Это же здорово!
С приездом бабушки Войтковской из Кальварии нас стали посещать многочисленные знакомые, и эта полоса визитов не прекращалась до самого ее отъезда. Мама теперь спешила из ателье домой и без конца возилась у плиты. Она снова попала под бабушкино влияние.
«Да, мама. Конечно, мама. Тебе, мама, виднее. Как скажешь, мама, так я и сделаю».
Я старалась встречаться с бабушкой как можно меньше и в суматохе, царившей у нас постоянно, это мне почти удавалось. Все же, когда тетка Михася увезла бабушку в Ченстохов, я вздохнула с облегчением.
– Знаешь, что бабушка сказала? – поделилась со мной мама. – Ей наша квартира не нравится. Кресла, диваны, говорит, совсем как в гостинице. Ни столовой, ни спальни. Все критиковала меня. Как хорошо, что она уехала. Я уже отвыкла от бесконечного понукания.
– А на праздники ты к ней поедешь?
– Да, в Ченстохов. Виктория так бабушке досаждает, что она решила вернуться в Кальварию только после Нового года.
Однажды, в первых числах декабря меня предупредили, что в час дня состоится внеочередное партийное собрание.
«Должно быть, получены какие-нибудь новые инструкции из райкома, – подумала я. – Это даже очень кстати. Расскажу, что я поступила в техникум. Может, от партучебы освободят».
За последний год наш трест столько раз перестраивался, что в партийной организации осталось очень мало старых членов. Их все время куда-то переводили. Вместо них появлялись другие. Год назад, когда меня из кандидатов принимали в члены партии, парторганизация была очень малочисленной. Теперь нас было много, но мы не знали друг друга.
В тот день я почувствовала, что атмосфера на собрании не такая, как всегда. Секретарь, обычно приветливый и улыбающийся, сидел с чрезвычайно серьезным видом. И даже обругал опоздавших.
Были тут какие-то незнакомые товарищи с недовольными лицами. Один из них сел в президиум вместе с членами бюро.
Секретарь открыл собрание, представил нам инструктора райкома, объявил повестку дня и сказал как бы мимоходом, что после других вопросов будут разбираться два персональных дела.
Потом один из членов бюро стал докладывать о выполнении производственного плана за четвертый квартал. Уже начиная с третьего квартала, дела обстояли неважно. Наше управление заняло во внутритрестовском соревновании предпоследнее место. Мы стояли перед угрозой полного краха. Большую часть бурных прений после этого доклада я не слышала, так как меня вызвали с собрания. Когда я вернулась, секретарь подводил итоги.
– А теперь перейдем к персональным делам, – объявил он. – Первое из них – приятное: товарищ Порадек подал заявление о приеме в партию. Мы все его знаем, работает он у нас с самого начала. Впрочем, зачем мне говорить, пусть скажут другие.
После краткого обсуждения товарищ Порадек, наш главный бухгалтер, был принят кандидатом в члены ППР.
– Что касается второго персонального дела, товарищи, то оно очень неприятное. Нам его изложит товарищ Липец из райкома партии. Прошу вас, товарищ Липец.
Представитель райкома встал, осмотрелся кругом и придвинул к себе графин с водой, давая понять, что говорить он будет долго.
– Товарищи! Ваш секретарь в своем вступительном слове сам многое уже сказал. Вам придется сегодня принять трудное и серьезное решение. Дело, о котором я расскажу, – сложное и некрасивое.
В зале воцарилась тишина.
– Известно, что в ряды Польской рабочей партии вступили прежде всего лучшие сыновья и дочери нашего народа. Но, кроме них, вступили также и те, кто под маской члена партии хочет служить империализму и обделывать свои грязные делишки. Нам сообщили, что в вашей партийной организации есть женщина, проникшая в партию случайно. Увы, такие ошибки бывают.
Но вы должны помнить: сила нашей партии именно в том, что мы беспощадно изгоняли и будем изгонять из своих рядов всех, кто позорит звание партии, для кого оно лишь прикрытие в его враждебной, подрывной деятельности.
Партия должна быть бдительной. Бдительность, товарищи, – вот первостепенный долг каждого партийца. Кроме того, мы обязаны разоблачать и уничтожать врагов. Да, уничтожать. Дело, которому мы служим, слишком серьезно, чтобы допускать компромиссы.
Глаза всех присутствующих были обращены к оратору. Напряжение росло с каждой секундой.
– Здесь, среди нас есть женщина, – продолжал представитель райкома, – которая еще во время оккупации сотрудничала с врагом. Выдавала себя за немку. Потом она установила связь с реакционными кругами ВИНа. Эта женщина довела до глубокого душевного кризиса одного заслуженного товарища. Все эти факты нами проверены. Вам остается сделать одно: исключить ее из своих рядов. Остальным займется прокурор.
Голос представителя райкома становился все серьезнее и торжественнее. Последние слова прозвучали, как заклинания в сказках «Тысяча и одной ночи».
Секретарь сказал тихо и взволнованно:
– Обсуждается дело Дубинской. Приступаем к прениям. Поскольку среди нас есть несколько формалистов, то должен отметить, что на бюро мы этот вопрос не ставили, не успели. Итак, повторяю: приступаем к прениям.
Я почувствовала, что у меня деревенеет шея. Мысли разбежались, как спугнутый табун лошадей. Я сидела неподвижно, не в состоянии шевельнуться. В чем дело? Что случилось? Ни одна догадка не приходила мне в голову. Удар был слишком неожиданным и внезапным.
Люди растерянно молчали. В глубокой тишине слышалось лишь тиканье часов.
Секретарь потерял терпение:
– Неужели никто не хочет высказаться? Может быть, есть вопросы?
– У меня вопрос, – сказал совершенно незнакомый мне юноша. – Кто такая Дубинская? Я ее не знаю.
– Встаньте, Дубинская, покажитесь собранию, – приказал секретарь.
Я послушно поднялась и повернулась лицом к залу, но не видела ничего. Глаза застилал туман, и думала об одном: только бы не зареветь, Я лихорадочно закурила. Голова была тяжелая, кружилась, словно от дымного запаха свечей; вот-вот упаду в обморок.
– Прошу слова, – сказал какой-то мужчина за моей спиной. – Я работал с Дубинской в Красном Кресте. Нас вместе перевели во Вроцлав. Ей было лет двадцать. А может, и того меньше. Товарищ из райкома сказал, что ему известны факты, доказательства. Пусть расскажет поподробнее, мне как-то не верится.
– У нас есть заявление. Неужели недостаточно? Кроме того, есть и другие доказательства, которых я не могу огласить.
– Мне этого недостаточно, – сказал тот же человек. – Видите ли, мой брат работает с отцом Дубинской. Там у них много народу из Львова, и все друг с другом знакомы. Мы говорили с братом о Дубинском, он хороший специалист. И никто не слышал, чтобы он в войну выдавал себя за немца. Значит, и дочь вряд ли могла это делать. Это раз. Что касается ВИНа, то тут ничего нельзя сказать, не зная подробностей. Зря обидеть человека нетрудно. Я помню, как ее принимали в партию. Она знала, куда идет и зачем. Теперь вот поступила учиться. Нет, я так голосовать не буду. Пусть нам подробно расскажут, в чем дело, а если нет, то предлагаю снять этот вопрос с повестки дня.
В зале раздался гул одобрения, но никто не просил слова; и тут вскочил председатель месткома.
– Можно мне? Значит, дело такое: непонятно, при чем тут возраст Дубинской или ее отец. А документы она могла пять раз подделать. Многие этим занимались, пользуясь неразберихой. Я ей никогда не доверял. Вспомните, как она четыреста коек на заводе украла. Неплохой был номер, а? Кто сумел украсть среди бела дня столько коек – тот на все способен. Она как-то хвасталась, что во время оккупации подделала печать и целый месяц даром каталась на трамвае. Почему же ей было не сделать себе липовых немецких документов? А отец не доказательство, они живут врозь. Этой весной у Дубинской происходили странные вещи: какой-то парень стрелялся у нее на квартире – она сама рассказывала. Это не шутки. Значит, такое дело: раз райком ставит вопрос, то он знает, что делает. Нечего тут разводить дискуссию – надо голосовать. Давайте проголосуем предложение райкома. Я за то, чтобы исключить без дальнейших разговоров!
Поднялся страшный шум. Секретарь терпеливо стучал карандашом по графину и, когда, наконец, восстановилась тишина, дал слово репатриант из Франции, бывшему шахтеру, работавшему у нас кладовщиком.
– Я совершенно не согласен с выступлением председателя месткома товарища Влашика. Я восемнадцать лет в партии и, можете мне верить, многое пережил. Но с такой постановкой вопроса встречаюсь впервые. У товарища Влашика вообще странный подход к людям. Мне он однажды сказал: «Что-то ты мне, Фронтчак, не нравишься. Откуда у тебя такая польская речь? Боюсь, ты такой же шахтер, как и епископ». Думаете, это не имеет отношения к делу? Очень даже имеет. Потому что, по мнению товарища Влашика, право строить Польшу имеют только малограмотные. Да, да! Такие, как я, кто в течение всех лет жизни во Франции каждый день вслух читал по-польски, такие, как Дубинская, кто после работы бежит учиться, товарищу Влашику не нравятся.
По вопросу о товарище Дубинской я хочу сказать следующее: во-первых, нужно дать слово ей самой. Наша партия соблюдает принцип гласности и предоставляет каждому право защищаться. И это правильно. Это важно для тех, кто пришел в партию, чтобы в ней работать.
Лично у меня возникают те же сомнения, что у товарища Яблонского. Она сотрудничала с немцами? Нет, тут что-то не так. Ведь ей только в этом году восемнадцать исполнилось. А что касается нравственности, то мы работаем вместе не первый день. Испорченную девушку узнаешь сразу.
Я поддерживаю предложение товарища Яблонского о снятии этого вопроса с повестки дня. Если райком не может представить доказательства всему собранию, пусть он ознакомит с ними наше бюро. Своему бюро мы верим. Райкому мы тоже верим, но не можем просто так, без доказательств заклеймить человека, – мы должны быть убеждены в его виновности.
Теперь я слушала немного спокойней. Я курила одну сигарету за другой.
Слова попросил Барский. Я испугалась. Он, как правило, осуждал всех и вся, часто подхватывал всевозможные слухи, а меня явно недолюбливал. При всей своей «прогрессивности» он считал, что в строительстве женщинам не место, и, узнав о моем поступлении в техникум, высказал мне это в лицо.
И теперь он сразу бросился в бой:
– Фронтчак тут сегодня за двумя зайцами погнался. Француз – он всегда француз. Для них понятия «нравственность» не существует. Для Фронтчака Дубинская – нравственная личность. А для меня, Барского, нет. Я верю тому, что сказал товарищ Липец. Мне тоже рассказывали, что Дубинская после войны сидела за то, что выдавала себя за немку. Потом, должно быть, выпуталась. Это она умеет. Голосую за исключение.
Слова Барского о нравственности собрание встретило громким хохотом, разрядившим обстановку.
Выступали еще многие, завязался ожесточенный спор. Наконец, под давлением собрания, секретарь предоставил слово мне.
Вставая, я взглянула мимоходом на человека, пришедшего вместе с представителем райкома. Откуда мне знакомо его лицо? Бог мой, ведь это приятель Иренеуша! У меня снова закружилась голова. Глаза всего зала были обращены на меня. Я глубоко вздохнула.
– Мне девятнадцать лет. Во Вроцлаве живу с матерью. Отец мой тоже здесь. И бабушка. Меня никто никогда не подозревал в том, что я выдавала себя за немку. Я не только никогда не сидела в тюрьме, но ни разу даже не подвергалась допросу. Один знакомый у меня на квартире выстрелом ранил себя в ногу. Я не сумела этому помешать. Больше мне сказать нечего. То, что говорил товарищ Липец, – ложь.
Большинством голосов решили передать дело на рассмотрение бюро. Собрание кончилось. Я пела вместе со всеми «Интернационал» и думала:
«Вставай, проклятьем заклейменный… кто был ничем, тот станет всем». Неужели я заклеймена позором? Что творится кругом? Где я? Неужели Иренеуш будет безнаказанно пакостить мне всю жизнь?»
Я уже не сомневалась, что всему причиной был именно он.
По дороге домой я постепенно пришла в себя. Буду защищаться. Мне должны поверить, ведь я не виновата. Ужасно, что люди так легко верят клевете.
Пойти в техникум? Занятия, правда, уже начались, но можно успеть ко второму часу. Впрочем, нет, я сейчас не в состоянии туда идти. Надо запереться у себя в комнате и спокойно все обдумать.
Зайдя в квартиру, я услышала голоса в маминой комнате и догадалась, что у нас гости.
«О господи, – пронеслось у меня в голове, – в добавление ко всему придется еще прикидываться веселой и беспечной. Ведь никто ни о чем не должен знать».
Кто-то громко засмеялся. Ах, это пани Куницкая. Потом прозвучал мужской голос, и снова смех – на этот раз общий.
Я быстро прошла к себе в комнату, разделась и почувствовала, что в квартире жуткий холод. Нужно растопить котел. Ничего. Это лучше, чем выходить к гостям.
Котел водяного отопления находился на кухне. Надев передник, я принялась выгребать золу. В тот момент, когда я вынесла полное ведро в переднюю, открылась дверь и из маминой комнаты кто-то вышел.
– Наконец-то! – Збышек явно обрадовался. – Я уж думал, не дождусь тебя. Мы так давно не виделись. Ну-ка, покажись! Ого, еще похорошела!
– Мне нужно спуститься вниз. Да, мы действительно давно не виделись, но я что-то не очень соскучилась по тебе. Поговорим потом, я иду за коксом.
– Пошли вместе, если ты, конечно, не боишься спускаться со мной в подвал.
– Нет, – я деланно засмеялась. – Я давно уже ничего не боюсь. Напротив, ты мне даже пригодишься, принесем лишнее ведро.
Путь в подвал и обратно мы проделали молча. Затем мы топили котел и, дожидаясь, пока разгорится растопка, беседовали о том, какая нынче морозная зима. Я уже мыла руки, когда в кухню вошла мама.
– Молодец, что натопила, Катажина. У нас гости. Пани Куницкая и ее племянница, Иоланта. Идем к нам, Я сварила кофе.
Я вошла в комнату. Збышек сидел уже рядом с Иолантой и с интересом слушал ее болтовню.
– Познакомьтесь, пожалуйста, – пани Куницкая показала на меня. – Вот Катажина. А мою племянницу зовут Иоланта. Вам надо обязательно подружиться. Иоланта теперь живет у меня.
Иоланта протянула мне руку с ярко-вишневым маникюром. Она мне не понравилась. Лицо как из модного журнала, тонкие выщипанные брови и совершенно невыразительные глаза. Я вежливо посидела минуты две, слушая ее воркованье, затем встала, и, сославшись на то, что нужно следить за печкой, вышла из комнаты.
«Интересно, – подумала я невольно, – почему Збышек не женился на Гиге? Что это – полный разрыв или временная отсрочка?» Но тут же решила ни о чем его не спрашивать.
Когда я вернулась в комнату, Иоланта вовсю кокетничала со Збышеком.
– Она пользуется невероятным успехом, – рассказывала пани Куницкая. – Мать отослала ее во Вроцлав, чтобы она ненароком не выскочила замуж.
Иоланта рассказывала о каком-то Толеке, о том, что она не менее трех раз в неделю ходит на танцы.
– Теперь никто не смотрит: пост или не пост, – говорила она. – Люди веселятся, наверстывают упущенное за войну.
Наконец-то. Пани Куницкая с испугом взглянула на часы, вскочила и начала прощаться.
– Ой, пора идти! Я так увлеклась разговором, что совсем забыла: мне нужно зайти еще к одной знакомой. Пошли, Иоланта, а то я опаздываю.
Збышек тоже поднялся, с минуту постоял в нерешительности, но затем оделся.
– Ты будешь дома завтра вечером? – спросил он.
– Нет. Я теперь занята всю неделю.
– Вот как? На неделю вперед назначила свидания?
– Не на неделю, а на год. Я теперь по вечерам дома не бываю. Кстати, с чем тебя на этот раз поздравить: с тем, что твоя свадьба еще не состоялась, или с тем, что она скоро состоится?
– Один ноль в твою пользу. Мне нечего ответить. Спокойной ночи.
Что будет завтра? Вызовут ли меня на допрос в милицию? Может быть, надо рассказать отцу? Должна ли я вообще предпринимать что-нибудь?
– Ты уже ложишься, мама? Подожди. Я хочу кое-что тебе рассказать. Это очень неприятно, но ничего не поделаешь. Ирек написал на меня донос, будто я во время оккупации сотрудничала с немцами, а после войны – с ВИНом. Сегодня мне предъявили такие обвинения. Что будет завтра, не знаю. Не могу думать. У меня голова разрывается. Я мечтала, чтобы эти гости поскорее ушли. Что надо делать в таких случаях? Как себя вести?
– Ирек?! Быть не может! А Стефана нет. И приедет не раньше воскресенья. Он бы что-нибудь посоветовал. Ну скажи, как можно тебя обвинять в сотрудничестве с немцами? Ведь во время оккупации ты была ребенком! Это неслыханно! Как можно?! Что нам делать теперь? – обрушила на меня мама град вопросов. – Повтори еще раз, что он сказал. Такой, казалось бы, хороший парень! Ты уверена, что это именно он?
– Сказали, что поступило заявление, будто я выдавала себя за немку и сотрудничала с ВИНом. Потом добавили, что один товарищ стрелялся из-за меня. Я сразу подумала об Иреке, мама. Это мог сделать только он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54