Потом проводили гостью домой и пришли к единодушному заключению, что вечер очень удался. Вернувшись, я села писать письмо.
«Дорогая мама!
Наконец-то получила от вас весточку. Я очень рада, что вы уже в Польше. Я так ждала хоть строчку. Поверьте, порой так трудно бывает ждать, даже всего один лишний день. В конце концов я решила уехать из Кальварии.
Живу я во Вроцлаве, в собственной трехкомнатной квартире. Только-только ее обставила. У меня очень уютно и тихо. Когда-нибудь, когда все уже отстроят, под нашими окнами будет, пробегая, звонить трамвай. Пока улица тихая и пустынная.
Все это время после отъезда из Кальварии я работаю в Красном Кресте. Мне уже давно полагается отпуск. К сожалению, у нас должна быть реорганизация, и отпусков пока не дают.
Уверяю вас, веду я себя хорошо; вам за меня краснеть не придется. Как только смогу, приеду в Кальварию, но Красный Крест – это как армия, без разрешения работы не бросишь.
Мама, может, вы приедете во Вроцлав? Я была бы так рада. Здесь можно спокойно работать и жить. Места хватит всем.
Дорогая мама, мне в этом году исполняется восемнадцать лет. Я уже не ребенок. Я хорошо сделала, что приехала сюда. У меня есть все, что нам нужно, вам и мне. Нищета нам не грозит. Себя-то мы наверняка прокормим.
Приезжайте, сами увидите, как тут. Лучше во всем разобраться на месте. Я всегда старалась быть хорошей дочерью и в этом смысле нисколько не изменилась. Пожалуйста, не показывайте письмо бабушке, она меня ненавидит, я это знаю.
Привет хозяйке. Надеюсь, что вы все-таки приедете, хотя бы на несколько дней.
Крепко целую.
Катажина.
P.S. В Кальварию я не вернусь ни за что на свете. Мне там было очень и очень плохо».
Однажды поздним вечером, когда я уже лежала в постели, в дверь позвонили.
«Один звонок? – удивилась я. – Кто это может быть? Люцина всегда звонит два раза».
– Кто там? – решительно спросила я.
Сначала за дверью было тихо, потом я услышала незнакомый женский голос:
– Откройте, пожалуйста. Я от Люцины Орловской. У меня есть записка.
Я осторожно, не снимая цепочки, приоткрыла дверь, взяла записку и прочла:
«Катажина!
Пусти пани Дзюню. Она у тебя переночует. Завтра я тебе все объясню.
Люцина».
Только теперь я сняла цепочку и пригласила незнакомку войти:
– Пожалуйста, проходите. Простите, что не сразу вас впустила. Я дома одна и особой храбростью не отличаюсь.
Женщина сняла пальто, высвободилась из большого платка, в который была закутана. Теперь я могла ее рассмотреть. Еще не так давно она показалась бы красивой, но сейчас это была страшно худая и грязная женщина. Руки словно вымазаны угольной пылью, одежда изношенная, рваная.
Мы молча изучали друг друга, наконец, я спохватилась и, смутившись, воскликнула:
– Милости прошу! Вы гостья Люцины, так что будьте здесь как у нее или у себя дома. Хотите сразу принять ванну или, может быть, мы сначала перекусим?
– Если разрешите, мне хотелось бы сперва выкупаться. Но прежде всего надо объяснить, кто я и откуда.
– Потом расскажете. Располагайтесь, пожалуйста.
«Интересно, откуда она родом? – подумала я и тотчас же сообразила – Да, конечно, с Виленщины, сразу можно догадаться по ее выговору».
– Ванна готова. Сюда, пожалуйста!
Женщина по-прежнему нерешительно стояла в передней.
– Видите ли, – неуверенно проговорила она. – Видите ли, здесь так чисто… Не знаю, как вам и сказать. Люцине я говорила.
– Мне можете говорить прямо, как Люцине. Постараюсь вас понять.
– Дело в том… вещи на мне грязные. Я много скиталась и, чего уж скрывать, вся завшивела. Лучше всего было бы сразу все сжечь.
– Это не беда, мы сейчас все сожжем. Пижама и купальный халат для вас найдутся, у меня этого добра в избытке. А завтра раздобудем остальное.
Женщина взяла белье и послушно пошла в ванную.
Кто она? Может, родственница Люцины? Очень уж худа и измучена. Почему Люцина послала ее одну, так поздно? Она ведь могла заблудиться. Впрочем, чем гадать, лучше приготовить ужин.
Когда незнакомка поела и я принесла ей чай, в дверь снова позвонили, на этот раз два раза. Пришла Люцина.
– Представляешь, я в пять утра уезжаю в командировку, а освободилась всего час назад, но не могла не прийти. Я себе места не находила… – затараторила она прямо с порога.
И я услышала историю пани Дзюни.
Жила она в том же местечке под Вильно, что и Люцина. Давно овдовела. Единственную дочь немцы вывезли на принудительные работы, и пани Дзюня осталась одна. Когда война кончилась, дочь написала ей, что живет во Вроцлаве. Советовала все продать и как можно скорее приехать к ней во Вроцлав.
Пани Дзюня послушалась совета, продала все, что у нее было, но отъезд ей пришлось отложить до общей репатриации. Дочери она написала, что, к сожалению, пока приехать не может, потому что неважно себя чувствует. Тогда дочь посоветовала весь скарб переправить постепенно с родственниками, которые уезжали раньше, а самой добираться, как сможет. Пани Дзюня так и сделала, потом и сама тронулась в путь. К несчастью, в дороге она потеряла документы и кое-какие драгоценности, которые захватила с собой. Голодная, без денег и документов, целых три недели добиралась она до Вроцлава товарными поездами. Дочери она во Вроцлаве не застала. Та, забрав все, удрала из Польши на Запад.
Все это Люцина выпалила одним духом, не дав пани Дзюне вставить ни словечка.
– Я бы с удовольствием взяла пани Дзюню к себе, – сказала она. – Но ты ж понимаешь! Гостиница принадлежит теперь, к сожалению, УБ. Без прописки и специального разрешения там жить нельзя.
Пани Дзюня все это время сидела молча и только горестно вздыхала.
– Я переночую с вами. Не хочется сегодня оставаться одной, – заключила Люцина.
Пани Дзюня осталась у меня не на одну ночь, а навсегда. Мы с Люциной раздобыли для нее одежду, муж пани Миры достал ей в управлении по делам репатриации справку. Это был хоть какой-то документ, и пани Дзюня постепенно стала приходить в себя.
– Я прописана! Господи боже мой! Да это ж настоящее чудо! Я могу свободно ходить по улицам! Хозяйство я беру на себя. Консервы – вещь хорошая, но и без овощей нельзя. Покажешь мне, где магазины. И дай продовольственные карточки. Можешь на меня положиться, с домом я управлюсь.
Пани Дзюня быстро стала своим человеком в доме. Готовила она превосходно. Квартиру содержала в идеальной чистоте и порядке. Нрав у нее был легкий и веселый, только, вспоминая дочку, она не могла удержаться от слез.
Прошло десять дней. Я получила от мамы второе письмо.
«Дорогая дочка!
Приезжай немедленно, дела становятся все хуже. Виктория получила от мужа из-за границы письмо. Что в нем, не знаю, письма она никому не показала, но так взвинчена, что стала совсем несносной.
Ты пишешь, что обставила квартиру. В это трудно поверить. Мебель теперь очень дорогая, ты же знаешь, какие цены в Кальварии.
Я бы выбралась к тебе во Вроцлав, но, к сожалению, у меня нет денег. Туфли, в которых я приехала, неожиданно развалились. Пишу второпях, тайком ото всех. С письмом твоим ничего не вышло. Почтальон принес его, когда дома была одна бабка. Она ужасно на тебя разозлилась.
Жду тебя. Целую.
Мама».
– Тебе надо ехать. Я кое-что видела в жизни и понимаю: труднее всего согласиться с тем, что ребенок прав. Для матери ты всегда останешься ребенком.
– Я поеду, пани Дзюня, конечно же, поеду. Но так обидно, что всегда я оказываюсь не права. Мама верит только бабке. А бабку мне не одолеть, это я чувствую. Честно говоря, я не очень ясно представляю себе, зачем еду, чего хочу добиться. Одно только меня и радует: приеду в форме, с подарками и ни о чем мне не надо их просить.
Спустя несколько дней подвернулся и удобный случай. До самого Кракова я доехала на легковой машине. В Кракове я переночевала в служебном помещении Красного Креста, отдала погладить форму, надела чистую блузку, вымыла в парикмахерской голову. Перед самым отходом поезда до Кальварии купила большую коробку самых лучших пирожных.
В поезде было свободно. Попутчики поглядывали на меня с любопытством. Их особенно заинтересовала моя форма.
– Это форма Польского Красного Креста? Очень красиво, и вам к лицу. Вы живете во Вроцлаве? Говорят, он разрушен не меньше Варшавы, – завел разговор один из пассажиров.
Я с горячностью рассказывала о Вроцлаве, не очень заботясь о точности. Я нарисовала картину города зелени и мостов, говорила об Одре, о свободных квартирах. Умолчала об одном: о развалинах. Раз эти люди предпочитают сидеть здесь, пусть думают, что никаких развалин там нет.
Кальвария! Со станции я пошла кружным путем через весь городишко, с любопытством глядя по сторонам. Здесь ничего не изменилось. Время словно застыло. Дом Дроздов издали показался мне не таким, каким я его запомнила, – он вроде стал меньше.
Из знакомых первой мне встретилась Данка Крамаж.
– Господи, боже мой! Катажина, это ты? Говорили, ты умерла в прошлом году от какой-то болезни или еще от чего. Мы с Романом даже деньги давали на молебен в годовщину твоего отъезда. Ах да, ты же, наверно, ничего не знаешь? Мы на рождество свадьбу сыграли. Венчались в монастыре, перед большим алтарем. У меня было четыре подружки. Столько гостей на свадьбе было, что мама потом неделю сосчитать не могла. Роман часто тебя вспоминает, но я не ревнива. Он говорит, что ты девушка с воображением. – Данка вздохнула и продолжала: – Янка тоже вышла замуж. А знаешь за кого? За Гжыбача. Родители ругались, шумели, а они уперлись на своем, ну и пришлось согласиться на свадьбу. Они любят друг друга, уверяю тебя! Марыня, бедняжка, так в девках и сидит, а ведь ей уже двадцать стукнуло. Красивая у тебя форма. Это габардин или шерсть? Мама предлагала мне габардин, да он мне показался тяжеловат. И Роман так считает.
Да. Это и в самом деле была Кальвария!
Так в обществе ни на минуту не умолкавшей Данки Крамаж, по мужу Петкевич, я дошла до самых ворот дроздовского дома.
– Ты прямо с поезда? Ах да, ведь у тебя же чемодан, я и не заметила. Ну, пока до свиданья! Мы еще поболтаем, с тобой очень приятно поговорить.
За все время я не произнесла ни слова и на прощание только помахала рукой.
Войдя в дом, я забарабанила в дверь, хотя помнила, что бабку такой стук раздражает.
– Кто там? – услыхала я бабкин голос. – Открыто, заходите.
Встретили меня холодно. Якобы потому, что я свалилась как снег на голову, без предупреждения. Мама, стараясь разрядить напряжение, побежала за хозяйкой. Та обняла меня, похлопала по своему обыкновению по спине и воскликнула:
– А ну, покажись, какая ты стала?
Я послушно несколько раз повернулась на каблуках.
– Неплохо, ничего не скажешь, мордашка совсем не изменилась. Пропали теперь кальварийские парни! Провалиться мне на этом месте, если я тебя теперь не выдам замуж.
– Боюсь, вам это не удастся. Я приехала всего на три дня.
Отпуск у меня, правда, был на две недели, но в эту минуту я про себя твердо решила, что дольше трех дней здесь не задержусь.
– Всего на три дня? – удостоверилась бабка и явно повеселела.
– Ты же собиралась приехать насовсем, – заметила тётка Виктория.
– Насовсем мне пришлось бы, пожалуй, приезжать на грузовике. У меня большая трехкомнатная квартира, полностью обставленная. И вообще, я богата. Я ведь вам писала. В чемодане у меня только ночная рубашка, плащ и подарки. Дали мне три дня отпуска, вот я и приехала. Захотелось посмотреть, как вы тут живете, что слышно. Не думайте, что я капитулировала. Ничего подобного. Я намерена по-прежнему жить самостоятельно.
Говоря все это, я внимательно наблюдала за ними. То, что я приехала лишь ненадолго, так их обрадовало, что они больше меня и не слушали. Сразу повеселели и подобрели и даже вспомнили, что я, может быть, хочу есть или пить.
– Чай у меня только липовый, – трагическим голосом сказала бабка. – К сожалению, другой нам не по средствам. Может быть, лучше выпьешь молока?
– Чай у меня есть, я привезла. Английский, точно такой же, как я вам недавно послала. Сейчас я все достану.
Невинное замечание попало в самую точку. Бабка извлекла из буфета нераспечатанную пачку настоящего чая.
После ужина, когда все уже было сказано, я пошла проведать хозяйку. Она лежала в постели.
– Заходи, заходи. Я знала, что ты придешь. Старика нет, поехал в Краков. Он там у дочки, лечится, я одна.
Я протянула ей сверток с подарками. Она тут же его развернула и все осмотрела.
– И всегда-то ты знаешь, чем кому угодить! – обрадовалась она. – Лучшего подарка нельзя было придумать. Буду теперь снова, как принцесса, пить по утрам кофе. А если случится кого угостить кофейком, непременно скажу, кто мне его привез. Подожди, давай-ка мы его сейчас и отведаем.
– Лежите. Я поставлю воду. А пока она вскипит, расскажите, что слышно.
– Рассказать-то есть о чем. И первым делом я вот что тебе скажу: мать ты должна отсюда забрать. Она все теперь для них делает, а они кричат на нее с утра до вечера. С тех пор как она приехала, ни дня без скандала не прошло. Когда ты прислала деньги, они сперва разорались, что отошлют, мол, назад, что деньги краденые, а потом милая бабуся с тетушкой прикарманили все до копеечки. Мама твоя даже и не знает, сколько ты им прислала. И посылку, которую она от тебя получила, они тоже к рукам прибрали – иначе им, видишь ли, на жизнь не хватает. – Хозяйка задыхалась от возмущения. – На жизнь, конечно, нужно, да уж больно им не хочется признавать, что ты их содержишь. За чемодан перчаток, которые ты им прислала в прошлом году, они заработали шестьдесят тысяч злотых. Думаешь, они тебе об этом скажут? Ничего подобного! Они все такие же бедные, да вдобавок мама твоя у них на шее сидит. Ко мне они тоже подбирались. Когда ты прислала мне ковер, тетка заявила, что я должна им за него заплатить. А я только расхохоталась в ответ. «Полно, миленькая, – говорю, – с вами я, что ли, дела-то делаю? У меня с Катажиной свои счеты, она приедет, мы и сочтемся. За мной никогда еще ничего не пропадало». Знаешь, когда ты здесь жила, мне как-то легче было с ними, а теперь надоели они мне хуже горькой редьки. Стервозы! Как только, прости господи, таких земля носит? А мама твоя – новая их жертва. Они думали, что ты совсем приехала и станешь свои права предъявлять.
– Мама может ехать во Вроцлав хоть сейчас. Мне здорово везло! Работала я и работаю честно, деньги у меня водятся, и даже немалые. Правда, вам я могу сказать, вы поверите, я знаю. Бабка все равно будет думать, что я воровала. Квартира у меня прекрасная, обставлена со вкусом, белья и посуды вдоволь. Работы много, дело для каждого найдется. Ну и на отсутствие хороших людей не могу пожаловаться. Иной раз чужой стоит своего.
– А что же с тобой было? Говорили, будто ты тифом болела. Сын одного крестьянина из Барвалда будто видел тебя, по его словам, ты еле ноги таскала. А тот, что бабке перчатки привез, рассказывал, что вас там заперли и войска поставили сторожить, и будто из этой мышеловки живым никому не выйти. Мы собрались было дать на панихиду, да тут от тебя письмо пришло. Вот все удивились! Думали, что оно раньше было отправлено, но числа не сходились. Только когда получили от тебя деньги, перестали сомневаться, что ты жива. Я хотела к тебе съездить, да они так накрутили моего старика, что он строго-настрого запретил. Ты ведь его знаешь, как упрется, не переломишь. Почтальон по всей Кальварии раззвонил, что бабка получила кучу денег. Ее это вроде бы коробило, но от гордости так и распирало! – Хозяйка даже села на постели. – Здесь за такие деньги можно два мебельных гарнитура купить. Когда сидишь в такой дыре, как Кальвария, все, что просачивается извне, кажется необычным и важным.
– Тифом я не болела. У меня была какая-то странная горячка. А у того парня, видно, с головой не все в порядке – когда я давала ему перчатки, эпидемия и тиф уже давным-давно кончились, и выглядела я абсолютно нормально.
Хозяйка разговорилась. Чего только в этой Кальварии не делается! Один за другим все женятся, никогда не было столько свадеб – и на рождество, и на Новый год. А на пасху так целая очередь установилась венчаться. Фотограф заболел даже, так заработался.
Антося Восяк нежданно-негаданно родила. До свадьбы. Не успели обвенчаться, он-то в армии, а отпуска вовремя не дали. Данка Крамаж носится со своим Петкевичем по всей Кальварии. Такая важная стала, что и не подступись.
Только мы выпили кофе, постучала тетка Виктория.
– Ложись спать, поздно уже, завтра тоже день будет.
Назавтра я предложила маме пойти погулять.
– Ну, ну, графиня приехала, теперь без прогулки перед обедом не обойтись. Интересно только, кто вам, ясновельможная пани, прислуживать будет. Обед сам не сварится, – заворчала бабка.
– Можно пойти после обеда, – примирительно предложила мама.
– Нет уж, если идти, так сейчас. А с обедом мы что-нибудь придумаем. Напросимся к хозяйке или поедим в ресторане. Я и вас, бабушка, приглашаю.
Мама перепугалась, но не решилась отказать мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
«Дорогая мама!
Наконец-то получила от вас весточку. Я очень рада, что вы уже в Польше. Я так ждала хоть строчку. Поверьте, порой так трудно бывает ждать, даже всего один лишний день. В конце концов я решила уехать из Кальварии.
Живу я во Вроцлаве, в собственной трехкомнатной квартире. Только-только ее обставила. У меня очень уютно и тихо. Когда-нибудь, когда все уже отстроят, под нашими окнами будет, пробегая, звонить трамвай. Пока улица тихая и пустынная.
Все это время после отъезда из Кальварии я работаю в Красном Кресте. Мне уже давно полагается отпуск. К сожалению, у нас должна быть реорганизация, и отпусков пока не дают.
Уверяю вас, веду я себя хорошо; вам за меня краснеть не придется. Как только смогу, приеду в Кальварию, но Красный Крест – это как армия, без разрешения работы не бросишь.
Мама, может, вы приедете во Вроцлав? Я была бы так рада. Здесь можно спокойно работать и жить. Места хватит всем.
Дорогая мама, мне в этом году исполняется восемнадцать лет. Я уже не ребенок. Я хорошо сделала, что приехала сюда. У меня есть все, что нам нужно, вам и мне. Нищета нам не грозит. Себя-то мы наверняка прокормим.
Приезжайте, сами увидите, как тут. Лучше во всем разобраться на месте. Я всегда старалась быть хорошей дочерью и в этом смысле нисколько не изменилась. Пожалуйста, не показывайте письмо бабушке, она меня ненавидит, я это знаю.
Привет хозяйке. Надеюсь, что вы все-таки приедете, хотя бы на несколько дней.
Крепко целую.
Катажина.
P.S. В Кальварию я не вернусь ни за что на свете. Мне там было очень и очень плохо».
Однажды поздним вечером, когда я уже лежала в постели, в дверь позвонили.
«Один звонок? – удивилась я. – Кто это может быть? Люцина всегда звонит два раза».
– Кто там? – решительно спросила я.
Сначала за дверью было тихо, потом я услышала незнакомый женский голос:
– Откройте, пожалуйста. Я от Люцины Орловской. У меня есть записка.
Я осторожно, не снимая цепочки, приоткрыла дверь, взяла записку и прочла:
«Катажина!
Пусти пани Дзюню. Она у тебя переночует. Завтра я тебе все объясню.
Люцина».
Только теперь я сняла цепочку и пригласила незнакомку войти:
– Пожалуйста, проходите. Простите, что не сразу вас впустила. Я дома одна и особой храбростью не отличаюсь.
Женщина сняла пальто, высвободилась из большого платка, в который была закутана. Теперь я могла ее рассмотреть. Еще не так давно она показалась бы красивой, но сейчас это была страшно худая и грязная женщина. Руки словно вымазаны угольной пылью, одежда изношенная, рваная.
Мы молча изучали друг друга, наконец, я спохватилась и, смутившись, воскликнула:
– Милости прошу! Вы гостья Люцины, так что будьте здесь как у нее или у себя дома. Хотите сразу принять ванну или, может быть, мы сначала перекусим?
– Если разрешите, мне хотелось бы сперва выкупаться. Но прежде всего надо объяснить, кто я и откуда.
– Потом расскажете. Располагайтесь, пожалуйста.
«Интересно, откуда она родом? – подумала я и тотчас же сообразила – Да, конечно, с Виленщины, сразу можно догадаться по ее выговору».
– Ванна готова. Сюда, пожалуйста!
Женщина по-прежнему нерешительно стояла в передней.
– Видите ли, – неуверенно проговорила она. – Видите ли, здесь так чисто… Не знаю, как вам и сказать. Люцине я говорила.
– Мне можете говорить прямо, как Люцине. Постараюсь вас понять.
– Дело в том… вещи на мне грязные. Я много скиталась и, чего уж скрывать, вся завшивела. Лучше всего было бы сразу все сжечь.
– Это не беда, мы сейчас все сожжем. Пижама и купальный халат для вас найдутся, у меня этого добра в избытке. А завтра раздобудем остальное.
Женщина взяла белье и послушно пошла в ванную.
Кто она? Может, родственница Люцины? Очень уж худа и измучена. Почему Люцина послала ее одну, так поздно? Она ведь могла заблудиться. Впрочем, чем гадать, лучше приготовить ужин.
Когда незнакомка поела и я принесла ей чай, в дверь снова позвонили, на этот раз два раза. Пришла Люцина.
– Представляешь, я в пять утра уезжаю в командировку, а освободилась всего час назад, но не могла не прийти. Я себе места не находила… – затараторила она прямо с порога.
И я услышала историю пани Дзюни.
Жила она в том же местечке под Вильно, что и Люцина. Давно овдовела. Единственную дочь немцы вывезли на принудительные работы, и пани Дзюня осталась одна. Когда война кончилась, дочь написала ей, что живет во Вроцлаве. Советовала все продать и как можно скорее приехать к ней во Вроцлав.
Пани Дзюня послушалась совета, продала все, что у нее было, но отъезд ей пришлось отложить до общей репатриации. Дочери она написала, что, к сожалению, пока приехать не может, потому что неважно себя чувствует. Тогда дочь посоветовала весь скарб переправить постепенно с родственниками, которые уезжали раньше, а самой добираться, как сможет. Пани Дзюня так и сделала, потом и сама тронулась в путь. К несчастью, в дороге она потеряла документы и кое-какие драгоценности, которые захватила с собой. Голодная, без денег и документов, целых три недели добиралась она до Вроцлава товарными поездами. Дочери она во Вроцлаве не застала. Та, забрав все, удрала из Польши на Запад.
Все это Люцина выпалила одним духом, не дав пани Дзюне вставить ни словечка.
– Я бы с удовольствием взяла пани Дзюню к себе, – сказала она. – Но ты ж понимаешь! Гостиница принадлежит теперь, к сожалению, УБ. Без прописки и специального разрешения там жить нельзя.
Пани Дзюня все это время сидела молча и только горестно вздыхала.
– Я переночую с вами. Не хочется сегодня оставаться одной, – заключила Люцина.
Пани Дзюня осталась у меня не на одну ночь, а навсегда. Мы с Люциной раздобыли для нее одежду, муж пани Миры достал ей в управлении по делам репатриации справку. Это был хоть какой-то документ, и пани Дзюня постепенно стала приходить в себя.
– Я прописана! Господи боже мой! Да это ж настоящее чудо! Я могу свободно ходить по улицам! Хозяйство я беру на себя. Консервы – вещь хорошая, но и без овощей нельзя. Покажешь мне, где магазины. И дай продовольственные карточки. Можешь на меня положиться, с домом я управлюсь.
Пани Дзюня быстро стала своим человеком в доме. Готовила она превосходно. Квартиру содержала в идеальной чистоте и порядке. Нрав у нее был легкий и веселый, только, вспоминая дочку, она не могла удержаться от слез.
Прошло десять дней. Я получила от мамы второе письмо.
«Дорогая дочка!
Приезжай немедленно, дела становятся все хуже. Виктория получила от мужа из-за границы письмо. Что в нем, не знаю, письма она никому не показала, но так взвинчена, что стала совсем несносной.
Ты пишешь, что обставила квартиру. В это трудно поверить. Мебель теперь очень дорогая, ты же знаешь, какие цены в Кальварии.
Я бы выбралась к тебе во Вроцлав, но, к сожалению, у меня нет денег. Туфли, в которых я приехала, неожиданно развалились. Пишу второпях, тайком ото всех. С письмом твоим ничего не вышло. Почтальон принес его, когда дома была одна бабка. Она ужасно на тебя разозлилась.
Жду тебя. Целую.
Мама».
– Тебе надо ехать. Я кое-что видела в жизни и понимаю: труднее всего согласиться с тем, что ребенок прав. Для матери ты всегда останешься ребенком.
– Я поеду, пани Дзюня, конечно же, поеду. Но так обидно, что всегда я оказываюсь не права. Мама верит только бабке. А бабку мне не одолеть, это я чувствую. Честно говоря, я не очень ясно представляю себе, зачем еду, чего хочу добиться. Одно только меня и радует: приеду в форме, с подарками и ни о чем мне не надо их просить.
Спустя несколько дней подвернулся и удобный случай. До самого Кракова я доехала на легковой машине. В Кракове я переночевала в служебном помещении Красного Креста, отдала погладить форму, надела чистую блузку, вымыла в парикмахерской голову. Перед самым отходом поезда до Кальварии купила большую коробку самых лучших пирожных.
В поезде было свободно. Попутчики поглядывали на меня с любопытством. Их особенно заинтересовала моя форма.
– Это форма Польского Красного Креста? Очень красиво, и вам к лицу. Вы живете во Вроцлаве? Говорят, он разрушен не меньше Варшавы, – завел разговор один из пассажиров.
Я с горячностью рассказывала о Вроцлаве, не очень заботясь о точности. Я нарисовала картину города зелени и мостов, говорила об Одре, о свободных квартирах. Умолчала об одном: о развалинах. Раз эти люди предпочитают сидеть здесь, пусть думают, что никаких развалин там нет.
Кальвария! Со станции я пошла кружным путем через весь городишко, с любопытством глядя по сторонам. Здесь ничего не изменилось. Время словно застыло. Дом Дроздов издали показался мне не таким, каким я его запомнила, – он вроде стал меньше.
Из знакомых первой мне встретилась Данка Крамаж.
– Господи, боже мой! Катажина, это ты? Говорили, ты умерла в прошлом году от какой-то болезни или еще от чего. Мы с Романом даже деньги давали на молебен в годовщину твоего отъезда. Ах да, ты же, наверно, ничего не знаешь? Мы на рождество свадьбу сыграли. Венчались в монастыре, перед большим алтарем. У меня было четыре подружки. Столько гостей на свадьбе было, что мама потом неделю сосчитать не могла. Роман часто тебя вспоминает, но я не ревнива. Он говорит, что ты девушка с воображением. – Данка вздохнула и продолжала: – Янка тоже вышла замуж. А знаешь за кого? За Гжыбача. Родители ругались, шумели, а они уперлись на своем, ну и пришлось согласиться на свадьбу. Они любят друг друга, уверяю тебя! Марыня, бедняжка, так в девках и сидит, а ведь ей уже двадцать стукнуло. Красивая у тебя форма. Это габардин или шерсть? Мама предлагала мне габардин, да он мне показался тяжеловат. И Роман так считает.
Да. Это и в самом деле была Кальвария!
Так в обществе ни на минуту не умолкавшей Данки Крамаж, по мужу Петкевич, я дошла до самых ворот дроздовского дома.
– Ты прямо с поезда? Ах да, ведь у тебя же чемодан, я и не заметила. Ну, пока до свиданья! Мы еще поболтаем, с тобой очень приятно поговорить.
За все время я не произнесла ни слова и на прощание только помахала рукой.
Войдя в дом, я забарабанила в дверь, хотя помнила, что бабку такой стук раздражает.
– Кто там? – услыхала я бабкин голос. – Открыто, заходите.
Встретили меня холодно. Якобы потому, что я свалилась как снег на голову, без предупреждения. Мама, стараясь разрядить напряжение, побежала за хозяйкой. Та обняла меня, похлопала по своему обыкновению по спине и воскликнула:
– А ну, покажись, какая ты стала?
Я послушно несколько раз повернулась на каблуках.
– Неплохо, ничего не скажешь, мордашка совсем не изменилась. Пропали теперь кальварийские парни! Провалиться мне на этом месте, если я тебя теперь не выдам замуж.
– Боюсь, вам это не удастся. Я приехала всего на три дня.
Отпуск у меня, правда, был на две недели, но в эту минуту я про себя твердо решила, что дольше трех дней здесь не задержусь.
– Всего на три дня? – удостоверилась бабка и явно повеселела.
– Ты же собиралась приехать насовсем, – заметила тётка Виктория.
– Насовсем мне пришлось бы, пожалуй, приезжать на грузовике. У меня большая трехкомнатная квартира, полностью обставленная. И вообще, я богата. Я ведь вам писала. В чемодане у меня только ночная рубашка, плащ и подарки. Дали мне три дня отпуска, вот я и приехала. Захотелось посмотреть, как вы тут живете, что слышно. Не думайте, что я капитулировала. Ничего подобного. Я намерена по-прежнему жить самостоятельно.
Говоря все это, я внимательно наблюдала за ними. То, что я приехала лишь ненадолго, так их обрадовало, что они больше меня и не слушали. Сразу повеселели и подобрели и даже вспомнили, что я, может быть, хочу есть или пить.
– Чай у меня только липовый, – трагическим голосом сказала бабка. – К сожалению, другой нам не по средствам. Может быть, лучше выпьешь молока?
– Чай у меня есть, я привезла. Английский, точно такой же, как я вам недавно послала. Сейчас я все достану.
Невинное замечание попало в самую точку. Бабка извлекла из буфета нераспечатанную пачку настоящего чая.
После ужина, когда все уже было сказано, я пошла проведать хозяйку. Она лежала в постели.
– Заходи, заходи. Я знала, что ты придешь. Старика нет, поехал в Краков. Он там у дочки, лечится, я одна.
Я протянула ей сверток с подарками. Она тут же его развернула и все осмотрела.
– И всегда-то ты знаешь, чем кому угодить! – обрадовалась она. – Лучшего подарка нельзя было придумать. Буду теперь снова, как принцесса, пить по утрам кофе. А если случится кого угостить кофейком, непременно скажу, кто мне его привез. Подожди, давай-ка мы его сейчас и отведаем.
– Лежите. Я поставлю воду. А пока она вскипит, расскажите, что слышно.
– Рассказать-то есть о чем. И первым делом я вот что тебе скажу: мать ты должна отсюда забрать. Она все теперь для них делает, а они кричат на нее с утра до вечера. С тех пор как она приехала, ни дня без скандала не прошло. Когда ты прислала деньги, они сперва разорались, что отошлют, мол, назад, что деньги краденые, а потом милая бабуся с тетушкой прикарманили все до копеечки. Мама твоя даже и не знает, сколько ты им прислала. И посылку, которую она от тебя получила, они тоже к рукам прибрали – иначе им, видишь ли, на жизнь не хватает. – Хозяйка задыхалась от возмущения. – На жизнь, конечно, нужно, да уж больно им не хочется признавать, что ты их содержишь. За чемодан перчаток, которые ты им прислала в прошлом году, они заработали шестьдесят тысяч злотых. Думаешь, они тебе об этом скажут? Ничего подобного! Они все такие же бедные, да вдобавок мама твоя у них на шее сидит. Ко мне они тоже подбирались. Когда ты прислала мне ковер, тетка заявила, что я должна им за него заплатить. А я только расхохоталась в ответ. «Полно, миленькая, – говорю, – с вами я, что ли, дела-то делаю? У меня с Катажиной свои счеты, она приедет, мы и сочтемся. За мной никогда еще ничего не пропадало». Знаешь, когда ты здесь жила, мне как-то легче было с ними, а теперь надоели они мне хуже горькой редьки. Стервозы! Как только, прости господи, таких земля носит? А мама твоя – новая их жертва. Они думали, что ты совсем приехала и станешь свои права предъявлять.
– Мама может ехать во Вроцлав хоть сейчас. Мне здорово везло! Работала я и работаю честно, деньги у меня водятся, и даже немалые. Правда, вам я могу сказать, вы поверите, я знаю. Бабка все равно будет думать, что я воровала. Квартира у меня прекрасная, обставлена со вкусом, белья и посуды вдоволь. Работы много, дело для каждого найдется. Ну и на отсутствие хороших людей не могу пожаловаться. Иной раз чужой стоит своего.
– А что же с тобой было? Говорили, будто ты тифом болела. Сын одного крестьянина из Барвалда будто видел тебя, по его словам, ты еле ноги таскала. А тот, что бабке перчатки привез, рассказывал, что вас там заперли и войска поставили сторожить, и будто из этой мышеловки живым никому не выйти. Мы собрались было дать на панихиду, да тут от тебя письмо пришло. Вот все удивились! Думали, что оно раньше было отправлено, но числа не сходились. Только когда получили от тебя деньги, перестали сомневаться, что ты жива. Я хотела к тебе съездить, да они так накрутили моего старика, что он строго-настрого запретил. Ты ведь его знаешь, как упрется, не переломишь. Почтальон по всей Кальварии раззвонил, что бабка получила кучу денег. Ее это вроде бы коробило, но от гордости так и распирало! – Хозяйка даже села на постели. – Здесь за такие деньги можно два мебельных гарнитура купить. Когда сидишь в такой дыре, как Кальвария, все, что просачивается извне, кажется необычным и важным.
– Тифом я не болела. У меня была какая-то странная горячка. А у того парня, видно, с головой не все в порядке – когда я давала ему перчатки, эпидемия и тиф уже давным-давно кончились, и выглядела я абсолютно нормально.
Хозяйка разговорилась. Чего только в этой Кальварии не делается! Один за другим все женятся, никогда не было столько свадеб – и на рождество, и на Новый год. А на пасху так целая очередь установилась венчаться. Фотограф заболел даже, так заработался.
Антося Восяк нежданно-негаданно родила. До свадьбы. Не успели обвенчаться, он-то в армии, а отпуска вовремя не дали. Данка Крамаж носится со своим Петкевичем по всей Кальварии. Такая важная стала, что и не подступись.
Только мы выпили кофе, постучала тетка Виктория.
– Ложись спать, поздно уже, завтра тоже день будет.
Назавтра я предложила маме пойти погулять.
– Ну, ну, графиня приехала, теперь без прогулки перед обедом не обойтись. Интересно только, кто вам, ясновельможная пани, прислуживать будет. Обед сам не сварится, – заворчала бабка.
– Можно пойти после обеда, – примирительно предложила мама.
– Нет уж, если идти, так сейчас. А с обедом мы что-нибудь придумаем. Напросимся к хозяйке или поедим в ресторане. Я и вас, бабушка, приглашаю.
Мама перепугалась, но не решилась отказать мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54