Я тихо проговорил:– Мы не сдадимся и не станем такими же пустоглазыми, как они.– Браво, Лука, совершенно верно! Вот видишь, ты можешь продолжить мое дело. Приноси другим детям сласти, давай им советы. Отдавай все, что можешь. Не скупись, делись всем, всем, что нужно! Отдавай все! Только так ты спасешься! – кричал Марко.Он задохнулся и умолк. А когда отдышался, добавил:– И ничего не жалей, Лука. Когда есть возможность, отдавай все, что нужно, неважно, как трудно тебе будет самому. Потому что ты отдаешь другим то, что им нужно. Не ты выбираешь, а они.– Я понял, – бодро закивал я. – А тебе сейчас нужна еда, и я достану ее для тебя!– Мне от тебя нужна не еда, Бастардо, – улыбнулся Марко, но его черные глаза все так же серьезно впивались в меня.– Воды? Вина? – спрашивал я. – Говори же!– Свободы, – выдохнул он всего одно слово и подтянулся на костлявых руках. – Освободи меня, выпусти в реку!– Чтобы я… – Я в ужасе отшатнулся, поняв, о чем он просит. – Нет, Марко, я не могу… Не проси у меня этого. Прошу тебя, не надо!– Ты мой должник, Лука Бастардо, – тоном, не терпящим возражений, произнес он. – Ты первый заронил мне в душу мысль о побеге, и я следовал твоему плану, а он поймал меня. Ты не виноват в том, что он со мной сделал, но ты подтолкнул меня сделать первый шаг. Не отрицай. А теперь тебе придется исправить свою ошибку и помочь мне спастись.– Я знаю, что виноват, но это не выход! Ты ведь живой человек!– Какой там живой! Разве это жизнь? – Его прекрасное лицо исказилось от дикого негодования, и каждое слово ударяло по мне, как тяжелый шелковый мешок. – Моя нынешняя тюрьма еще хуже роскошного заведения Сильвано. Я на дне преисподней. Живу на улице, отданный на милость таких же нищих. Они плюют в меня, потому что знают, кем я был прежде. Третьего дня ночью шел проливной дождь, мне понадобилось несколько часов, чтобы доползти до этого укрытия, и я устал как собака и с тех пор валяюсь в луже собственной мочи.– Нет, Марко… – Я чуть не плакал.– Окажи мне эту милость, – просил он как о решенном деле. – Мне больше ничего не нужно. Я бы сам это сделал, но силы оставили меня еще два дня назад. На таком холоде они и не вернутся. Подтащи меня к краю и столкни в реку. Если я всплыву, топи меня.– Я не могу! – закричал я. – Это ужасно!Марко свирепо глядел на меня, впившись горящим взглядом в мои глаза.– Можешь. Я тебя знаю, Лука Бастардо. Ты из тех, кто сделает все, что придется! Ты не отшатнешься от пропасти. Иначе ты бы не выжил на улице так долго. Поэтому ты не погиб в первую же неделю у Сильвано. Многие из нас погибают, ты же знаешь! А ты – нет. Я чувствую, ты единственный из всех выберешься от Сильвано живым! И не покалеченным. Я вижу это по твоим глазам. В тебе есть что-то, какое-то особое свойство, которое дает тебе силу выстоять!– В нас есть разные свойства, целые страны, – ответил я, – чудесные страны, куда можно отправиться…– Мне осталось только одно место!– Ты просишь меня убить тебя, – прошептал я.– Я прошу тебя спасти меня! Ты должен сделать это, чтобы спастись самому, – ответил он горько и торжествующе.Я не горжусь этим, но я выполнил его просьбу. Это оказалось совсем несложно. Марко весил не больше воробушка. Мне, сильному и сытому, не стоило никакого труда оттащить его к краю воды. Дела на пять минут.– Иди с Богом, – сказал я ему.– Для таких, как мы, Бога нет, – ответил он, сверкнув глазами. – Ну же!И я столкнул его в блестящую рябь реки. Жизнь обладает собственной волей, и ее не так-то легко преодолеть. Марко барахтался и бил руками, хватая ртом воздух и выныривая на поверхность. Я сильно надавил на его затылок и держал, пока бултыхания не прекратились и руки Марко не обмякли. Потом я выпустил голову и еще долго смотрел, как течение Арно уносит мертвое тело. Может быть, меня ждет такой же конец и я тоже буду утопленником, выброшенным на берег речной волной. Возможно, это случится скоро: прихоти Сильвано непредсказуемы. Всем сердцем желал я, чтобы рядом оказался кто-нибудь, для кого я буду что-то значить, чтобы не умереть в презренном одиночестве, в каком прошла моя жизнь. Быть может, какой-то друг сделает для меня то же, что я сделал для Марко, и предаст мое бренное тело на волю реки. Я не знал тогда, что жизнь с ее причудами уготовила мне другую судьбу, что минует сто семьдесят лет и смерть моя придет не от воды, а от пламени. ГЛАВА 3 После смерти Марко я усвоил себе те вольности, которыми по молчаливому согласию прежде пользовался он. Живя на улице, я научился быть прытким и при необходимости скрываться в тени или сливаться с толпой. Вспомнив старые навыки, я подобно ему незаметно ходил по замку, изучая все входы и выходы. Как-то раз Сильвано застал меня врасплох в кабинете, где хранил свои деловые бумаги. На сарацинском ковре там стоял тяжелый дубовый стол и запертый комод с расписными дверцами.– Бастардо! Ну и ловкач! Добрался-таки до стоящих вещей! – раздался за спиной веселый возглас Сильвано.Я как раз копался у него на столе. Услышав голос, я осторожно выпрямился. Я не смог убрать руку со стола просто потому, что у меня подкашивались колени и я держался за стол.– Это счетоводный кабинет, мой счетоводный кабинет, самая главная комната во всем доме, – продолжил Сильвано.Я хотел вздохнуть и не мог, в груди все словно заледенело, и я не мог набрать воздуха. Сильвано подошел ко мне сзади и ласково стиснул за шею. Комната поплыла перед глазами и задрожала, как воздух над горячими плитами мостовой в жаркий летний день. Я наконец перевел дух и обернулся.– Почему эта комната так важна? – спросил я, вцепившись руками в стол за спиной.– Естественно, потому, что здесь я веду учет платежей и расходов, – улыбнулся он. – Так что дай-ка мне открыть учетную книгу, и если сумеешь прочесть, что в ней написано, то, раз уж ты такой умный, я отпущу тебя без поцелуев золотых флоринов. – Он хихикнул и потянулся через мое плечо за большой книгой на краю стола. – Смелее, Бастардо, открывай!Я повернулся и открыл книгу. Страницы распахнулись, и моему взору предстали странные закорючки.– Ну и как? – спросил Сильвано.Я мотнул головой.– Давай, читай! – настаивал он.– Я не умею. – Мне с трудом удалось проглотить застрявший в горле комок.– Не умеешь читать? – с притворным огорчением переспросил он. – Не умеешь читать, а вроде такой умный, даже пробрался в мою счетоводную комнату. Ну, ничего, развратников вроде тебя ценят за другие заслуги. – Он взъерошил мои волосы. – А ты очень даже хорошенькая вещица, рыжие волосики, большие черные глаза, такие сочные, почти лиловые, как сливы, верно? Если бы я любил мальчиков, то и сам бы от тебя не отказался. Но мне больше по душе богатство и роскошь, вкусные кушанья и дорогие вина. А больше всего я люблю власть, власть причинять боль и доставлять наслаждение, распоряжаться жизнью и смертью… И слава богу, что у людей есть другие пристрастия, за счет которых процветает мое дело.Он резко выпустил меня, и я без сил навалился на стол.– Я не раз слыхал от других флорентийских дельцов, принадлежащих к знати по достатку и происхождению, что, соблюдая должную осторожность и бдительность, необходимую в ведении наших дел, и вникая в мельчайшие подробности, возможно избежать неудачи. – Он пересек комнату и оказался у комода, вынул из туники ключ и отпер ящик. – Я с ним полностью согласен.Стоило ему извлечь из темных недр ящика бугорчатый шелковый мешок, как меня прошиб пот. Я лихорадочно пытался придумать какой-нибудь вопрос, лишь бы оттянуть неизбежное.– Вы… правда считаете, что таким способом можно предотвратить несчастье? – спросил я, пытаясь скрыть дрожь в голосе, но не сумел.Безобразно узкое лицо Сильвано скривилось в глумливой усмешке. Он приблизился ко мне, покачивая мешком.– Ничего лучшего не придумано. Разумеется, человек предполагает, а Бог располагает, – заговорил он с притворной набожностью и плохо скрываемой насмешкой.А потом взмахнул мешком с такой силой, что побои, полученные в первый день, показались мне пустяковыми.– Боже упаси тебя еще раз сюда зайти! – пригрозил он, когда закончил.Я лежал на полу в луже мочи, блевотины и слез. Он позвал Марию, и она уволокла меня в мою комнату – идти я не мог. Два дня я мочился кровью, но знал, что Сильвано волнуют не столько мои блуждания по замку, сколько повод меня избить. Пролежав неделю в тесной комнате, где сами стены давили с четырех сторон, я вновь принялся за старое.Побои обострили мои чувства, вернее, научили меня внимательнее к ним прислушиваться. Во мне проснулась какая-то сверхъестественная способность угадывать приближение Сильвано. Если по спине пробегали мурашки, я знал, что он приближается. Гусиная кожа на руках подсказывала, что он где-то рядом. Я научился втискиваться в темные ниши или ужом залезать за тяжелые шторы, которыми были плотно закрыты все окна. Бывали случаи, когда я готов был поклясться, что он только что обо мне подумал: в такие минуты в животе что-то сжималось, сразу мутилось в голове, словно мысль его хищно протягивала ко мне свои когти в безмолвии темного дома.Вскоре я начал приходить, когда Мария и Симонетта купали других детей. Я держался в сторонке, наблюдая за ними, потом здоровался. Многие в ответ на мое приветствие только шептали что-то себе под нос. Я искал маленькую белокурую девочку и наконец увидел ее за открытой дверью в одной из комнат, откуда вышел клиент. Это был пузатый мужчина в роскошной одежде (впрочем, как и все остальные), судя по внешнему виду и говору – неаполитанец. Он томно посмотрел пресыщенным взглядом. Я вспомнил, как видел его на рынке с женой, детьми и слугами. За спиной у него на кровати сидела маленькая девочка в порванном белом платье. На личике застыло тоскливое выражение, которое более пристало тридцатилетней женщине, чем ребенку. Выходя на прогулки, я стал покупать ей на рынке сласти. Как сказал Марко, лишь то немногое, что я мог сделать для другого ребенка, помогало мне выжить. Послушав у замочной скважины и убедившись, что она одна, я приотворял дверь и бросал свой подарок. Всего на мгновение ее глаза загорались, когда пальчики сжимали засахаренный финик или булочку с начинкой из лесных плодов. Клиенты частенько приносили нам, детям, сласти: видимо, в ребенке, сосущем леденец, было что-то такое, что возбуждало их похоть, – но я знал, что девочка рада моему подарку, потому что мне за это ничего от нее не нужно.Между тем, уходя на прогулки по Флоренции, я пытался разузнать что-нибудь о мастере Джотто. Он сказал, что мы увидимся, когда он вернется, и я поверил ему. Он был человек чести, это было видно даже такой дворняжке, как я. Когда он вернется, я хотел поразить его своим знанием его несравненных работ. И вот в холодный зимний день после Рождества я отправился к монаху брату Пьетро, который когда-то водил меня в аббатство Санта Кроче, чтобы показать прославленную фреску с изображением Мадонны.– Asperges me. Domine, hyssopo, et mundabor: lavabis me, et super nivem dealbabor. Misere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam, Окропи меня иссопом, Господи, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей (Псалом 50:3, 9).

– радостно произнес я, обнаружив его с метлой на тропинке перед строгим фасадом старинной церкви Санта Мария Маджоре.Значения этих слов я, конечно, не понимал, но запомнил их, услышав во время службы, и знал, что ему нравится, когда я повторяю его слова из литургии.– Salve, Приветствую! (ит.)

Бастардо! Сколько лет, сколько зим! – Пьетро поднял бритую голову и улыбнулся сквозь толпу прохожих. – Давненько ты не показывался. Не один месяц, кажется, прошел с тех пор, как ты прятался на последней скамье и пытался выпросить у меня хлеб, оставшийся от причастия, да ходил за мной по пятам, повторяя слова службы.– Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum, Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу! И ныне, и присно, и во веки веков! (Из величальной песни Марии, Евангелие от Луки, 1, 46–55.)

– произнес я в ответ и кинулся к нему, прошмыгнув между четверкой смеющихся женщин в дорогих отороченных мехом накидках.Под распахнутыми полами скрывались длинные блестящие туники, парадные платья из струящихся тканей, расшитых жемчугом и аппликацией. Обдав меня облаком духов, они остановились через дорогу от церкви у прилавка с мотками крашеной шерсти, за которыми торговали, судя по их иностранной речи, заезжие купцы из Ольтарно, расположенного на другом берегу Арно, – там селились иностранцы и евреи. Аристократки трогали шерсть и шутили по поводу цен и скверного акцента смотревшей за прилавками женщины. За дамами ходил нагруженный свертками старый толстый евнух. Он выразительно посмотрел на меня, и я кивнул в ответ. Околачивающиеся возле церкви кондотьеры, держась за кинжалы на поясе, громко заигрывали с дамами, те делали вид, что ничего не замечают. Подойдя к монаху, я произнес:– Я хотел кое о чем спросить, брат Пьетро.– Да что может знать старый монах? – вздохнул он. – Мне даже не хватает ума получить высокий сан. Я ни на что не годен. Повезло еще, что дают подметать дорожки перед церковью в морозный день. Мне даже не доверят трудиться в монастыре Сан Сальви с другими братьями нашего почтенного ордена.– Ты много знаешь. По учености ты настоящий профессор. Тебе много известно о мастере Джотто, – возразил я, остановившись рядом.Пьетро оперся на метлу. Изо рта у него вырывался белый пар. Он пристально посмотрел на меня слезящимися глазами.– О мастере Джотто? – переспросил он. – А что ты хочешь знать об этом художнике? Он слишком велик для грязной уличной дворняжки вроде тебя!– Конечно, – согласился я, а про себя подумал, что теперь-то я не такой уж и грязный, по крайней мере снаружи.Интересно, заметил ли он, какой я теперь сытый и холеный, догадается ли, что за этим кроется?– Но я хотел узнать о Джотто. Ты говорил, что его учителем был Чимабуэ. Что еще ты знаешь?– Пошли! – Пьетро сдвинулся с места и, проворно дотрусив до стены церкви, прислонил к ней метлу.– Эй, монах, гляди, какой сладкий мальчик! – крикнул один из кондотьеров, поправляя кожаную тунику. – Ишь какие шелковые волосы!Они хрипло загоготали, а один даже присвистнул.– По мне так стройненький, хорошенький мальчонка даже лучше, – продолжая похабничать, протянул другой. – Они почище баб! Они мне даже больше нравятся!– Да на тебя ни одна баба не посмотрит! – крикнул я в ответ, хотя они стояли всего в двух шагах от нас.Кондотьер зарычал и ринулся было ко мне, но я метнулся в церковь следом за монахом.– Не связывайся ты с ним, – проворчал Пьетро. – Это же грубая солдатня, но наши власти считают, что они нам нужны. – Он жестом позвал меня за собой, и мы присели на задней скамье. – Значит, Джотто? А зачем тебе Джотто?– Мне нравятся фрески в церкви Санта Кроче, – сказал я.– Ты еще не видел фресок в Ассизи, – ответил он. – Джотто написал цикл картин о житии святого Франциска. Удивительные работы! Слышал, что картины в Падуе в часовне на месте римской арены тоже великолепны: «Страшный суд», «Благовещение», сцены из жизни Девы Марии, все это сильно и величественно. Эти росписи Джотто в Капелле дель Арена в Падуе (начало XIV в.) посвящены жизни Богоматери и Христа и связаны друг с другом как сцены одного рассказа.

В них столько жизни, что они кажутся одушевленными. А что тебе нравится во фресках Санта Кроче, Бастардо? – настойчиво спросил он.Я пожал плечами.– Естественность, композиция, мастерство аллегорий? – усмехнулся Пьетро, не ожидая от меня, что я пойму.Его язык был для меня слишком сложен, но, проведя столько времени перед этими фресками, я уловил общий смысл. Однако лицо мое, наверное, не выразило ничего, потому что Пьетро, положив руку мне на плечо, ласково спросил:– Или они просто показались тебе красивыми?Я кивнул.– Я слыхал парочку интересных историй о мастере Джотто, – сказал Пьетро, откинулся на спинку скамьи и почесал подбородок пухлой морщинистой ладонью. – Я видел его не раз, но никогда не говорил с ним.Он замолчал, а я ждал продолжения. Пьетро кивнул.– Он родился в бедной семье в Веспиньяно, пятьдесят пять лет назад.– Пятьдесят пять? – удивился я. – Он прожил такую долгую жизнь?– Ну, положим, время для каждого человека течет по-своему, – ответил Пьетро, и его лицо покрылось веселыми морщинками. – Мастер Джотто и в старости сохранил бодрость, не то что я, хотя родились мы в один год.Я посмотрел на дряблые складки, испещрившие лицо монаха, и, вспомнив живое выражение неустанно работающей мысли, одушевлявшей лицо художника, невольно согласился с его словами.– Конечно, я не тщеславен, ведь тщеславие неугодно Создателю и смиренным монахам больше пристала скромность, – богобоязненно прибавил Пьетро и продолжил: – Пока Джотто пас отцовских овец, он рисовал на плоских камнях заостренным камнем. Он рисовал все, что ни попадалось ему на глаза, и даже то, что представлялось ему в воображении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64