А другие были явно выставлены напоказ. Их владельцы словно похвалялись: «Воздвиг – ибо это мне по карману!»
– Знаете что, девочки? – неожиданно для самой себя сказала я. – Гляжу я на эти домики, и кажется мне, я смогу гадать по ним, как по руке.
– Ты умеешь гадать? – воскликнули они почти хором. – Погадай нам.
– Для ворожбы нужно вдохновение. Погодите, я скажу, когда оно придет, – пошутила я.
А ведь я и в самом деле могла им погадать. Их судьбы давно были предрешены. Все было ясно, все заранее известно, причем не на одно поколение вперед.
– Интересно, как сложится моя жизнь, – сказала Данка. – К ученью меня никогда не тянуло. Мать считает, что если она купит мне материал подороже на пальто или шубу справит, то я должна до потолка прыгать от радости. Иногда я подумываю, не пойти ли в монастырь, но дома об этом боюсь даже заикнуться – знаю своего отца, разделает меня под орех. Скучно очень, вот и лезут такие мысли в голову.
– Охотно верю, что скучно, – ответила я. – Какие у тебя заботы? Сделала ли ты хоть что-нибудь своими руками? Разве это жизнь – сидеть и дожидаться удачного замужества! Сочувствую тебе.
– Пока что ты заслуживаешь сочувствия. Подумаешь, велика честь – работать у портнихи! – криво усмехнувшись, огрызнулась Баська.
Мы проходили мимо монастыря. По обычаю требовалось замолчать, а в надлежащем месте преклонить колена и перекреститься. Мы поравнялись с этим местом как раз в тот момент, когда Бася закончила свою тираду. Все, как по команде, опустились на колени и перекрестились, некоторые что-то прошептали.
По обеим сторонам широкой, как автострада, вымощенной камнем дороги, кончающейся где-то у горизонта, тянулись часовни разной величины и формы.
Тут царила непонятная, тревожная тишина. И мне показалось, что вот сейчас я почувствую запах свечей, и пустынные дорожки заполнятся бесчисленными людскими толпами.
В августе прошлого года я была здесь в дни большого престольного праздника. В ушах у меня снова зазвучали истошные причитания паломников, возгласы лоточников, рев пьяных и детский плач. Я снова услыхала, как бормочут молитвы нищие калеки и хихикают девушки.
Паломники брели в Кальварию десятки километров. Этим людям все было нипочем – война и оккупация, облавы, домашние дела, дальняя дорога. Крестный ход за крестным ходом, каждый со своими фигурами святых и хоругвями. В сопровождении духовенства шли мужчины, женщины, старики и дети.
В шелках и в рубище. В сапогах и босиком.
Любой сарай, комната, чердак были на вес золота. Праздник продолжался три дня, людям требовалось пристанище – лишь бы крыша над головой.
Торговали всем: от разукрашенных дорогих молитвенников до обычной питьевой воды.
Пан Дрозд взял меня с собой в монастырь. Одна бы я пойти не решилась. Казалось, что запрудившая Кальварию толпа вот-вот начнет сметать все на своем пути.
В монастырь мы вошли через боковую калитку. Я посмотрела на процессию сверху. Она двигалась к воротам, окутанная кадильным дымом, с развевающимися на ветру хоругвями. Целое море голов.
Потом мы спустились вниз, и я увидела богомольцев вблизи.
Некоторые ползли на коленях, для них не существовало ничего, кроме молитв. Другие несли иконы, фигурки святых и следили только за тем, как бы не оступиться. И все пели:
– Пресвятая богородица… Матерь наша…
Кое-кто нес огромные, изукрашенные свечи, которые брызгали вокруг стеарином и часто гасли. Шли молодые и старые. В основном женщины. Я видела обожженные ветром и солнцем лица, натруженные руки, воздетые теперь к небу, слышала пение:
– Пресвятая богородица… Утешительница…
Где-то впереди время от времени возникал затор, однако толпа продолжала напирать.
Мне стало страшно, и я закричала:
– О боже! Они передавят друг друга!
Но Дрозд взирал на это зрелище совершенно бесстрастно:
– Успокойся, толпа всегда безрассудна. Ни один праздник не обходится без несчастных случаев.
Толпа немного поредела. Дрозд, энергично прокладывая путь, перевел меня через дорогу. Можно было возвращаться. Эскапада кончилась благополучно. Мы остались целы и невредимы. Только кто-то закапал мне стеарином выходное платье.
На дороге в пыли сидел малыш и горько плакал. Я остановилась.
– Нельзя его здесь оставлять, лошади затопчут.
Дрозд перенес ребенка на траву.
– В праздники непременно кто-нибудь кого-нибудь теряет, – объяснил он мне. – Дети – родителей, жены – мужей. Порой и по два дня разыскивают. Я тебе кое-что скажу, Катажина, только смотри не выдавай меня кумушкам, а то сразу в монастырь донесут. По мне, сюда вовсе не для отпущения грехов приходят… Таких, что ищут «милости божьей», здесь мало, большинство норовит напиться, стянуть, что плохо лежит, или просто малость проветриться. В деревнях годами ничего не случается, и для многих поездка на такой праздник – событие.
Мы шли под гору, монастырь давно уже скрылся за поворотом, а пение все еще было слышно:
– Утешительница, пресвятая богородица, матерь наша…
– Что с тобой, Катажина? – затормошила меня Зося. – Чего ради ты молитвы запела?
– Я? Прошу прощения, задумалась, вспомнила престольный праздник.
Что я делаю в этой компании? Что меня с ними связывает? Сплетни, которые они с упоением повторяют? К чему мне эта бессмысленная болтовня?
Я больше не могла сдерживать давно нараставшего раздражения. В какую-то долю секунды передо мной, как в калейдоскопе, промелькнуло все, что было связано с Кальварией! Бабка, тетка Виктория, пани Петкевич, лицемерные ханжи-кумушки… Все невыплаканные слезы подступила к горлу. Только бы не разреветься перед этими девчонками!
Вдруг что-то словно подтолкнуло меня, и я, обогнав Данку Крамаж, загородила ей дорогу. И спросила тоном, не допускающим возражений:
– Скажи, ты была здесь в прошлом году на празднике?
– Конечно, – ответила она торопливо. – Мы с мамой молились, чтобы война побыстрее кончилась.
– Только и всего? А еще о чем ты молилась?
– Чтобы мама с папашей были здоровы, и вообще… – неуверенно, даже испуганно пробормотала Данка.
– Вранье! – воскликнула я. – Не верю. Тебе и твоему отцу война была на руку, торговля в вашей лавке шла хорошо, как никогда. Все вы одним миром мазаны!
Я подбежала к часовне, с которой мы поравнялись, и одним прыжком взобралась на амвон.
– Эй, девочки, подите-ка сюда! – крикнула я. – Я вам скажу, о чем нужно молиться.
Моя еретическая выходка явно встревожила и испугала подружек, но они подошли поближе. А я воздела руки, потом оперлась ими о барьер и заговорила как в трансе:
– На колени и молитесь!
Чтобы у папаши было побольше денег!
Чтобы подруге не повезло!
Чтобы мама купила мне еще три пары туфель!
Чтобы выйти замуж за самого богатого!
Чтобы родить дюжину детей!
Молитесь и терпеливо ждите, и так пройдет жизнь ваша!
Молитесь!
Покорностью и смирением можно горы своротить! Помните об этом!
Молитесь!
Из праха ты возник, человек, и в прах обратишься!
Аминь!
Произнося последние слова, я увидела ужас в глазах у моих слушательниц. Я огляделась по сторонам – кроме нас, на дороге никого не было – и спрыгнула на газон.
Девушки продолжали стоять словно завороженные. Когда я подошла к ним, все заговорили наперебой:
– Бога ты не боишься! Как же ты будешь исповедоваться? Это смертный грех.
– Я буду исповедоваться? Чего ради, скажите на милость? Я не желаю жить так, как все здесь живут! Хочу быть независимой, хочу, чтобы никто не совал нос в мою личную жизнь! Неужели я должна каяться в том, что представляю свое будущее ярким и интересным? А впрочем, шуток вы, что ли, не понимаете?
Лица передо мной были непроницаемы. «Нет, нам никогда не найти общего языка, никогда не понять друг друга, – подумала я. – Это ясно».
– Вижу, что вас покоробило, – продолжала я. – Не беда, теперь, по крайней мере, знаете, какая я. Со мной лучше не связываться. Моя бабка уже давно это поняла. Она меня называет взбунтовавшейся еретичкой. Погодите: скоро начнут собирать деньги и закажут обедню, чтобы из меня «беса» изгнать. К счастью, теперь на кострах не сжигают. Да и на Кальварии свет клином не сошелся. Я возвращаюсь, мне лучше пойти одной.
Меня остановила Данка:
– Брось, Катажина, оставайся. Ведь мы просто так, не со зла, без задней мысли.
Вернулись мы все-таки вместе, но девчата были явно ошеломлены моей выходкой. А я на все это плевала. На углу они распрощались с лихорадочной поспешностью. Данка приглашала всех к себе. Я поблагодарила:
– Мне пора, бабка и так уже, наверно, сердится.
На следующий день хозяйка вернулась из города не в духе. После обеда вопреки своему обыкновению она не легла спать, а взяла у тетки Виктории порошок от головной боли, повертелась по комнате и в конце концов со вздохом сказала:
– Никогда в жизни так не огорчалась. Теперь у меня голова от этого разламывается и печень заныла. Не хотела вам рассказывать, да не могу удержаться. С чего бы начать?..
Она пересела со стула на диван.
– Катажина, ты на пасху исповедовалась? Мне кажется, что нет. И в костеле ты последнее время вообще не бываешь. В общем, дело – дрянь. Представьте себе, сегодня утром Гжеля рассказал на заседании церковного совета, что в воскресенье ты привела девушек на гору, к часовне, и там произносила богохульственные речи. Настраивала их против старших и католической веры. Говорила, что бога не боишься…
Во время хозяйкиного рассказа меня бросало то в жар, то в холод. Слов я уже не разбирала, только видела, как шевелятся ее губы. И прошло довольно много времени, прежде чем я, наконец, услыхала обращенный ко мне вопрос:
– Рассказывай, что там было.
Но говорить я не могла, душили слезы, я бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку и расплакалась.
– Рассказывать мне нечего, кроме того, что сыта я вашей Кальварией по горло. Оправдываться не стану.
Хозяйка ушла к себе. Мы остались одни. Бабка сидела за столом, подперев голову рукой, и, казалось, спала. Тетка лежала с холодным компрессом на лбу и время от времени громко стонала.
После ужина был устроен совет с участием хозяина – Дрозда – и его брата. Назрела необходимость принять какое-то решение. После долгих споров сошлись на одном: я должна безоговорочно смирить свою гордыню, исповедаться и покаяться в грехах! Только это может успокоить общественное мнение.
Выслушав приговор, я пришла в отчаяние. Как им объяснить?!
– Не могу! Вы, конечно, правы. Такие неприятности из-за меня… Но что же делать, если я никогда не отличалась набожностью. Во Львове никто из наших месяцами не бывал в костеле. Кто же теперь воскресит во мне сильную искреннюю веру? В костеле от одного запаха свечей мне делается дурно. Ведь я не раз теряла сознание. Кроме того, я не выношу исповедей! Что в них толку, если люди, исповедавшись, продолжают творить зло?
Хозяйка как могла пыталась меня убедить:
– Пойми, Катажина, я же тебе добра желаю, ты меня знаешь. Ты должна это сделать. Живешь среди ворон – и каркай по-вороньи.
Брат хозяина таким тоном, словно ему мерещился конец света, предостерегал меня:
– Люди здесь вредные и злопамятные. Уж если что им втемяшится в голову, добра не жди. Они на все способны – и отомстят, не задумаются.
– Ничего не поделаешь. Я в самом деле не могу, – упорно твердила я.
– И надо же, чтобы именно на мою голову свалилось такое, – причитала бабка. – Не жизнь, а сплошное наказание! Хочешь у меня жить, изволь исповедаться!
– Прикажешь сразу убираться? Это был бы самый лучший выход из положения. И я для Кальварии не гожусь, и она меня не устраивает, – спокойно ответила я.
– Так вопрос ставить нельзя, – запротестовал пан Дрозд. – Эдак недолго совсем загубить девчонку. Пусть подумает. Время терпит.
На следующее утро приехала из Ченстохова тетка Михася. Ей подробно изложили мои прегрешения. Опять поднялся крик, на сей раз в узком семейном кругу, и тетка Михася вынесла решение:
– Катажину никуда не выпускайте – пусть сидит дома. Что сделано, того не воротишь. К портнихе ей тоже ходить нечего, заработает гроши, да и чести ей это занятие не прибавит.
Тетка Михася была до мозга костей пропитана царившей в Ченстохове атмосферой религиозности.
Она вела с бабкой и Викторией какие-то странные разговоры, в которых я почти ничего не могла понять. Меня никто не замечал. Приказания бабка отдавала теперь сквозь зубы. Напряженность не уменьшалась. Вокруг нашего дома образовалась странная, крайне неприятная пустота. К нам никто не заглядывал. Пани Ковалик, на которую я очень надеялась, видимо, под давлением общественного мнения даже не пыталась узнать, отчего я не прихожу.
Кумушки при виде кого-либо из нашей семьи отворачивались и дружно умолкали. Девчата не узнавали меня на улице или у колодца.
По крайней мере неделю Кальвария прохаживалась на мой счет и кипела от негодования. Потом подвернулась новая сенсация. Прибыл полк Войска Польского. Военные заняли школу, здание общества «Сокол», разместились в частных домах. Каждому хотелось заполучить к себе хотя бы одного солдата.
Повсюду расклеили Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. Все останавливались у плакатов; прочла и я:
«К польскому народу!
Поляки на родине и в эмиграции!
Поляки в немецкой неволе!
Соотечественники! Пробил час Освобождения. Польская Армия плечом к плечу с Красной Армией перешла Буг. Польские воины сражаются на нашей родной земле. Над измученной Польшей снова реют бело-красные знамена. Польский народ приветствует солдат Армии Людовой, объединившихся с солдатами Польской Армии…»
– Считай, что тебе повезло, – сказала хозяйка. – Коммуны все побаиваются. С этим твоя пустячная история конкуренции не выдерживает.
У Дроздов поселились «целых три» офицера. Дом ожил. Хозяйка снова повеселела, радовалась гостям и даже напевала: «Пришли уланы под окошко».
– Ты не представляешь, Катажина, как мне нравятся военные. В молодости я только о военном и мечтала. Жаль, что теперь нет уланов. Ничего прекраснее кавалерии я в жизни не видывала.
Офицеры очень быстро почувствовали себя у Дроздов как дома, а через неделю подружились и с нами. Они приехали прямо с фронта, и поэтому каждый день, проведенный в этом тихом и с виду спокойном городишке, доставлял им радость. Особенно нам пришелся по душе один из них, веселый поручик со странным именем Анатоль. Бабку через несколько дней он стал называть «бабушка», тетку – «мадам Виктория», а меня – Кася. Только к тетке Михасе офицеры боялись подступиться – она бродила по дому мрачная, как грозовая туча. Я догадывалась, что бабка отказалась устраивать дела, ради которых она приехала. О чем шла речь, я не знала, но, судя по разговорам бабки с Викторией, не сомневалась, что Михасе что-то от нас было нужно.
Самой приятной частью дня стали вечера. У офицеров был трофейный радиоприемник. Обычно мы все собирались вокруг него в хозяйской кухне и слушали их рассказы. Хозяйка, как завороженная, не сводила с офицеров глаз. Это были люди с размахом – о таких она всегда мечтала.
У Анатоля был огромный альбом с фотографиями красивых девушек, который он якобы завел в начале войны. О каждой из этих девушек Анатоль, не моргнув глазом, мог рассказать увлекательную историю. И хоть божился, что все они были в него влюблены, никто ему не верил. Что, впрочем, не мешало всеобщему веселью. Поручик возмущался и клялся бородой аллаха, что говорит чистую правду.
В один из таких веселых дней мы услыхали по радио:
– Война окончена! Победа!
Мы просто обезумели от радости. Все прыгали, кричали, обнимали друг друга. То и дело кто-нибудь повторял, словно последнюю новость:
– Война окончена!
Хозяйка расплакалась.
– Господи, – всхлипывая, приговаривала она. – Как же хорошо. Сколько лет тянулась эта война! Сколько принесла бед! А вас-то как мне, ребята, было жалко! Вроде бы вы и на отдыхе, а ведь в один прекрасный день вас снова могли отправить на фронт.
Вечером пан Дрозд привез откуда-то канистру. Я сидела у окна, когда он приехал, и терялась в догадках – что там, в этой посудине. Оказалось, водка – чтобы и мы могли отпраздновать победу и окончание войны.
Мужчины в этот день веселились до потери сознания. Даже бабка с теткой немного выпили. Тетка так раскисла от спиртного, что разрыдалась в объятиях одного из офицеров. Бабка моментально протрезвела, увела ее в комнату и уложила спать.
Все упивались свободой. Столяры и сапожники на совместном собрании своих цехов приняли решение по случаю победы устроить в честь Войска Польского торжественный вечер в зале «Сокола».
Приготовления велись целую неделю. Хозяин каждый день приносил новости: настелили паркет, уже делают гирлянды, пригласили военный оркестр.
Хозяйка шила у пани Ковалик новое платье из материала, купленного еще до войны. Когда бабка удивилась, что она собирается на вечер, пани Дрозд сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54