Кое-кто даже успевает вздремнуть.
Побудку устраивают «юнкерсы». Они так внезапно выскакивают из-за облаков, что батарейцы не успевают добежать до блиндажа и, задевая за маскировочные сетки, падают в орудийные окопы. Ревущие машины косо снижаются до бреющего полета, от них отделяются бомбы, и вот уже в лица пышет жар, вихрятся комья мерзлой земли и с дробным стуком рассыпаются совсем рядом.
Все батареи дивизии надежно укрыты, кроме отдельной зенитной, возвышающейся на пригорке, чтобы противник принял ее как ложную. А вдруг разгадает маневр? Тогда уж зенитчикам не сдобровать. Но пушкари открывают такую пальбу, что самолеты не отваживаются на них пикировать. Сбрасывают свой груз куда попало, только не на пригорок.
— Акырзаман! — молодой казах закрывает лицо руками, ничком падает у орудия.
Боец Кашкарбаев нехотя переводит содержание этого восклицания командиру, желая найти оправдание своему земляку:
— Малость испугался, накажи аллах! — в тихих словах и обида за товарища, и опасение за дальнейшие его поступки: не подведет ли? Но молодой боец уже сидит на корточках у станины, держит в руках снаряд.
— Ничего, с кем не случается...
Бомбардировщики уходят. «Повторят налет или сразу же пойдут танки?» — размышляет Кульчицкий. Встает, стряхивает шапку, надевает на голову, смотрит по сторонам. Орудия целы, значит, и люди не пострадали. Ему известно, что на участке соседней дивизии танки противника вчера вечером углубились в нашу оборону. Сегодня они будут прощупывать позицию 300-й стрелковой.
...Один за другим на пригорок выползают танки. Перестраиваются, маневрируют, водят стволами пушек вправо-влево, стреляют наугад. Руки Бурлова проворно крутят маховики поворотного и подъемного механизмов, сам он, кажется, прирос к окуляру панорамы, выжидая, когда передний танк повернется к нему уязви-
мым местом, И терпение его вознаграждается. Он толкает вниз рычаг спуска, орудие вздрагивает, как от испуга, и успокаивается после выстрела. Тут же Бурлов снова хватается за маховики. Рукавицы на тесемках болтаются, мешают ему, он отрывает их, швыряет под ноги.
— Вмазал в гусеницу! — кричит кто-то зло и радостно.
Странным Бурлову видится танк; шире нашей «тридцатьчетверки», но пониже, поприземистее и почему-то черный, а кресты — желтые. Командир орудия смотрит на наводчика и не может понять, почему тот.торопливо вскрывает индивидуальный пакет, затем бросает к его ногам, а сам торопится к панораме. Тут только Бурлов замечает, что ранен в голову.
— По танку! — он и сам не различает своего голоса. Кажется, нет конца и края этому бою, утомительному, трудному. Спустя три часа огненная метель стихает.
Бурлов разгибается, проводит рукой по лбу, смахивая пот. Под ногами — гильзы, гильзы, гильзы... Он и не подозревал, что их орудие успело сделать столько выстрелов. Глядит по сторонам. Все будто утихомирилось, но почему в ушах такой грохот? Выходит, хоть и закончился, бой, а тишины нет. Лишь минут через десять шум в голове начинает стихать, хоти рядом еще долго попискивает кто-то.
— Спасибо, товарищи,— в глазах Кульчицкого искренняя признательность.— Поработали на совесть. Теперь не грех и закурить...
Из протянутого портсигара бойцы в момент выуживают папиросы.
— И чего он так прет?
— Вам известно, сколько отсюда верст до Сталинграда?
— Примерно ночной переход.
— Вот и смекните, как важно нам устоять против танков.
— Что верно, то верно. Силен враг. Ребята сорок танков насчитали...
— Только наш взвод подбил четыре, а соседи еще шибче стреляли,— торжествует Бурлов.
— Да десяток машин прибавь к этим танкам. Тоже пойдут на металлолом.— Бокша держится с достоинством, как подобает истинному герою.
— Не знал я, что в батарее столько хвастунишек,— Северин недовольно косится в сторону командира полка.
Тот улыбается:
— Какое же это хвастовство! Своими руками фашистские танки остановили.
Определить же по степени тяжести сегодняшнее сражение никто не решается — еще неизвестно, каким окажется завтрашний день.
Как ни старается Домников пригибаться, а по ходу сообщения виден издали — слишком высок ростом. И перебежка дается ему с трудом. Опустившись подле капитана Кислого, никак не может отдышаться; на полушубке густо чернеют клочья шерсти — посекли осколки.
— Считаю необходимым перегруппировать силы и ударить утром с левого фланга. Как смотришь на это, Роман Михайлович?
Кислый оглядывается по сторонам, озабоченно сдвигает короткие белесые брови:
— А командир полка какого мнения?
— Майор Шевкун ранен. Командир полка перед вами.
— Вот этого я не знал,— по тону Кислого не поймешь, чего он не знал: о ранении майора или о вступлении в новую должность его заместителя по политчасти.— Надо бы «рекогносцировку провести.„
— Добро! — соглашается Домников.
Затем скороговоркой передает содержание беседы с полковником Афониным: Тот считает, что клин контратакующих танковых армад нацелен на хутор Верхне-Кумский, а здесь самому сильному натиску подвергся батальон Кислого. Но теперь все позади: встреченная организованным огнем по всей линии обороны, вражеская пехота понесла потери и отступила. А без пехоты и танки дальше не пошли. Ночью противник едва ли отважится наступать. Тем не менее надо быть настороже. Общая обстановка на флангах дивизии сложилась весьма тревожная. Хорошо, что на подходе части 2-й гвардейской армии. Наши активные действия позволят им развернуться. Вот тогда-то и начнем наступление.
— Ясно,— Кислый явно удовлетворен такой перспективой.
— Как люди настроены, Роман Михайлович?
— Будем стоять до последнего, хоть и тяжко. После Днепра это, пожалуй, второй раз мы оказываемся на участке главного прорыва противника. Но устоим. Вот от холода как бы урон не поне'сти...
— Эх, не родились вы у нас в Новосибирске! Подумаешь, мороз двенадцать градусов! Да это же пустяки...—Домников обрывает фразу.
Капитан Кислый вспоминает тот августовский день, когда впервые, увидел незнакомого батальонного комиссара в своей роте. На груди у него поблескивал новенький орден Красного Знамени, и Вениамин Митрофано-вич частенько трогал его рукой. В общем-то молодой — двадцать.семь лет —кадровый военком сразу же пришелся людям по душе, его военную биографию знали почти все в полку. Сейчас Домников выглядит уставшим. Карие цепкие глаза затуманены; лицо осунулось и побледнело за время последних боев и походов. Вениамин Митрофанович заметно похудел. Может, давят на плечи дополнительные обязанности?
— Следует собрание партийное назначить,— с юношеским пылом и горячностью взмахивает рукой Домников.
Капитан Кислый не успевает ему ответить: лейтенант Илья Моисеев топчется в затвердевших валенках, затем лихо прикладывает руку к шапке:
— Товарищ комбат, нужны патроны и гранаты. Наши потери — одиннадцать человек.
— Звонил Донцу, скоро прибудут боеприпасы,— устало обещает Домников. О партсобрании больше не напоминает.— Пойду к себе. Если . что — разыщите..
Однако ночью противник активизирует боевые действия. Горит хутор Нижне-Кумский; а вражеская авиа-ция все сбрасывает и сбрасывает на Него бомбы. Едва улетят самолеты, как возобновляют атаки пехота и танки. В небе непрестанно полыхают огромные шары осветительных ракет. 'Медленно спускаются они на парашютах, словно дожидаясь, пока самолеты закончат разворот и выйдут на хутор.
Домников ждет бомбежку, как чего-то само собой разумеющегося, неизбежного. И все-таки она начинается неожиданно. На этот раз на позицию полка падают
пять-шесть бомб, остальные рвутся в самом хуторе. Но все равно потери теперь прибавились.
Ему не хватает терпения оставаться в укрытии. Он поднимается на ноги, стряхивает с себя землю, перемешанную со снегом, идет по ходу сообщения на наблюдательный пункт. Ускоряет шаги и успевает переговорить по телефону с командирами батальонов. Они пока ничего определенного не могут сказать о потерях, да и неуместно вроде требовать от них заниматься сейчас подсчетами. Никто не сдвинулся назад ни на шаг, а это основное.
Звонит на НП командира артполка. Отвечает начальник штаба капитан Алтухов.
— Где Кульчицкий? — тревожится Домников.
— Рядом с вами, на прямой наводке. Сказал, что будет выбивать танки,—уверенный голос Алтухова отчетливо слышен, точно он находится в соседнем ровике. «А ведь до него рукой подать»,— вспоминает Домников свое вчерашнее посещение Казимира Викентьевича. При нем тот отдавал приказ оставить с упряжками двух-трех человек, а остальных ездовых разместить в орудийных ровиках и отсекать пехоту от танков.
Вот они, снова громыхают. Артполк сразу же начинает их обстреливать еще на дальних подступах к нашей обороне. Но будет ли ночная стрельба результативной? Огонь ведет и неприятель, и тоже, по площадям. Лязг гусениц нарастает. Один из. танков, словно наткнувшись на невидимую преграду, беспомощно топчется на месте.
Поблизости что-то плюхается, шипит, будто кто-то вздумал раздуть самовар, и ослепляет. Комья мерзлой земли остервенело стучат по каске. Домникову не хватает воздуха, он вот-вот задохнется. Во рту так сухо, что язык не достает до верхней губы. Человеческих голосов не слышно, в ушах стоит лишь металлический скрежет и грохот. Время для него словно остановилось. Страшит мысль: «Как там батальон капитана Кислого?» Хватает телефонную трубку, но никто не отвечает. Ясно, при такой чехарде провода могут уцелеть лишь чудом.
— Связь восстановлена! — обрадованно кричит телефонист. Оказывается, он все время прозванивает линию и без напоминаний устраняет повреждения. Ему под сорок, а проворен и вынослив, как двадцатилетний.
— Фамилия?
— Воронин Прокофий Александрович,—устало распрямляясь, отвечает телефонист.
— Запишу, чтобы, не забыть. А вчера кто к тебе приходил?
— Ефрейтор Борис Савельевич Попов из Мичуринска. Ветеран дивизии, со дня формирования воюет.— И снова раздувает щеки, прозванивая линию связи.
Эти несколько фраз телефониста встряхивают Дом-никова, к нему снова, возвращается жажда деятельности.
Санитары выносят в тыл раненых, подбирают убитых. Один из бойцов предлагает:
— В балке приметил яму — широкая и глубокая. Приспособим для братской могилы.
На него с укором обрушиваются одновременно несколько голосов.
— Пригорок вон тот видишь? — Домников протягивает перед собой руку.— Там вырастет курган. На нем накажем посадить плакучую иву, она станет беречь тишину у могил.
Часа через два гремит прощальный залп. И сразу же эхом отзываются вражеские пулеметы. Визжат, рассекая мерзлый грунт, огненно-красные струи трассирующих пуль.
Под утро Домников садится на дно окопа. Сон сдавливает уставшие веки. «Еще секунда, и я открою глаза,— успокаивает он себя.— Встану и пойду». Через миг набухшая дрема поглощает все звуки. Вениамин Митро-фанович смотрит на стенку окопа и ужасается при мысли, что оторваться от земли уже не в состоянии. К окопу кто-то приближается. Звук шагов будто подталкивает его. Он порывисто встает на колени, затем поднимается на ноги.
Утро хоть и туманное, но не приносит полку облегчения. Бомбы по-прежнему истошно воют, раздирая душу на части. Нескончаемо долго висит над степью шум танковых двигателей. За бронемашинами вьются дымчатые шлейфы поземки, они образуют сплошную завесу, и сосчитать их количество просто невозможно. Наши артиллеристы встречают огней все новые шеренги.
— Не ныть! — громко подбадривает Домников своих пехотинцев.
И хотя никто не нуждается в столь явном подбадривании, все же появлению майора в ротах бойцы рады,
точно именно от него зависит и исход боя, и дальнейшая судьба каждого воина. А он не устает повторять:
— Устойчивость в обороне, как и в идеологии,— это главное! Будем отстаивать каждую пядь!
И полк стоит. Стоит на одном месте еще три дня, не давая противнику возможности продвинуться даже на шаг.
К вечеру 23 декабря накал сражения спадает. А ночью разведчики разносят снимающую многосуточное напряжение весть:
— Ребята, они драпают! Отступают фрицы! Итак, план деблокады окруженных под Сталинградом
войск сорван! Речка Мышкова явилась для врага непреодолимым рубежом. Впоследствии немецкий военный историк Ф. Меллентин с горечью заметит: «Не будет преувеличением сказать, что битва на берегах этой безвестной речки привела к кризису третьего рейха, положила конец надеждам Гитлера на создание империи, и явилась решающим звеном в цепи событий, предопределивших поражение Германии».
О признании этом Домников узнает после войны. А пока никто в дивизии даже не предполагает, какую важную задачу выполнил каждый из них.
Бойцы отдыхают, горячо обсуждая пережитое, читают и перечитывают последний номер многотиражки. Общего одобрения удостаивается в ней правдивое, искреннее стихотворение дивизионного поэта Петра Дорошко. Герои в нем названы по имени, а предпоследняя строфа живо напомнила с честью оконченный бой:
Дым клубится над землей морозной, А вокруг, куда ни посмотри — Танки немцев, что ползли с угрозой, Превратились в дымные костры .
РАЗБЕГ
По верхушкам почерневших деревьев скользят чернильного цвета тучи. Вскоре они начинают сеять редкие некрупные снежинки. Мороз не отпускает — превращает в камень и без того затвердевшую землю.
Старший сержант Белкин шагает неторопливо, тщательно ощупывая миноискателем каждый клочок местности. Справа и слева от него с такой же осторожностью идут другие бойцы саперного батальона. Будто по команде, одновременно все останавливаются. Белкин, кажется, наткнулся на металл... Не спеша, слой за слоем, поднимает спрессованный снежный покров. Так и есть — мина. Разгребает руками снег вокруг тусклого металлического корпуса. Сколько здесь таких «сюрпризов»?
— Сняли больше сотни, мин,— докладывает по инстанции командир отделения часа через два утомительной и опасной работы. Дбкладывает, а сам не спешит радоваться. Эти мины в снегу бойцы отделения отыскали. А если еще остались? Которые глубже зарыты в землю? Весной пройдет плуг или стадо скота — какие будут последствия?..
— Вот что, Алексей Никитович, составьте план этого поля. Передадим в сельсовет, чтобы люди знали, где мы прошли с миноискателем,— советует младший лейтенант
Павел Николенко.
— Когда его откроют-то, сельсовет?
— Значит, зайдем в любой дом ближайшего населенного пункта и отдадим план.
Так и поступили.
В то туманное утро 24 декабря в наступление устремляются 300-я и соседние с ней справа и слева дивизии. Главный удар наносится в направлении населенных пунктов Громославка, Шестаков. Враг, прикрываясь сильными танковыми арьергардами, отходит за реку Аксай.
Погодные условия не из легких. Робкое солнце лишь в полдень выглянет из-за облаков на час-другой и снова прячется до следующего дня. Все чаще холодные ветры сменяются метелями. Но бойцы идут и идут. Внезапные стычки в заснеженной, отполированной ветрами степи никого уже не удивляют. Группы прикрытия противника поначалу отстреливаются, но скорее для виду. Минут через десять-пятнадцать по земле расстилается завеса густого дыма, под ее толщей группы отходят. Наши возобновляют прерванный путь.
Весть об успехе наступления во много раз опережает темп продвижения войск, волнует и радует.
— А ты, тезка, начинаешь взбрыкивать,— поддевает командира орудия сержанта Кобылянского санинструктор Денисов, намекая на его фамилию. В прошлом колхозник из деревни. Бабанино под Тулой, Денисов готов часами расхваливать лошадей. Их он пас еще в дореволюционные времена. И к упряжке, тащившей полковую пушку, относится с трогательной любовью.
Карие глаза щуплого сержанта Кобылянского часто моргают. Он считает неудобным отвечать тридцатилетнему санинструктору на колкость колкостью. За друга, как всегда, вступается командир взвода разведчиков удмурт младший лейтенант Злобин.
Но тему разговора круто меняют вражеские пулеметчики: из кустарника, что опоясывает кажущийся совсем близким курган, трещит длинная очередь.
— К бою! — торопит номеров расчета Кобылянский.
Разведчики падают в снег прямо у дороги. Пушка делает четыре выстрела, и говор пулемета обрывается.
— Молодчина, Григорьевич! — Денисов потеплевшими глазами смотрит на Кобылянского.
— Доложите в штаб...— Злобин ищет глазами радиста. Тот долго не снимает наушники — в эфире неразбериха и чья-то непонятная речь...
— По языку итальянцы,— определяет радист.— Откуда они здесь объявились?
Пошли разговоры:
— Давеча разведчики в плен взяли нескольких. Да и румыны тут есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Побудку устраивают «юнкерсы». Они так внезапно выскакивают из-за облаков, что батарейцы не успевают добежать до блиндажа и, задевая за маскировочные сетки, падают в орудийные окопы. Ревущие машины косо снижаются до бреющего полета, от них отделяются бомбы, и вот уже в лица пышет жар, вихрятся комья мерзлой земли и с дробным стуком рассыпаются совсем рядом.
Все батареи дивизии надежно укрыты, кроме отдельной зенитной, возвышающейся на пригорке, чтобы противник принял ее как ложную. А вдруг разгадает маневр? Тогда уж зенитчикам не сдобровать. Но пушкари открывают такую пальбу, что самолеты не отваживаются на них пикировать. Сбрасывают свой груз куда попало, только не на пригорок.
— Акырзаман! — молодой казах закрывает лицо руками, ничком падает у орудия.
Боец Кашкарбаев нехотя переводит содержание этого восклицания командиру, желая найти оправдание своему земляку:
— Малость испугался, накажи аллах! — в тихих словах и обида за товарища, и опасение за дальнейшие его поступки: не подведет ли? Но молодой боец уже сидит на корточках у станины, держит в руках снаряд.
— Ничего, с кем не случается...
Бомбардировщики уходят. «Повторят налет или сразу же пойдут танки?» — размышляет Кульчицкий. Встает, стряхивает шапку, надевает на голову, смотрит по сторонам. Орудия целы, значит, и люди не пострадали. Ему известно, что на участке соседней дивизии танки противника вчера вечером углубились в нашу оборону. Сегодня они будут прощупывать позицию 300-й стрелковой.
...Один за другим на пригорок выползают танки. Перестраиваются, маневрируют, водят стволами пушек вправо-влево, стреляют наугад. Руки Бурлова проворно крутят маховики поворотного и подъемного механизмов, сам он, кажется, прирос к окуляру панорамы, выжидая, когда передний танк повернется к нему уязви-
мым местом, И терпение его вознаграждается. Он толкает вниз рычаг спуска, орудие вздрагивает, как от испуга, и успокаивается после выстрела. Тут же Бурлов снова хватается за маховики. Рукавицы на тесемках болтаются, мешают ему, он отрывает их, швыряет под ноги.
— Вмазал в гусеницу! — кричит кто-то зло и радостно.
Странным Бурлову видится танк; шире нашей «тридцатьчетверки», но пониже, поприземистее и почему-то черный, а кресты — желтые. Командир орудия смотрит на наводчика и не может понять, почему тот.торопливо вскрывает индивидуальный пакет, затем бросает к его ногам, а сам торопится к панораме. Тут только Бурлов замечает, что ранен в голову.
— По танку! — он и сам не различает своего голоса. Кажется, нет конца и края этому бою, утомительному, трудному. Спустя три часа огненная метель стихает.
Бурлов разгибается, проводит рукой по лбу, смахивая пот. Под ногами — гильзы, гильзы, гильзы... Он и не подозревал, что их орудие успело сделать столько выстрелов. Глядит по сторонам. Все будто утихомирилось, но почему в ушах такой грохот? Выходит, хоть и закончился, бой, а тишины нет. Лишь минут через десять шум в голове начинает стихать, хоти рядом еще долго попискивает кто-то.
— Спасибо, товарищи,— в глазах Кульчицкого искренняя признательность.— Поработали на совесть. Теперь не грех и закурить...
Из протянутого портсигара бойцы в момент выуживают папиросы.
— И чего он так прет?
— Вам известно, сколько отсюда верст до Сталинграда?
— Примерно ночной переход.
— Вот и смекните, как важно нам устоять против танков.
— Что верно, то верно. Силен враг. Ребята сорок танков насчитали...
— Только наш взвод подбил четыре, а соседи еще шибче стреляли,— торжествует Бурлов.
— Да десяток машин прибавь к этим танкам. Тоже пойдут на металлолом.— Бокша держится с достоинством, как подобает истинному герою.
— Не знал я, что в батарее столько хвастунишек,— Северин недовольно косится в сторону командира полка.
Тот улыбается:
— Какое же это хвастовство! Своими руками фашистские танки остановили.
Определить же по степени тяжести сегодняшнее сражение никто не решается — еще неизвестно, каким окажется завтрашний день.
Как ни старается Домников пригибаться, а по ходу сообщения виден издали — слишком высок ростом. И перебежка дается ему с трудом. Опустившись подле капитана Кислого, никак не может отдышаться; на полушубке густо чернеют клочья шерсти — посекли осколки.
— Считаю необходимым перегруппировать силы и ударить утром с левого фланга. Как смотришь на это, Роман Михайлович?
Кислый оглядывается по сторонам, озабоченно сдвигает короткие белесые брови:
— А командир полка какого мнения?
— Майор Шевкун ранен. Командир полка перед вами.
— Вот этого я не знал,— по тону Кислого не поймешь, чего он не знал: о ранении майора или о вступлении в новую должность его заместителя по политчасти.— Надо бы «рекогносцировку провести.„
— Добро! — соглашается Домников.
Затем скороговоркой передает содержание беседы с полковником Афониным: Тот считает, что клин контратакующих танковых армад нацелен на хутор Верхне-Кумский, а здесь самому сильному натиску подвергся батальон Кислого. Но теперь все позади: встреченная организованным огнем по всей линии обороны, вражеская пехота понесла потери и отступила. А без пехоты и танки дальше не пошли. Ночью противник едва ли отважится наступать. Тем не менее надо быть настороже. Общая обстановка на флангах дивизии сложилась весьма тревожная. Хорошо, что на подходе части 2-й гвардейской армии. Наши активные действия позволят им развернуться. Вот тогда-то и начнем наступление.
— Ясно,— Кислый явно удовлетворен такой перспективой.
— Как люди настроены, Роман Михайлович?
— Будем стоять до последнего, хоть и тяжко. После Днепра это, пожалуй, второй раз мы оказываемся на участке главного прорыва противника. Но устоим. Вот от холода как бы урон не поне'сти...
— Эх, не родились вы у нас в Новосибирске! Подумаешь, мороз двенадцать градусов! Да это же пустяки...—Домников обрывает фразу.
Капитан Кислый вспоминает тот августовский день, когда впервые, увидел незнакомого батальонного комиссара в своей роте. На груди у него поблескивал новенький орден Красного Знамени, и Вениамин Митрофано-вич частенько трогал его рукой. В общем-то молодой — двадцать.семь лет —кадровый военком сразу же пришелся людям по душе, его военную биографию знали почти все в полку. Сейчас Домников выглядит уставшим. Карие цепкие глаза затуманены; лицо осунулось и побледнело за время последних боев и походов. Вениамин Митрофанович заметно похудел. Может, давят на плечи дополнительные обязанности?
— Следует собрание партийное назначить,— с юношеским пылом и горячностью взмахивает рукой Домников.
Капитан Кислый не успевает ему ответить: лейтенант Илья Моисеев топчется в затвердевших валенках, затем лихо прикладывает руку к шапке:
— Товарищ комбат, нужны патроны и гранаты. Наши потери — одиннадцать человек.
— Звонил Донцу, скоро прибудут боеприпасы,— устало обещает Домников. О партсобрании больше не напоминает.— Пойду к себе. Если . что — разыщите..
Однако ночью противник активизирует боевые действия. Горит хутор Нижне-Кумский; а вражеская авиа-ция все сбрасывает и сбрасывает на Него бомбы. Едва улетят самолеты, как возобновляют атаки пехота и танки. В небе непрестанно полыхают огромные шары осветительных ракет. 'Медленно спускаются они на парашютах, словно дожидаясь, пока самолеты закончат разворот и выйдут на хутор.
Домников ждет бомбежку, как чего-то само собой разумеющегося, неизбежного. И все-таки она начинается неожиданно. На этот раз на позицию полка падают
пять-шесть бомб, остальные рвутся в самом хуторе. Но все равно потери теперь прибавились.
Ему не хватает терпения оставаться в укрытии. Он поднимается на ноги, стряхивает с себя землю, перемешанную со снегом, идет по ходу сообщения на наблюдательный пункт. Ускоряет шаги и успевает переговорить по телефону с командирами батальонов. Они пока ничего определенного не могут сказать о потерях, да и неуместно вроде требовать от них заниматься сейчас подсчетами. Никто не сдвинулся назад ни на шаг, а это основное.
Звонит на НП командира артполка. Отвечает начальник штаба капитан Алтухов.
— Где Кульчицкий? — тревожится Домников.
— Рядом с вами, на прямой наводке. Сказал, что будет выбивать танки,—уверенный голос Алтухова отчетливо слышен, точно он находится в соседнем ровике. «А ведь до него рукой подать»,— вспоминает Домников свое вчерашнее посещение Казимира Викентьевича. При нем тот отдавал приказ оставить с упряжками двух-трех человек, а остальных ездовых разместить в орудийных ровиках и отсекать пехоту от танков.
Вот они, снова громыхают. Артполк сразу же начинает их обстреливать еще на дальних подступах к нашей обороне. Но будет ли ночная стрельба результативной? Огонь ведет и неприятель, и тоже, по площадям. Лязг гусениц нарастает. Один из. танков, словно наткнувшись на невидимую преграду, беспомощно топчется на месте.
Поблизости что-то плюхается, шипит, будто кто-то вздумал раздуть самовар, и ослепляет. Комья мерзлой земли остервенело стучат по каске. Домникову не хватает воздуха, он вот-вот задохнется. Во рту так сухо, что язык не достает до верхней губы. Человеческих голосов не слышно, в ушах стоит лишь металлический скрежет и грохот. Время для него словно остановилось. Страшит мысль: «Как там батальон капитана Кислого?» Хватает телефонную трубку, но никто не отвечает. Ясно, при такой чехарде провода могут уцелеть лишь чудом.
— Связь восстановлена! — обрадованно кричит телефонист. Оказывается, он все время прозванивает линию и без напоминаний устраняет повреждения. Ему под сорок, а проворен и вынослив, как двадцатилетний.
— Фамилия?
— Воронин Прокофий Александрович,—устало распрямляясь, отвечает телефонист.
— Запишу, чтобы, не забыть. А вчера кто к тебе приходил?
— Ефрейтор Борис Савельевич Попов из Мичуринска. Ветеран дивизии, со дня формирования воюет.— И снова раздувает щеки, прозванивая линию связи.
Эти несколько фраз телефониста встряхивают Дом-никова, к нему снова, возвращается жажда деятельности.
Санитары выносят в тыл раненых, подбирают убитых. Один из бойцов предлагает:
— В балке приметил яму — широкая и глубокая. Приспособим для братской могилы.
На него с укором обрушиваются одновременно несколько голосов.
— Пригорок вон тот видишь? — Домников протягивает перед собой руку.— Там вырастет курган. На нем накажем посадить плакучую иву, она станет беречь тишину у могил.
Часа через два гремит прощальный залп. И сразу же эхом отзываются вражеские пулеметы. Визжат, рассекая мерзлый грунт, огненно-красные струи трассирующих пуль.
Под утро Домников садится на дно окопа. Сон сдавливает уставшие веки. «Еще секунда, и я открою глаза,— успокаивает он себя.— Встану и пойду». Через миг набухшая дрема поглощает все звуки. Вениамин Митро-фанович смотрит на стенку окопа и ужасается при мысли, что оторваться от земли уже не в состоянии. К окопу кто-то приближается. Звук шагов будто подталкивает его. Он порывисто встает на колени, затем поднимается на ноги.
Утро хоть и туманное, но не приносит полку облегчения. Бомбы по-прежнему истошно воют, раздирая душу на части. Нескончаемо долго висит над степью шум танковых двигателей. За бронемашинами вьются дымчатые шлейфы поземки, они образуют сплошную завесу, и сосчитать их количество просто невозможно. Наши артиллеристы встречают огней все новые шеренги.
— Не ныть! — громко подбадривает Домников своих пехотинцев.
И хотя никто не нуждается в столь явном подбадривании, все же появлению майора в ротах бойцы рады,
точно именно от него зависит и исход боя, и дальнейшая судьба каждого воина. А он не устает повторять:
— Устойчивость в обороне, как и в идеологии,— это главное! Будем отстаивать каждую пядь!
И полк стоит. Стоит на одном месте еще три дня, не давая противнику возможности продвинуться даже на шаг.
К вечеру 23 декабря накал сражения спадает. А ночью разведчики разносят снимающую многосуточное напряжение весть:
— Ребята, они драпают! Отступают фрицы! Итак, план деблокады окруженных под Сталинградом
войск сорван! Речка Мышкова явилась для врага непреодолимым рубежом. Впоследствии немецкий военный историк Ф. Меллентин с горечью заметит: «Не будет преувеличением сказать, что битва на берегах этой безвестной речки привела к кризису третьего рейха, положила конец надеждам Гитлера на создание империи, и явилась решающим звеном в цепи событий, предопределивших поражение Германии».
О признании этом Домников узнает после войны. А пока никто в дивизии даже не предполагает, какую важную задачу выполнил каждый из них.
Бойцы отдыхают, горячо обсуждая пережитое, читают и перечитывают последний номер многотиражки. Общего одобрения удостаивается в ней правдивое, искреннее стихотворение дивизионного поэта Петра Дорошко. Герои в нем названы по имени, а предпоследняя строфа живо напомнила с честью оконченный бой:
Дым клубится над землей морозной, А вокруг, куда ни посмотри — Танки немцев, что ползли с угрозой, Превратились в дымные костры .
РАЗБЕГ
По верхушкам почерневших деревьев скользят чернильного цвета тучи. Вскоре они начинают сеять редкие некрупные снежинки. Мороз не отпускает — превращает в камень и без того затвердевшую землю.
Старший сержант Белкин шагает неторопливо, тщательно ощупывая миноискателем каждый клочок местности. Справа и слева от него с такой же осторожностью идут другие бойцы саперного батальона. Будто по команде, одновременно все останавливаются. Белкин, кажется, наткнулся на металл... Не спеша, слой за слоем, поднимает спрессованный снежный покров. Так и есть — мина. Разгребает руками снег вокруг тусклого металлического корпуса. Сколько здесь таких «сюрпризов»?
— Сняли больше сотни, мин,— докладывает по инстанции командир отделения часа через два утомительной и опасной работы. Дбкладывает, а сам не спешит радоваться. Эти мины в снегу бойцы отделения отыскали. А если еще остались? Которые глубже зарыты в землю? Весной пройдет плуг или стадо скота — какие будут последствия?..
— Вот что, Алексей Никитович, составьте план этого поля. Передадим в сельсовет, чтобы люди знали, где мы прошли с миноискателем,— советует младший лейтенант
Павел Николенко.
— Когда его откроют-то, сельсовет?
— Значит, зайдем в любой дом ближайшего населенного пункта и отдадим план.
Так и поступили.
В то туманное утро 24 декабря в наступление устремляются 300-я и соседние с ней справа и слева дивизии. Главный удар наносится в направлении населенных пунктов Громославка, Шестаков. Враг, прикрываясь сильными танковыми арьергардами, отходит за реку Аксай.
Погодные условия не из легких. Робкое солнце лишь в полдень выглянет из-за облаков на час-другой и снова прячется до следующего дня. Все чаще холодные ветры сменяются метелями. Но бойцы идут и идут. Внезапные стычки в заснеженной, отполированной ветрами степи никого уже не удивляют. Группы прикрытия противника поначалу отстреливаются, но скорее для виду. Минут через десять-пятнадцать по земле расстилается завеса густого дыма, под ее толщей группы отходят. Наши возобновляют прерванный путь.
Весть об успехе наступления во много раз опережает темп продвижения войск, волнует и радует.
— А ты, тезка, начинаешь взбрыкивать,— поддевает командира орудия сержанта Кобылянского санинструктор Денисов, намекая на его фамилию. В прошлом колхозник из деревни. Бабанино под Тулой, Денисов готов часами расхваливать лошадей. Их он пас еще в дореволюционные времена. И к упряжке, тащившей полковую пушку, относится с трогательной любовью.
Карие глаза щуплого сержанта Кобылянского часто моргают. Он считает неудобным отвечать тридцатилетнему санинструктору на колкость колкостью. За друга, как всегда, вступается командир взвода разведчиков удмурт младший лейтенант Злобин.
Но тему разговора круто меняют вражеские пулеметчики: из кустарника, что опоясывает кажущийся совсем близким курган, трещит длинная очередь.
— К бою! — торопит номеров расчета Кобылянский.
Разведчики падают в снег прямо у дороги. Пушка делает четыре выстрела, и говор пулемета обрывается.
— Молодчина, Григорьевич! — Денисов потеплевшими глазами смотрит на Кобылянского.
— Доложите в штаб...— Злобин ищет глазами радиста. Тот долго не снимает наушники — в эфире неразбериха и чья-то непонятная речь...
— По языку итальянцы,— определяет радист.— Откуда они здесь объявились?
Пошли разговоры:
— Давеча разведчики в плен взяли нескольких. Да и румыны тут есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31