.
В молчаливой степи гуляет колючий ветер, старательно обнажая одинокие деревья. Листва стайками вихрится в холодном воздухе, затем оседает на затвердевшую землю.
— Отвали на полвареника, и без тебя муторно на душе,— беззлобно, как бы вскользь, роняет один из бойцов.
— Отчего так? — притворно недоумевает Алексей Дмитриевич Авдеев, отводя в сторону обветренное лицо с резко насеченными морщинами.— Поделись с товарищами думкой, авось, полегчает.
— Вчера чуть без ужина не остались. Такая скупая оказалась старушенция. Говорю, между прочим: «Готов трофейный бинокль на гуся променять», а она этак в раздумье переспрашивает: «А зачем твой монокль в моем хозяйстве?» — «Чтобы воробья от коровы отличить, когда бахчу стеречь придется». Примолкла бабуся. Ну, думаю, уломал. Вдруг отвечает: «Свои глаза добре видят. Вот баньку могу затопить».
— И что же ты, согласился?
— Нет, грех на свою душу взять постеснялся,— с затаенным смехом отвечает боец.
— Так ничего и не добился? — допытывается Бодров.
— Полный вещмешок хозяюшка набила тысячелистником и полынью. Травы высушила на совесть.
— А ты и рад-радехонек. Для чего они тебе, эти травы?
— Чтоб аппетит, значит, был. Заваришь, как чай, и принимай по четверть стакана три раза в день минут за двадцать до еды...
— Фу, ты черт, аппетит ему нужен. Да я бы сейчас старый сухарь грыз, как пряник,— хохочет сапер.
Боец смотрит на карманы его брюк, оттопыренные и обвисшие от какого-то груза, спрашивает:
— Не съестным ли набил кладовые?
— Это у меня, земляк, гранаты и патроны,—отвечает Бодров, и, видя, что сосед сразу становится необычайно печальным, разъясняет: — Налегке только к теще в гости ходят.
Сержант Легкий пресекает говорунов:
— Ишь, меняло нашелся. Чтобы такое — в последний раз.
— Кашу все-таки сварила,— как бы не слыша замечания, заканчивает тот свой рассказ, поправляя на груди пустой чехол от бинокля.— Правда, без гуся. Но и на сале получилась вкусная.
Один из бойцов-узбеков, видимо, не все понимает из рассказа балагура. Под конец разговора переспрашивает:
— Шала будет, да? Умаров посмеицается:
— Подоспеет повар, накормит пшенкой. Подходит пожилой боец: в каждой руке у него по два зеленых металлических диска. Оказывается, подвижному посту саперов приказано выставить противотанковые мины на одном из возможных направлений вражеской атаки. Об этом Умаров узнает от Алексея Дмитриевича Авдеева, с которым познакомился сразу же после Полтавы. Тот рассказывает, что на подступах к Харькову минных полей несколько; здесь, перед фронтом третьей роты, это последнее.
— Уйдем мы, и останется земля бросовой,— сожалеет Умаров.
Лицо Авдеева делается строгим.
— Сами же и снимем, надо лишь планчик сохранить,— говорит он.
С необычной расторопностью в заросли негустого, приземистого репейника опускается птичья стая. Цепко облапив округлые шапки чертополоха, пестрые щеглы начинают долбить колючие, но, видно, вкусные семена. «А птицы-то и не улетают»,— думает Умаров. Теперь он замечает в ольшанике целую колонию чечеток; они проворно снуют почти у самой земли. С верхушек деревьев грустно посвистывают медлительные снегири.
— Как думаешь, мины задержат немца? — Умаров ждет заверений пожилого сапера, но вместо них слышит отнюдь не обнадеживающее:
— Вряд ли... Силища у него несметная...
СТОНЕТ ЗЕМЛЯ
С быстротой молнии вечером проносится тревожная весть, будто неприятель высадил за Харьковом крупный десант. Обрастая нелепыми подробностями, слух этот успевает до утра посеять в душах бойцов неуверенность и смуту. Заседателеву приходится употребить приказ, чтобы как-то подбодрить людей, рассеять их опасения. «В любом случае без надлежащего распоряжения никто отсюда не уйдет»,— повторяет он, и эта фраза, ставшая всем привычной, кажется, ставит все на свое место.
Ночь проходит спокойно. На заре деревья, выкрашенные инеем в белый цвет, начинают вздрагивать от взрывов. Артиллерийский обстрел методический. Впечатление такое, будто противник никуда не торопится. И действительно, минут через тридцать пальба смолкает.
Тишина однако длится недолго.
— Танки!.— предупреждает чей-то нервный крик.
Вскоре лязг гусениц и рокот моторов становятся невыносимыми. Невольно хочется заткнуть уши, прижать» ся к земле. Но командиру полка надо и слышать, и видеть, иначе он не сможет руководить боем. Майор Тымчик подносит к глазам бинокль и замечает полусогнутую спину бойца, увешанную стеблями чертополоха; этой же пожухлой травой обмотан кожух «максима», что сейчас чертит стволом землю после каждой торопливой перебежки пулеметчика. Вслед за ним покидают траншею другие бойцы. Этого командир полка не ожидал.
— Что там у вас происходит, Семен Ильич? Струков пытается что-то объяснить.
— Легче всего подчиниться бою, труднее — подчинить его себе. Разберитесь... Звонить не надо, я лично понаблюдаю.
Сейчас для командира полка важно скоординировать действия подразделений. Звонок Заседателева обнадеживает: на его фланге все готово к отражению атаки. Минут через пять успокаивает Струков: положение
восстановлено. Собственно, оно и не было нарушено, если не считать минутной слабости отдельных бойцов... Небо почти сплошь затянуто чёрными рваными тучами. Но дождь пока не заявляет о себе..
Грохот вражеской техники нарастает. Как беспомощ-ны и беззащитны по сравнению с этими бронированными чудовищами пехотинцы. Правда, у них есть окопы, которые укроют, а если запастись гранатами и хотя бы по одной в каждом взводе угодить под гусеницу танка—тогда и сами спасены, и врагу —урон...
Но как поведут себя солдаты? Притаившись, каждый выжидает удобный момент. Вот правофланговый боец Умаров сжимается в комок, потом распрямляется, метает гранату, а сам прячется на дно окопа. Граната падает под гусеницу, и последняя, лишившись трака, распускается с той легкостью, с какой разматывается на ноге слабо укрепленная обмотка. Случись такое в походе — танкисту не стоит труда водворить ее на место. Но вражеские солдаты на поле боя ничего предпринять не могут. Танк ошеломленно скользит на месте, а к нему со всех сторон уже летят гранаты.
— С одним, считай, покончили... Но другие танки не снижают темпа атаки.
Да, крепкие нервы нужно иметь, не всякий выдержит такое испытание. Кирилл Яковлевич вспоминает: незадолго перед войной он где-то читал сообщение о том, что генералы немецко-фашистской армии намерены учить своих солдат преодолевать танкобоязнь путем обкатки пехоты танками. С публикацией в дивизии познакомились, но широко не комментировали, и вскоре позабыли о ней. В ту пору полки оснащались новой техникой, забот было невпроворот. Если бы за плечами имелся солидный военный опыт!
Стальные чудовища с разлапистыми по бортам белыми крестами уже близко, почти рядом. Стреляя на ходу из пушек и пулеметов, они загибают фланги. Один из танков долго утюжит окоп, затем, развернувшись, набирает скорость. Тут же над перепаханной землей появляется почерневший от дыма и пыли с винтовкой наперевес сержант Легкий. В два прыжка настигает танк, взбирается на его броню, поочередно бьет по смотровым окошкам прикладом своей трехлинейки. «Ослепленному» водителю ничего не остается, как остановить машину. Сержант соскакивает на землю и почти в тот же миг
снаряд пробивает правый борт.—Танк чадит густым дымом.
В дело вступает дивизионная артиллерия. Огненные разрывы прыгают вокруг крепостей на колесах, однако никакого вреда им не причиняют. Наконец еще один танк вспыхивает.
— Северин подбил,—торжествующе потрясает телефонной трубкой Мацай.
На лице Василия Северина - напряженное внимание. Держится он уверенно. Спокойствие командира передается номерам расчетов. Комсорг Пантелей Горулько и парторг Федор Тимощук прикованы взглядами к панорамам.
— Наперегонки стараются!
- Наводить под танк. Огонь! — командует взводный.
В голове у него проносятся отдаленные временем и совсем недавние события. Видятся оренбургские степи и, село Благодатное, где осталась мать. А вот их батарея спешит к Днепру. От станции Потоки, где выгрузились, они походным маршем двигаются всю ночь. В сумерках колонну догоняет Семен Михайлович Буденный. Выходит из машины, шагает рядом с бойцами, интересуется, чем кормят, получают ли письма из дому, откуда призваны служить, знают ли свою задачу. И ответы людей, и их выправка радуют его. Старший лейтенант Алтухов, с опозданием заметивший маршала, смешавшись, рапортует. Буденный жмет ему руку, хлопает по плечу и говорит: «Всему личному составу объявляю благодарность». В ответ нестройно несется: «Служим Советскому Союзу!»
И хорошо служат. Только потери в полку ощутимые: и в живой силе, и в технике. Под Мотрино два орудия пришлось вывести из строя — погибли упряжки. И потом уничтожали пушки. Вынужденно. Куда денешься, силен противник. И вообще, без потерь бой не выиграешь.
— Танки слева! — докладывает наблюдатель.
Старший сержант Северин видит их в бинокль. Идут проторенной дорогой — опасаются напороться на минное поле. Две передние машины толкают перед собой катки. Сзади, по их следам, ползут остальные. У траншей развертываются в линию. Сегодня наступает не рота; целый батальон наберется.
По команде Северина огонь открывают оба орудия. Разрывы бронебойных снарядов не такие заметные, как
фугасные, но Василию Игнатьевичу они видны. Уже горит, как спичечный коробок, еще Один танк. Тут же появляется тягач, берет пылающую маслянистым пламенем машину на буксир, тащит в укрытие.
— Боится, фриц, как бы мы не увели подбитую технику...
— Смотрите, улепетывают...
Танки врага отходят, но его артиллерия не прекращает обстрел позиций 1051-го стрелкового полка. — Не лезет вслепую...
— Сейчас приведет себя в порядок и двинет.
— Остался ящик с каэс — пусть сунется...
Но противник не возобновляет боевых действий. Скорее всего, занят перегруппировкой. Не ведет и разведку.
«Уверовал, что мы понесли большие потери и наступать не рискнем,— думает Тымчик,—Выводы правильные, нам бы продержаться еще денек, как требует комдив».
Через затвердевшее клеверище он идет к лесопосадке, туда, где замечает несколько полуторок. Откуда им взяться? Все проясняется, когда перед ним с докладом предстает рослый, кряжистый военинженер 3-го ранга Донец, помощник начальника артснабжения дивизии.
— Доставлены четыре машины боеприпасов.
— Присаживайтесь,— командир полка облюбовывает для себя один из патронных ящиков.
Донец зачем-то снимает фуражку. Темные волнистые волосы зачесаны, строго назад. Достает из планшетки листы нарядов.
— Для истории оставьте свою подпись,— говорит не то в шутку, не то всерьез.
— Как там в Харькове, Григорий Федорович?
— Эвакуация идет полным ходом. Железнодорожники, может, управятся к сроку.
— Предосторожности не помешают.
— Ну, мне пора возвращаться. Успеть бы еще пару рейсов сделать.— Донец оглядывается по сторонам и устало заканчивает: — Знаю, отсутствуют пакля, масло и щелочь. Подвезу. Возможно, пару пулеметов удастся заполучить — доставлю.
Догорает багровый закат. Красноармейцы готовятся отдыхать. Их лица необычно почернели, глаза — грустные. Поединок с противником выигран, но ясно, что утром врат усилит удар.
С приходом ночи пулеметные очереди раздаются все реже и реже. Молчит и артиллерия.
«Как бы там ни было, а мы уже несколько дней не пускаем врага в Харьков»,— устало думает Тымчик. Он замечает Струкова. Тот смотрит в сторону, кого-то ищет. Увидев майора, подходит и тихо докладывает:.
— Люди отказываются спать.— И еще тише добавляет: — Никто не хочет прозевать команду на отход...
Тымчик молчит. Он и сам уже не знает, когда время обедать, а когда — ложиться спать. Для него отход — это маневр, нуждающийся в хорошей организации. Иначе неразберихи не избежать. Промежуточные рубежи полк удерживает столько времени, сколько, предписывается, и от бойцов никто не скрывает поставленной задачи. Тревожит иное — настроение людей. Какие меры предпринял командир батальона, чтобы отбить охоту к подобным рассуждениям?
— Готовьтесь, Семен Ильич, к завтрашнему дню основательно,— наставляет майор Струкова.— А настроение у людей поднять надо.
Утро следующего дня начинается массированным налетом вражеской авиации. Образовав гигантский круг, включив душераздирающие сирены, фашистские воздушные ассы снижаются и друг-за другом пикируют на позицию полка, затем разгружают остаток бомб над городом.
Вечером полк меняет позицию. Тымчик направляет коня на середину гулкой и длинной улицы. Дома здесь сиротливо жмутся друг к другу. «Не просто артполку расставить орудия, в такой тесноте»,— беспокоится он-.
— Товарищ майор, вам пакет от командира дивизии,— докладывает младший лейтенант Андрей Шульга.
Перегнувшись через седло, со смутной тревогой Тымчик берет конверт. Перед глазами прыгают строки текста: «Сегодня, 25.10.41 года, после ужина назначаю отход. Задачу получите на марше. Меркулов». Тымчик медленно сползает с седла, берет коня под уздцы. Удушливый, зловещий дым съедает очертания улицы. У одного из домов Тымчик опускается на бревно. Дом поднят на фундамент из дубовых в два обхвата чурбаков и заметно возвышается рядом с соседними постройками. От конька до наличников он украшен за-
мысловатыми кружевами-узорами. «Видно, мастеровой был хозяин, да не успел достроить; война, многим, изменила планы». Тымчику становится грустно. Подступает неприятное чувство, как стена темного леса.
Над городом виднеются ослепительно белые сполохи пожаров. Вокруг — тишина. Настороженная, суровая. Неожиданно безмолвие нарушает репродуктор. Почти без акцента немецкий диктор сообщает о «новом порядке», устанавливаемом германским командованием. Отдельные фразы майору врезаются в память:
— ...Большевизм разгромлен... Германская армия занимает Харьков. Уже сейчас имеют силу только приказы германского командования... Малейшее враждебное отношение к германской армии будет подавлено...
Репродуктор удаляется, хрипит уже на других улицах города.
ГЛОТОК ГОРЯЧЕГО ЧАЯ
Теперь полоса обороны дивизии причудливо извивается от Печенег до Волчанска вдоль Северского Донца. Протяженность фронта — 50 километров.
В полку кипит окопная работа. Трудятся все, в том числе и разведчики. Красноармеец Мирошниченко видит, как на глазах углубляется траншея. У парня слиплись волосы под шапкой, но он не выпускает из рук кирку. В воздухе висит перестук ломов и лопат.
Невесть где ухают тяжелые минометы. Глухие взрывы как бы спешат опередить друг друга. Мины падают с треском, зарываются в песок и оттуда, из тесноты, с визгом выбрасывают осколки, отчего земля трепещет, как живое существо.
— Миномет враз отличишь от орудия. Так себе — ни огня, ни дыма,— заводит разговор крепко сбитый, муску-листый боец, недавно вернувшийся после излечения в медсанбате. Мирошниченко надевает шинель.
— Натура твоя не заячья. А вот сознание шаткое.
Боец не выносит его пристального взгляда, гасит щербатую улыбку, признается-оправдывается:
— Это ты о вчерашней листовке, разведчик? Ну, читал. Так она же никуда не годится — бумага больно лощеная. «Штык в землю» — ничего другого сочинители пока не придумали.
Неопределенно вздернув плечами, Мирошниченко незаметно нажимает:
— Разные блага обещают, а сами ищут райской жизни на нашей земле.
— Напрасно стараются зазывалы,— уже не оправдывается, а соглашается боец.
Подходит никем не замеченный Семен Каневский.
— Кому нездоровится?
Все молчат. Однако санинструктор не унимается!
— Перевязки кому сделать?
Один за другим к нему приближаются пять-шесть ле-ловек.
— Направлял ведь в медсанбат, так поди же — заупрямились,—наставительно ворчит он, а сам извлекает из санитарной сумки бинты.
В степи чувствуется холод. Днем солнце вроде старается прогреть воздух градусов до восьми-десяти,но потом, обессилев, скрывается за низкими, по-зимнему белесыми облаками. К вечеру землю начинает схватывать морозец, завязывая в лужицах нехитрые узоры.
В блиндаже, куда Мирошниченко, наконец, спускается, на нарах уже сидят* человек десять коммунистов. В глубине помещения на столе мерцает лампа-коптилка. При входе, слева, у зеленого деревянного аппарата дремлет Даниил Афанасьевич Мацай, подобрав ноги под- полы шинели. Стены и потолок обиты досками; от них исходит смоляной пар.
— Давай сюда,— шепотом приглашает красноармейца старшина Пугин.
Мирошниченко осторожно пробирается к нему, присев, растирает покрасневшие руки.
— Кажется, не опоздал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
В молчаливой степи гуляет колючий ветер, старательно обнажая одинокие деревья. Листва стайками вихрится в холодном воздухе, затем оседает на затвердевшую землю.
— Отвали на полвареника, и без тебя муторно на душе,— беззлобно, как бы вскользь, роняет один из бойцов.
— Отчего так? — притворно недоумевает Алексей Дмитриевич Авдеев, отводя в сторону обветренное лицо с резко насеченными морщинами.— Поделись с товарищами думкой, авось, полегчает.
— Вчера чуть без ужина не остались. Такая скупая оказалась старушенция. Говорю, между прочим: «Готов трофейный бинокль на гуся променять», а она этак в раздумье переспрашивает: «А зачем твой монокль в моем хозяйстве?» — «Чтобы воробья от коровы отличить, когда бахчу стеречь придется». Примолкла бабуся. Ну, думаю, уломал. Вдруг отвечает: «Свои глаза добре видят. Вот баньку могу затопить».
— И что же ты, согласился?
— Нет, грех на свою душу взять постеснялся,— с затаенным смехом отвечает боец.
— Так ничего и не добился? — допытывается Бодров.
— Полный вещмешок хозяюшка набила тысячелистником и полынью. Травы высушила на совесть.
— А ты и рад-радехонек. Для чего они тебе, эти травы?
— Чтоб аппетит, значит, был. Заваришь, как чай, и принимай по четверть стакана три раза в день минут за двадцать до еды...
— Фу, ты черт, аппетит ему нужен. Да я бы сейчас старый сухарь грыз, как пряник,— хохочет сапер.
Боец смотрит на карманы его брюк, оттопыренные и обвисшие от какого-то груза, спрашивает:
— Не съестным ли набил кладовые?
— Это у меня, земляк, гранаты и патроны,—отвечает Бодров, и, видя, что сосед сразу становится необычайно печальным, разъясняет: — Налегке только к теще в гости ходят.
Сержант Легкий пресекает говорунов:
— Ишь, меняло нашелся. Чтобы такое — в последний раз.
— Кашу все-таки сварила,— как бы не слыша замечания, заканчивает тот свой рассказ, поправляя на груди пустой чехол от бинокля.— Правда, без гуся. Но и на сале получилась вкусная.
Один из бойцов-узбеков, видимо, не все понимает из рассказа балагура. Под конец разговора переспрашивает:
— Шала будет, да? Умаров посмеицается:
— Подоспеет повар, накормит пшенкой. Подходит пожилой боец: в каждой руке у него по два зеленых металлических диска. Оказывается, подвижному посту саперов приказано выставить противотанковые мины на одном из возможных направлений вражеской атаки. Об этом Умаров узнает от Алексея Дмитриевича Авдеева, с которым познакомился сразу же после Полтавы. Тот рассказывает, что на подступах к Харькову минных полей несколько; здесь, перед фронтом третьей роты, это последнее.
— Уйдем мы, и останется земля бросовой,— сожалеет Умаров.
Лицо Авдеева делается строгим.
— Сами же и снимем, надо лишь планчик сохранить,— говорит он.
С необычной расторопностью в заросли негустого, приземистого репейника опускается птичья стая. Цепко облапив округлые шапки чертополоха, пестрые щеглы начинают долбить колючие, но, видно, вкусные семена. «А птицы-то и не улетают»,— думает Умаров. Теперь он замечает в ольшанике целую колонию чечеток; они проворно снуют почти у самой земли. С верхушек деревьев грустно посвистывают медлительные снегири.
— Как думаешь, мины задержат немца? — Умаров ждет заверений пожилого сапера, но вместо них слышит отнюдь не обнадеживающее:
— Вряд ли... Силища у него несметная...
СТОНЕТ ЗЕМЛЯ
С быстротой молнии вечером проносится тревожная весть, будто неприятель высадил за Харьковом крупный десант. Обрастая нелепыми подробностями, слух этот успевает до утра посеять в душах бойцов неуверенность и смуту. Заседателеву приходится употребить приказ, чтобы как-то подбодрить людей, рассеять их опасения. «В любом случае без надлежащего распоряжения никто отсюда не уйдет»,— повторяет он, и эта фраза, ставшая всем привычной, кажется, ставит все на свое место.
Ночь проходит спокойно. На заре деревья, выкрашенные инеем в белый цвет, начинают вздрагивать от взрывов. Артиллерийский обстрел методический. Впечатление такое, будто противник никуда не торопится. И действительно, минут через тридцать пальба смолкает.
Тишина однако длится недолго.
— Танки!.— предупреждает чей-то нервный крик.
Вскоре лязг гусениц и рокот моторов становятся невыносимыми. Невольно хочется заткнуть уши, прижать» ся к земле. Но командиру полка надо и слышать, и видеть, иначе он не сможет руководить боем. Майор Тымчик подносит к глазам бинокль и замечает полусогнутую спину бойца, увешанную стеблями чертополоха; этой же пожухлой травой обмотан кожух «максима», что сейчас чертит стволом землю после каждой торопливой перебежки пулеметчика. Вслед за ним покидают траншею другие бойцы. Этого командир полка не ожидал.
— Что там у вас происходит, Семен Ильич? Струков пытается что-то объяснить.
— Легче всего подчиниться бою, труднее — подчинить его себе. Разберитесь... Звонить не надо, я лично понаблюдаю.
Сейчас для командира полка важно скоординировать действия подразделений. Звонок Заседателева обнадеживает: на его фланге все готово к отражению атаки. Минут через пять успокаивает Струков: положение
восстановлено. Собственно, оно и не было нарушено, если не считать минутной слабости отдельных бойцов... Небо почти сплошь затянуто чёрными рваными тучами. Но дождь пока не заявляет о себе..
Грохот вражеской техники нарастает. Как беспомощ-ны и беззащитны по сравнению с этими бронированными чудовищами пехотинцы. Правда, у них есть окопы, которые укроют, а если запастись гранатами и хотя бы по одной в каждом взводе угодить под гусеницу танка—тогда и сами спасены, и врагу —урон...
Но как поведут себя солдаты? Притаившись, каждый выжидает удобный момент. Вот правофланговый боец Умаров сжимается в комок, потом распрямляется, метает гранату, а сам прячется на дно окопа. Граната падает под гусеницу, и последняя, лишившись трака, распускается с той легкостью, с какой разматывается на ноге слабо укрепленная обмотка. Случись такое в походе — танкисту не стоит труда водворить ее на место. Но вражеские солдаты на поле боя ничего предпринять не могут. Танк ошеломленно скользит на месте, а к нему со всех сторон уже летят гранаты.
— С одним, считай, покончили... Но другие танки не снижают темпа атаки.
Да, крепкие нервы нужно иметь, не всякий выдержит такое испытание. Кирилл Яковлевич вспоминает: незадолго перед войной он где-то читал сообщение о том, что генералы немецко-фашистской армии намерены учить своих солдат преодолевать танкобоязнь путем обкатки пехоты танками. С публикацией в дивизии познакомились, но широко не комментировали, и вскоре позабыли о ней. В ту пору полки оснащались новой техникой, забот было невпроворот. Если бы за плечами имелся солидный военный опыт!
Стальные чудовища с разлапистыми по бортам белыми крестами уже близко, почти рядом. Стреляя на ходу из пушек и пулеметов, они загибают фланги. Один из танков долго утюжит окоп, затем, развернувшись, набирает скорость. Тут же над перепаханной землей появляется почерневший от дыма и пыли с винтовкой наперевес сержант Легкий. В два прыжка настигает танк, взбирается на его броню, поочередно бьет по смотровым окошкам прикладом своей трехлинейки. «Ослепленному» водителю ничего не остается, как остановить машину. Сержант соскакивает на землю и почти в тот же миг
снаряд пробивает правый борт.—Танк чадит густым дымом.
В дело вступает дивизионная артиллерия. Огненные разрывы прыгают вокруг крепостей на колесах, однако никакого вреда им не причиняют. Наконец еще один танк вспыхивает.
— Северин подбил,—торжествующе потрясает телефонной трубкой Мацай.
На лице Василия Северина - напряженное внимание. Держится он уверенно. Спокойствие командира передается номерам расчетов. Комсорг Пантелей Горулько и парторг Федор Тимощук прикованы взглядами к панорамам.
— Наперегонки стараются!
- Наводить под танк. Огонь! — командует взводный.
В голове у него проносятся отдаленные временем и совсем недавние события. Видятся оренбургские степи и, село Благодатное, где осталась мать. А вот их батарея спешит к Днепру. От станции Потоки, где выгрузились, они походным маршем двигаются всю ночь. В сумерках колонну догоняет Семен Михайлович Буденный. Выходит из машины, шагает рядом с бойцами, интересуется, чем кормят, получают ли письма из дому, откуда призваны служить, знают ли свою задачу. И ответы людей, и их выправка радуют его. Старший лейтенант Алтухов, с опозданием заметивший маршала, смешавшись, рапортует. Буденный жмет ему руку, хлопает по плечу и говорит: «Всему личному составу объявляю благодарность». В ответ нестройно несется: «Служим Советскому Союзу!»
И хорошо служат. Только потери в полку ощутимые: и в живой силе, и в технике. Под Мотрино два орудия пришлось вывести из строя — погибли упряжки. И потом уничтожали пушки. Вынужденно. Куда денешься, силен противник. И вообще, без потерь бой не выиграешь.
— Танки слева! — докладывает наблюдатель.
Старший сержант Северин видит их в бинокль. Идут проторенной дорогой — опасаются напороться на минное поле. Две передние машины толкают перед собой катки. Сзади, по их следам, ползут остальные. У траншей развертываются в линию. Сегодня наступает не рота; целый батальон наберется.
По команде Северина огонь открывают оба орудия. Разрывы бронебойных снарядов не такие заметные, как
фугасные, но Василию Игнатьевичу они видны. Уже горит, как спичечный коробок, еще Один танк. Тут же появляется тягач, берет пылающую маслянистым пламенем машину на буксир, тащит в укрытие.
— Боится, фриц, как бы мы не увели подбитую технику...
— Смотрите, улепетывают...
Танки врага отходят, но его артиллерия не прекращает обстрел позиций 1051-го стрелкового полка. — Не лезет вслепую...
— Сейчас приведет себя в порядок и двинет.
— Остался ящик с каэс — пусть сунется...
Но противник не возобновляет боевых действий. Скорее всего, занят перегруппировкой. Не ведет и разведку.
«Уверовал, что мы понесли большие потери и наступать не рискнем,— думает Тымчик,—Выводы правильные, нам бы продержаться еще денек, как требует комдив».
Через затвердевшее клеверище он идет к лесопосадке, туда, где замечает несколько полуторок. Откуда им взяться? Все проясняется, когда перед ним с докладом предстает рослый, кряжистый военинженер 3-го ранга Донец, помощник начальника артснабжения дивизии.
— Доставлены четыре машины боеприпасов.
— Присаживайтесь,— командир полка облюбовывает для себя один из патронных ящиков.
Донец зачем-то снимает фуражку. Темные волнистые волосы зачесаны, строго назад. Достает из планшетки листы нарядов.
— Для истории оставьте свою подпись,— говорит не то в шутку, не то всерьез.
— Как там в Харькове, Григорий Федорович?
— Эвакуация идет полным ходом. Железнодорожники, может, управятся к сроку.
— Предосторожности не помешают.
— Ну, мне пора возвращаться. Успеть бы еще пару рейсов сделать.— Донец оглядывается по сторонам и устало заканчивает: — Знаю, отсутствуют пакля, масло и щелочь. Подвезу. Возможно, пару пулеметов удастся заполучить — доставлю.
Догорает багровый закат. Красноармейцы готовятся отдыхать. Их лица необычно почернели, глаза — грустные. Поединок с противником выигран, но ясно, что утром врат усилит удар.
С приходом ночи пулеметные очереди раздаются все реже и реже. Молчит и артиллерия.
«Как бы там ни было, а мы уже несколько дней не пускаем врага в Харьков»,— устало думает Тымчик. Он замечает Струкова. Тот смотрит в сторону, кого-то ищет. Увидев майора, подходит и тихо докладывает:.
— Люди отказываются спать.— И еще тише добавляет: — Никто не хочет прозевать команду на отход...
Тымчик молчит. Он и сам уже не знает, когда время обедать, а когда — ложиться спать. Для него отход — это маневр, нуждающийся в хорошей организации. Иначе неразберихи не избежать. Промежуточные рубежи полк удерживает столько времени, сколько, предписывается, и от бойцов никто не скрывает поставленной задачи. Тревожит иное — настроение людей. Какие меры предпринял командир батальона, чтобы отбить охоту к подобным рассуждениям?
— Готовьтесь, Семен Ильич, к завтрашнему дню основательно,— наставляет майор Струкова.— А настроение у людей поднять надо.
Утро следующего дня начинается массированным налетом вражеской авиации. Образовав гигантский круг, включив душераздирающие сирены, фашистские воздушные ассы снижаются и друг-за другом пикируют на позицию полка, затем разгружают остаток бомб над городом.
Вечером полк меняет позицию. Тымчик направляет коня на середину гулкой и длинной улицы. Дома здесь сиротливо жмутся друг к другу. «Не просто артполку расставить орудия, в такой тесноте»,— беспокоится он-.
— Товарищ майор, вам пакет от командира дивизии,— докладывает младший лейтенант Андрей Шульга.
Перегнувшись через седло, со смутной тревогой Тымчик берет конверт. Перед глазами прыгают строки текста: «Сегодня, 25.10.41 года, после ужина назначаю отход. Задачу получите на марше. Меркулов». Тымчик медленно сползает с седла, берет коня под уздцы. Удушливый, зловещий дым съедает очертания улицы. У одного из домов Тымчик опускается на бревно. Дом поднят на фундамент из дубовых в два обхвата чурбаков и заметно возвышается рядом с соседними постройками. От конька до наличников он украшен за-
мысловатыми кружевами-узорами. «Видно, мастеровой был хозяин, да не успел достроить; война, многим, изменила планы». Тымчику становится грустно. Подступает неприятное чувство, как стена темного леса.
Над городом виднеются ослепительно белые сполохи пожаров. Вокруг — тишина. Настороженная, суровая. Неожиданно безмолвие нарушает репродуктор. Почти без акцента немецкий диктор сообщает о «новом порядке», устанавливаемом германским командованием. Отдельные фразы майору врезаются в память:
— ...Большевизм разгромлен... Германская армия занимает Харьков. Уже сейчас имеют силу только приказы германского командования... Малейшее враждебное отношение к германской армии будет подавлено...
Репродуктор удаляется, хрипит уже на других улицах города.
ГЛОТОК ГОРЯЧЕГО ЧАЯ
Теперь полоса обороны дивизии причудливо извивается от Печенег до Волчанска вдоль Северского Донца. Протяженность фронта — 50 километров.
В полку кипит окопная работа. Трудятся все, в том числе и разведчики. Красноармеец Мирошниченко видит, как на глазах углубляется траншея. У парня слиплись волосы под шапкой, но он не выпускает из рук кирку. В воздухе висит перестук ломов и лопат.
Невесть где ухают тяжелые минометы. Глухие взрывы как бы спешат опередить друг друга. Мины падают с треском, зарываются в песок и оттуда, из тесноты, с визгом выбрасывают осколки, отчего земля трепещет, как живое существо.
— Миномет враз отличишь от орудия. Так себе — ни огня, ни дыма,— заводит разговор крепко сбитый, муску-листый боец, недавно вернувшийся после излечения в медсанбате. Мирошниченко надевает шинель.
— Натура твоя не заячья. А вот сознание шаткое.
Боец не выносит его пристального взгляда, гасит щербатую улыбку, признается-оправдывается:
— Это ты о вчерашней листовке, разведчик? Ну, читал. Так она же никуда не годится — бумага больно лощеная. «Штык в землю» — ничего другого сочинители пока не придумали.
Неопределенно вздернув плечами, Мирошниченко незаметно нажимает:
— Разные блага обещают, а сами ищут райской жизни на нашей земле.
— Напрасно стараются зазывалы,— уже не оправдывается, а соглашается боец.
Подходит никем не замеченный Семен Каневский.
— Кому нездоровится?
Все молчат. Однако санинструктор не унимается!
— Перевязки кому сделать?
Один за другим к нему приближаются пять-шесть ле-ловек.
— Направлял ведь в медсанбат, так поди же — заупрямились,—наставительно ворчит он, а сам извлекает из санитарной сумки бинты.
В степи чувствуется холод. Днем солнце вроде старается прогреть воздух градусов до восьми-десяти,но потом, обессилев, скрывается за низкими, по-зимнему белесыми облаками. К вечеру землю начинает схватывать морозец, завязывая в лужицах нехитрые узоры.
В блиндаже, куда Мирошниченко, наконец, спускается, на нарах уже сидят* человек десять коммунистов. В глубине помещения на столе мерцает лампа-коптилка. При входе, слева, у зеленого деревянного аппарата дремлет Даниил Афанасьевич Мацай, подобрав ноги под- полы шинели. Стены и потолок обиты досками; от них исходит смоляной пар.
— Давай сюда,— шепотом приглашает красноармейца старшина Пугин.
Мирошниченко осторожно пробирается к нему, присев, растирает покрасневшие руки.
— Кажется, не опоздал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31