне появились раненые. На носилках пронесли в тыл сержанта Короб-чука.
Семьдесят пять минут будет длиться артиллерийская подготовка. Затем батальон Мальцева ринется в бой.
Пройдет несколько часов кровавой битвы, и первая линия обороны неприступного «Миус-фронта» падет к ногам гвардейцев. Сначала через реку шагнет соседняя 49-я гвардейская стрелковая дивизия и уже за ней-87-я гвардейская.
С высоты, политой кровью и потом штурмовавших ее гвардейцев, как на ладони видна вторая позиция противника. Снова окопы, надолбы, колючая проволока...
— Мудреная задачка перед нами...
На голос откликается Иван Акимович, Шилов. Теперь он кандидат в члены партии, агитатор. Со всей ответственностью подходит к порученному ему делу. Сейчас, по его мнецию, момент самый подходящий. Достает оторванную колонку газетной полосы, подносит близко к глазам и громко читает:
— «Не задерживайся в атаке. Как следует нажал— враг побежал, а тебе это только и надо: тут и кроши его, гада...»
— Правильные слова, Шилов! — командир батальона Мальцев рад, что молодой партиец находит себя в деле.
...Медленно гаснет оранжевая полоса на западном горизонте. Ветер уносит запах трбтиловой и солярной копоти. «Взяли, взяли казавшийся неприступным водный рубеж!» — восторгается в мыслях Евдоким Николаевич Еремеев, возвращаясь по ходу сообщения туда, откуда начал сегодня свой путь вслед за наступающей пехотой. Вот и берег Миуса. Какой необычайно спокойной, а ско-
рее, равнодушной кажется теперь ему река. Ближе к противоположному берегу из воды тянутся на длинных ножках глазастые ярко-желтые кувшинки.
— Тайну-то твою мы раскрыли,—шепчет он, вспоминая предрассветный разговор бойцов о «Миус-фронте».
Наши части выходят на оперативный простор.
ДАЕШЬ ДОНБАСС!
20 августа. Соединения 2-й гвардейской армии освободили более двадцати сел и деревень. К исходу следующего дня враг отброшен за реку Крынка. В последующем в наших руках оказываются еще около тридцати населенных пунктов, в том числе такие, как Шевченко, Первомайский, Кутейниково Анастасиевка.
23 августа. Совинформбюро сообщило об освобождении Харькова! Этого часа ждала вся дивизия и особенно — Балакирев. Харьков — его родной город, город юности... «Не дожил,—с горечью думает полковник Тым-чик.— На Миусе оборвалась жизнь Петра Федоровича». Как больно комдиву от этой мысли!
Август на исходе, ко днем в степи — жарища. Словно укурузные початки, из нор торчат суслики. Ящерицы ищут более низкие и влажные места. Медленно, как бы из последних сил, ползут ужи. На таком солнцепеке людям тоже не сладко.- Больше всего досаждает пыль. Серая, липкая. Она проникает, кажется, во все поры. А передышки не предвидится...
«Козлик» взбирается на пригорок. Кирилл Яковлевич с беспокойством оглядывается, по сторонам. Вроде вот эту точку на карте он указал для сбора командиров частей на рекогносцировку. Почему же здесь никого нет? По времени — пора. Может, его не поняли? Или он сам в темноте сбился с дороги?
И вдруг влево от дороги сереет самоходка, позади нее два бронетранспортера. По спине пробегает холодок: «Стоит повести стволом в сторону «козлика»... Промахнуться невозможно. Пока шофер будет разворачиваться, гитлеровцы все поймут».
- Прямо давай! Жми!
Ахнув, умолк радист. Водитель, вцепившись в баранку, мчится по бездорожью.
Через минуту машина уже оказывается в отборе с самоходкой, так и не двинувшейся с места у кукурузного
поля, не подают признаков жизни- и бронетранспортеры. Теперь можно круто сворачивать вправо.
В балке Тымчик замечает группу своих офицеров. «Козлик» подкатывает к ним.
— Учились ходить по азимуту? — комдив нахлобучивает пилотку на самые брови и начинает сличать карту с местностью.
— Точка вот она, под моим каблуком,— Ермолов непроизвольно вдавливает сапог в землю.—Кто из нас не ходил по азимуту!
— Оставим этот инцидент в тайне от историков...— Тымчик не может простить себе случившегося. Ведь всего пять минут назад из-за опрометчивости мог оказаться в плену.
Полковник рывком сбивает пилотку на затылок, достает папиросу. Закуривают и другие. Дружно начинается работа.
После рекогносцировки Тымчик сообщает- о решении командарма:
— Итак, наша задача — сорвать замысел фашистов, намеревающихся превратить Донбасс в пустыню. Именно такое предписание дано армии противника и полицейскому аппарату. Это месть за стойкость шахтерского края, не покорившегося оккупантам. Им так и не удалось наладить здесь добычу угля и выплавку металла... Нам предстоит освоить теорию глубокой операции. Не просто это — наступать на всю оперативную глубину вражеской обороны. Уметь массированно применять технику.,.
По привольной донецкой степи,кочуют дымы пожаров. По ночам сверкающие зарницы освещают силуэты тер-риконов, курганы. Жители городов и сел Донбасса со слезами радости встречают своих сынов-воинов и просят:
— Гоните немца, безостановочно.
— Бейте его, проклятого!
— Скорее освобождайте нашу исстрадавшуюся горняцкую землю.
К утру 30 августа части 87-й гвардейской выходят на рубеж Вишневый — Покрово-Киреевка. Противник, накопив силы, предпринимает контрудар. К вечеру артполк успевает уничтожить 14 фашистских танков, самоходное орудие, два бронетранспортера. На следующий день гитлеровцам все же удается прорвать оборону на
стыке с 33-й гвардейской стрелковой дивизией и выйти к хутору Вишневый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31