Но, к счастью, мать была начеку.
– Я ей сразу сказала, что тут надо подумать. Есть ли у этого Томека деньги? Одного умения танцевать для мужа маловато. Слава богу, что я за ней слежу. Не то она бы давно выкинула какую-нибудь глупость. А что у тебя, Катажина? Ждешь с замужеством до окончания техникума? Может быть, тебе надо сшить что-нибудь? Я работу не ищу, да и вообще пробуду во Вроцлаве только две недели, но девушке на выданье нужно одеваться, и я готова тебе помочь.
– Что касается замужества, то я жду сказочного принца. Мне не к спеху, и я дождусь. А пока буду учиться. Кончу техникум – еще что-нибудь придумаю. А за ваше любезное предложение – спасибо. Я шью себе сама.
– Твоя мама говорила, что ты вообще нигде не бываешь. Как можно жить без развлечений? Я не меньше двух раз в неделю хожу в ресторан ужинать и танцевать. Даже мама согласна, что молодость бывает только раз, – щебетала Иоланта.
Гости поднялись все вместе. Збышек и Стефан пошли провожать дам. Я взялась за уборку.
– Стефан считает, что раз тебя после того допроса больше не вызывали, то, возможно, тем дело кончится, – сказала мама. – Он тоже предполагает, что ты обязана этим Иреку. Говорят, они все мстительные и злопамятные, вся их семья. Надо же ему было именно к тебе привязаться! А я его не раскусила. Напротив, он мне нравился, казался таким солидным. Умел притворяться, что и говорить. Хорошо, хоть с работой все уладилось…
Посуда уже была вымыта, все убрано, а мама все говорила и говорила без умолку.
– Пани Баранская заходила в ателье. Рассказала, как расстроилась свадьба Збышека с Гигой. Гига привередничала за обедом, и Збышек брякнул что-то насчет мещанских манер – в шутку, конечно. Она обиделась и уехала, очевидно надеясь, что он кинется за ней. Но он остался во Вроцлаве. Спустя несколько недель Гига вернула ему кольцо и прислала мелодраматическое письмо. Мать Збышека довольна. Говорит, что Гига сама за ним бегала, и что жить с такой избалованной барышней было бы нелегко.
Знаешь, Стефан хочет, чтоб я летом поехала к его родным. У него старшая сестра живет в Висле, близ Катовиц. Что ты думаешь об этом?
Думать тут было нечего. Мама любила Стефана – это по всему чувствовалось. Ради него она переменила свои вкусы и привычки. Научилась даже играть в бридж. И книги стала читать, хотя еще недавно твердила вслед за бабушкой, что поваренная книга – единственное чтиво, нужное женщине. Теперь она признала, что Ирек негодяй, и на том спасибо. Я слушала ее и внезапно поняла, что мама в растерянности, что она раскаивается в своем отношении ко мне, хотя и не хочет сказать об этом вслух. Я поняла, что стала взрослее мамы, что из нас двоих она больше нуждается в поддержке.
Около треста я встретила Эдека Згуду. Он остановил меня и сказал заговорщическим тоном:
– Слушай, я знаю, что тебя арестовали. Меня тоже допрашивали по этому поводу. Смотри только, никому ни слова… Допытывались, высказываешься ли ты на политические темы и не знакомила ли ты меня, часом, с одним типом, чью фотографию мне показали. Что там у тебя? Никто ни черта не понимает. Настоящее дело или липа? А секретаря ты правильно науськала, теперь наш кадровик подожмет хвост.
– Ты и в самом деле думаешь, что я в чем-нибудь виновата? Неужели я похожа на классового врага? Придется тебя разочаровать – я не сделала ничего плохого. Но увы, по твоему лицу видно, что ты мне не веришь.
– Ей-богу, трудно поверить. Столько народу допрашивали. Их, должно быть, припугнули здорово, все как воды в рот набрали. Молчат – и точка.
– Ну, я побежала. У нас завтра сдача объекта. Начальник так зол, что к нему подступиться страшно.
«Их допрашивали. Но о чем? – думала я, спеша на стройку. – Это какое-то ужасное недоразумение. Интересно, что скажет Люцина? Надо к ней съездить, хотя бы на один день в воскресенье. Может, она сообразит, в чем дело».
Я не участвовала в первомайской демонстрации, так как заболела снова. Недолеченная ангина повторилась. На этот раз мама ухаживала за мной одна – пани Дзюня успела умчаться в Валим. Врач из районной поликлиники проверил мне пульс, стоя по меньшей мере в полутора метрах от кровати, затем издали заглянул в горло. Не сказав ни слова, заполнил два рецепта, выписал бюллетень на пять дней и удалился. Мама была вне себя от возмущения.
– Ну знаешь ли?! И это называется врачебным осмотром? Он боялся к тебе притронуться. Не проверил ни легких, ни сердца, даже про температуру не спросил. Так осматривал больных один мой знакомый знахарь до войны.
– Не волнуйся, мама. У меня официальный документ о болезни, а остальное – трын-трава!
Несмотря на болезнь, я дома занималась. Приходил товарищ моего начальника, пан Пенкальский, маленький, щупленький человечек лет сорока, с очень добрыми глазами и огромным запасом знаний. Самые сложные математические задачи он объяснял так, что мне делалось стыдно: как же я сама не догадалась? Ведь это совсем просто!
Иногда, решая с ним примеры, я ошибалась. Он поправлял меня с таким смущением, словно сам был виноват в моих ошибках. Входил и выходил он бочком, стараясь занимать как можно меньше места.
– У вас прекрасные математические способности, Катажина, – повторял пан Пенкальский на каждом уроке. – Еще немного, и вы будете во всем разбираться сами, без моей помощи.
– Нет, нет, – возражала я, – все дело в вас. Я не встречала преподавателя, который бы объяснял так хорошо, как вы.
Пока я болела, он приходил каждое утро, потом, поправившись, я стала ездить к нему сама. Мы подружились. Пан Пенкальский интересовался, как я успеваю и по другим предметам, а меня трогало, что кого-то волнуют мои дела в техникуме. Он помогал мне во всех областях, где бы у меня ни возникали трудности, запас его знаний оказался поистине необъятным. Это был самый умный и образованный человек из всех, кого я знала. Я больше не боялась контрольных, напротив, радовалась случаю проявить себя.
Пенкальский научил меня аналитически мыслить. Математические задачи – предмет двухлетних мучений – перестали внушать мне ужас. Теперь я решала их с удовольствием.
Со второй половины июня мы стали заниматься только три раза в неделю и, таким образом, субботние вечера оказались свободными.
Я выбралась на один день в Валим, но застала там только пани Дзюню. Люцина с детьми уехала в Валбжих к врачу, а ее муж Юзек был на работе.
К великому возмущению пани Дзюни, я не смогла остаться на воскресенье – у меня был назначен урок с паном Пенкальским.
– Раз уж ты приехала, то нечего спешить, как на пожар. Расскажи, как живешь, что нового в вашей партии, и вообще…
– Все хорошо. Я нашла преподавателя, который мне все разжевывает и втолковывает, и я больше не боюсь техникума. А что касается партии, то вы, наверное, слышали, что ППС и ППР объединились. Я теперь член Польской объединенной рабочей партии.
– А как мама? Раскусила Ирека наконец?
– Вполне. И успокоилась. К тому же у нее свои заботы, со Стефаном. Кажется, он не спешит сделать решительный шаг, а теперь, после смерти отца…
– Ничего, женится, – перебила меня пани Дзюня. – Увидишь! Я бы предпочла, чтобы ты вышла замуж первой, а то как бы тебя мать не выжила из квартиры…
– Ну уж нет, не дамся! – сказала я убежденно.
Учебный год подходит к концу! Эти слова звучали, как самая сладостная музыка. Последний учебный год – вот что было радостнее всего. Несмотря на болезни и другие невзгоды, я при помощи пана Пенкальского закончила курс обучения на «отлично». С двенадцатого июня у меня был отпуск, после, которого я уже не должна была возвращаться на работу в трест. Согласно решению партийного бюро меня восстановили на работе на три месяца, которые истекали тридцатого июня.
В последнюю субботу июня днем состоялось вручение свидетельств об окончании техникума. Обстановка была праздничной, торжественной. Преподаватели, обычно строгие, суровые, сердечно прощались с нами. О предстоящих в октябре государственных экзаменах никто теперь не думал.
Я вернулась домой в прекрасном настроении. Программа на ближайшее время была составлена: подыщу себе новую работу, а затем уеду на несколько дней в Валим. Я честно заслужила этот отдых.
В почтовом ящике лежало письмо от Люцины, сообщавшей, что они всей семьей вместе с пани Дзюней едут на две недели в Белосток, к родным Юзека, на свадьбу его младшей сестры. Ну что ж, второй пункт программы придется изменить.
Под вечер зашел Збышек. Мама собралась было в магазин, но, увидев его, задержалась.
– Объясните мне, Збышек, что происходит с вашим отцом? Нигде не показывается, старых друзей избегает. Что это значит? Скажите отцу от моего имени, что это становится подозрительным, – сказала она шутливо.
– Я именно, по этому поводу и пришел. Отец решил, что они уже наконец обставили квартиру, и поручил мне пригласить вас с Катажиной на завтра к обеду.
– Я уезжаю в Кальварию, – эти слова вырвались неожиданно для меня самой. – Отпуск у меня только до конца месяца, а ведь мне нужно еще подыскать себе работу.
– Правильно, – поддержала меня мама. – Тебе необходимо отдохнуть. Вы знаете, Збышек, что она сегодня окончила техникум? Остались только государственные экзамены.
– От души поздравляю. Ты, как всегда, молодчина. – В голосе Збышека звучали теплые, ласковые нотки, что неизменно трогало меня. – Отец будет очень огорчен. Когда я собирался к вам, он предупредил, чтобы я был предельно вежлив. Оказывается, старик меня знает. Может быть, ты поедешь завтра вечером?
Прежде чем я успела ответить, мама сказала:
– Ну, я побежала, у меня масса дел. Думаю, вы тут без меня договоритесь. Если я не вернусь до семи, Катажина, не беспокойся, – значит, я заглянула к Куницкой. – Уже стоя в дверях, она снова обратилась к Збышеку: – Не знаю, как Катажина, но я завтра с удовольствием навещу ваших родителей. До свидания.
Мы остались одни, и я почувствовала себя неловко.
– Значит, едешь одна в дальние края? А не лучше ли отдохнуть во Вроцлаве? На Одре так хорошо, можно взять байдарку напрокат. Оставайся, ладно?
Так говорить умел только Збышек, и я почувствовала, что колеблюсь. Но сдаваться не хотела.
– Не уговаривай. Я делаю это ради своей бывшей хозяйки, она была очень добра ко мне в Кальварии. На праздники я не поехала, потому что не люблю праздников и предпочла провести их одна во Вроцлаве.
– Как, ты провела праздники одна?
– Видишь, как мало ты знаешь обо мне! Не только эти праздники, но все подряд. Один только раз ездила к Люцине.
– Как обидно! Если б я только знал!.. Прости меня. Я знаю, что вел себя тогда, как последний хам. Возможно, ты когда-нибудь поймешь, почему… Я еще ни одну женщину ни о чем так не просил. Конечно, мне нет оправдания. Но ведь мы столько лет знакомы. И никогда ни с кем я не говорил так искренне, как с тобой. Ты должна поверить: я никогда не прощу себе, что был тогда пьян. Такой дружбы, как наша, у меня больше в жизни не будет. Я знаю.
Я молчала. Когда же он поймет, наконец, что я не хочу возвращаться к той истории? Но Збышек не унимался.
– Это верно, я тщеславен. Мне нравятся эффектные, элегантные женщины, я люблю появляться с ними в театрах и ресторанах, но говорить могу только с тобой. Когда ты в тот раз выбежала от меня, я тут же отрезвел и погнался за тобой. Был у вас дома и, узнав, что тебя нет, сказал твоей маме, что ты можешь наложить на себя руки. Я носился по городу как невменяемый, еще несколько раз прибегал к вам. И поклялся: если с тобой стрясется что-нибудь, сам заявлю на себя в милицию. Я был виноват. Мама со Стефаном не принимали мои слова всерьез, что, мол, слушать его, пьяный…
Скажи, что ты простила, что не помнишь, и я поверю, что когда-нибудь ты и в самом деле забудешь! Ты самая лучшая девушка в мире, Катажина.
Я слушала как завороженная. Потом внимательно посмотрела ему в глаза – они были синие и ласковые.
– Ладно, хватит. Ты, кажется, переусердствовал в своем раскаянии. Зачем? Повторяю: я ничего не помню и простила тебя. Ну как? Ты доволен?
– Это уже много. Спасибо. А теперь еще одно: тебе обязательно надо ехать завтра утром?
– Обязательно.
– Я так и думал. И сам на твоем месте поступил бы так же. Такой уж у нас с тобой строптивый нрав. Знаешь, что я тебе скажу: мы созданы друг для друга. Не смейся. Я знаю прекрасно: замуж ты за меня не пойдешь!
Я отвернулась к окну. Теперь он сказал правду, и правда эта жгла, как пощечина. Конечно, со мной можно откровенничать, но жениться?! Кандидатка в жены должна быть девственницей. Как же я могла об этом забыть?
– Не ударяйся в лирику, – сказала я вслух. – Тебе не к лицу поза мечтателя, обиженного судьбой.
– Намек ваш понял: мне следует убираться восвояси. Иду. Будь здорова, Катажина! Попутного ветра! Когда вернешься, мы с тобой обязательно сходим куда-нибудь. А то в последнее время ты жила хуже затворницы. Пока!
Покинутая три года назад Кальвария показалась мне теперь еще меньше и провинциальнее. Людей я не узнавала. Только хозяйка была все такая же улыбчивая и приветливая.
Бабка тоже изменилась. На этот раз она встретила меня как дорогую гостью. Не ругала даже за то, что я курю. Тетка Виктория уехала в Перемышль. Ее ждали дня через два.
Вечером, когда мы, наконец, остались одни, хозяйка воскликнула:
– Батюшки мои, до чего же ты повзрослела! Тебя там словно подменили. Даже смотришь на меня иначе.
Я ей рассказала обо всем. О предполагавшемся браке с Иреком, которого так добивалась мама, о том, как он меня оскорбил. О неприятностях с органами безопасности.
– Вот я вам рассказала все, как на исповеди. Знаете, два года назад, перед своей несостоявшейся свадьбой, я была в ужасно угнетенном состоянии и решила пойти к исповеди. Надеялась найти там утешение, совет, спасение, что ли. Рассказала ксендзу, что меня оклеветали, а мать поверила. А потом об Иреке. Ксендз выслушал меня и стал кричать, что слово матери свято, что во мне нет смирения, и он мне грехи не отпустит. Я ушла, поблагодарив его за ругань, так как она развеяла последние мои иллюзии. Больше меня уже не обманешь разговорами о смирении и о том, что надо терпеливо ожидать милости божьей. Я теперь чувствую ответственность за свои поступки и поступаю только так, как мне велит моя совесть.
– Во имя отца, сына и святого духа! – перекрестилась хозяйка. – Что за ересь ты несешь в христианском доме? Опомнись!
– Мне никто не помог, пришлось самой отбиваться. И живу вот без отпущения грехов, сама их себе отпустила.
– Трудная у тебя жизнь, дитя мое. Тут и отчаяться недолго. И отца твоего жалко, рановато он помер, рановато.
А мы тут, знаешь, тоже невесело живем. Мужик мой спился совсем. Его брата судили, приговорили к смертной казни. Мы были на суде, но никто так и не понял, в чем дело. Мать мужа к самому Беруту ездила. Совсем древняя старушка, восьмидесяти восьми лет. Пятерых сыновей вырастила, трое погибли на войне. Как ей удалось попасть к Беруту – никто не знает. Но Берут ее сына помиловал, заменил смертный приговор пожизненным заключением. После этого дела мой мужик стал сам не свой. Ничто его не радует, ничто ему не мило. День-деньской ругается. А мужа нашей младшей дочери, Зоськи, в глаза не хочет видеть, потому что тот, зять, значит, работает в госбезопасности. Ну, а что Зоське делать? Муж, он и есть муж, о семье заботится, сын у них хороший, квартира приличная. А мой мне даже переписываться с ней не разрешает. Зоська, бедняга, из-за обоих изводится: отца жалко и мужа тоже. У того двух товарищей убили при исполнении служебных обязанностей. Да, тяжело стало жить, хотя не скажу, что с деньгами туго – материально столярам живется неплохо. Артель организовали, зарабатывают прилично, делают мебель на экспорт. Но ведь не в деньгах счастье.
– Я рада, что приехала к вам. На душе легче стало.
– Ужасно у тебя получилось с этим Иреком. Но не надо из-за него весь мир видеть в черных красках. Ты еще устроишь свою жизнь, не сомневайся! Только вот мой совет: если встретится стоящий парень, расскажи ему обо всем еще до свадьбы. В браке должна быть полная честность и откровенность.
– Вы все понимаете…
– Да ведь у меня у самой была нелегкая молодость, не одну обиду пришлось перенести. И потом начинаешь на все смотреть по-иному и по-иному жить. И знаешь, когда надо человеку протянуть руку помощи.
На второй день моего пребывания в Кальварии пришла телеграмма от мамы: «Возвращайся немедленно».
Что могло случиться? Этот вопрос всю дорогу не давал мне покоя.
Только подъезжая к Вроцлаву, я заметила, что еду в каком-то новом вагоне, совсем непохожем на прежние. Ну конечно же! Тут было чисто и светло. И стекла целы. Прошло время, когда в холодные дни окна вагонов завешивали одеялами и пальто, когда в каждом купе горела свечка, припасенная кем-нибудь из пассажиров.
Женщина, сидевшая напротив, ехала в гости к сыну. Она пыталась вступить в разговор со всеми по очереди, а в Бжеге встретила знакомую и совсем повеселела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Я ей сразу сказала, что тут надо подумать. Есть ли у этого Томека деньги? Одного умения танцевать для мужа маловато. Слава богу, что я за ней слежу. Не то она бы давно выкинула какую-нибудь глупость. А что у тебя, Катажина? Ждешь с замужеством до окончания техникума? Может быть, тебе надо сшить что-нибудь? Я работу не ищу, да и вообще пробуду во Вроцлаве только две недели, но девушке на выданье нужно одеваться, и я готова тебе помочь.
– Что касается замужества, то я жду сказочного принца. Мне не к спеху, и я дождусь. А пока буду учиться. Кончу техникум – еще что-нибудь придумаю. А за ваше любезное предложение – спасибо. Я шью себе сама.
– Твоя мама говорила, что ты вообще нигде не бываешь. Как можно жить без развлечений? Я не меньше двух раз в неделю хожу в ресторан ужинать и танцевать. Даже мама согласна, что молодость бывает только раз, – щебетала Иоланта.
Гости поднялись все вместе. Збышек и Стефан пошли провожать дам. Я взялась за уборку.
– Стефан считает, что раз тебя после того допроса больше не вызывали, то, возможно, тем дело кончится, – сказала мама. – Он тоже предполагает, что ты обязана этим Иреку. Говорят, они все мстительные и злопамятные, вся их семья. Надо же ему было именно к тебе привязаться! А я его не раскусила. Напротив, он мне нравился, казался таким солидным. Умел притворяться, что и говорить. Хорошо, хоть с работой все уладилось…
Посуда уже была вымыта, все убрано, а мама все говорила и говорила без умолку.
– Пани Баранская заходила в ателье. Рассказала, как расстроилась свадьба Збышека с Гигой. Гига привередничала за обедом, и Збышек брякнул что-то насчет мещанских манер – в шутку, конечно. Она обиделась и уехала, очевидно надеясь, что он кинется за ней. Но он остался во Вроцлаве. Спустя несколько недель Гига вернула ему кольцо и прислала мелодраматическое письмо. Мать Збышека довольна. Говорит, что Гига сама за ним бегала, и что жить с такой избалованной барышней было бы нелегко.
Знаешь, Стефан хочет, чтоб я летом поехала к его родным. У него старшая сестра живет в Висле, близ Катовиц. Что ты думаешь об этом?
Думать тут было нечего. Мама любила Стефана – это по всему чувствовалось. Ради него она переменила свои вкусы и привычки. Научилась даже играть в бридж. И книги стала читать, хотя еще недавно твердила вслед за бабушкой, что поваренная книга – единственное чтиво, нужное женщине. Теперь она признала, что Ирек негодяй, и на том спасибо. Я слушала ее и внезапно поняла, что мама в растерянности, что она раскаивается в своем отношении ко мне, хотя и не хочет сказать об этом вслух. Я поняла, что стала взрослее мамы, что из нас двоих она больше нуждается в поддержке.
Около треста я встретила Эдека Згуду. Он остановил меня и сказал заговорщическим тоном:
– Слушай, я знаю, что тебя арестовали. Меня тоже допрашивали по этому поводу. Смотри только, никому ни слова… Допытывались, высказываешься ли ты на политические темы и не знакомила ли ты меня, часом, с одним типом, чью фотографию мне показали. Что там у тебя? Никто ни черта не понимает. Настоящее дело или липа? А секретаря ты правильно науськала, теперь наш кадровик подожмет хвост.
– Ты и в самом деле думаешь, что я в чем-нибудь виновата? Неужели я похожа на классового врага? Придется тебя разочаровать – я не сделала ничего плохого. Но увы, по твоему лицу видно, что ты мне не веришь.
– Ей-богу, трудно поверить. Столько народу допрашивали. Их, должно быть, припугнули здорово, все как воды в рот набрали. Молчат – и точка.
– Ну, я побежала. У нас завтра сдача объекта. Начальник так зол, что к нему подступиться страшно.
«Их допрашивали. Но о чем? – думала я, спеша на стройку. – Это какое-то ужасное недоразумение. Интересно, что скажет Люцина? Надо к ней съездить, хотя бы на один день в воскресенье. Может, она сообразит, в чем дело».
Я не участвовала в первомайской демонстрации, так как заболела снова. Недолеченная ангина повторилась. На этот раз мама ухаживала за мной одна – пани Дзюня успела умчаться в Валим. Врач из районной поликлиники проверил мне пульс, стоя по меньшей мере в полутора метрах от кровати, затем издали заглянул в горло. Не сказав ни слова, заполнил два рецепта, выписал бюллетень на пять дней и удалился. Мама была вне себя от возмущения.
– Ну знаешь ли?! И это называется врачебным осмотром? Он боялся к тебе притронуться. Не проверил ни легких, ни сердца, даже про температуру не спросил. Так осматривал больных один мой знакомый знахарь до войны.
– Не волнуйся, мама. У меня официальный документ о болезни, а остальное – трын-трава!
Несмотря на болезнь, я дома занималась. Приходил товарищ моего начальника, пан Пенкальский, маленький, щупленький человечек лет сорока, с очень добрыми глазами и огромным запасом знаний. Самые сложные математические задачи он объяснял так, что мне делалось стыдно: как же я сама не догадалась? Ведь это совсем просто!
Иногда, решая с ним примеры, я ошибалась. Он поправлял меня с таким смущением, словно сам был виноват в моих ошибках. Входил и выходил он бочком, стараясь занимать как можно меньше места.
– У вас прекрасные математические способности, Катажина, – повторял пан Пенкальский на каждом уроке. – Еще немного, и вы будете во всем разбираться сами, без моей помощи.
– Нет, нет, – возражала я, – все дело в вас. Я не встречала преподавателя, который бы объяснял так хорошо, как вы.
Пока я болела, он приходил каждое утро, потом, поправившись, я стала ездить к нему сама. Мы подружились. Пан Пенкальский интересовался, как я успеваю и по другим предметам, а меня трогало, что кого-то волнуют мои дела в техникуме. Он помогал мне во всех областях, где бы у меня ни возникали трудности, запас его знаний оказался поистине необъятным. Это был самый умный и образованный человек из всех, кого я знала. Я больше не боялась контрольных, напротив, радовалась случаю проявить себя.
Пенкальский научил меня аналитически мыслить. Математические задачи – предмет двухлетних мучений – перестали внушать мне ужас. Теперь я решала их с удовольствием.
Со второй половины июня мы стали заниматься только три раза в неделю и, таким образом, субботние вечера оказались свободными.
Я выбралась на один день в Валим, но застала там только пани Дзюню. Люцина с детьми уехала в Валбжих к врачу, а ее муж Юзек был на работе.
К великому возмущению пани Дзюни, я не смогла остаться на воскресенье – у меня был назначен урок с паном Пенкальским.
– Раз уж ты приехала, то нечего спешить, как на пожар. Расскажи, как живешь, что нового в вашей партии, и вообще…
– Все хорошо. Я нашла преподавателя, который мне все разжевывает и втолковывает, и я больше не боюсь техникума. А что касается партии, то вы, наверное, слышали, что ППС и ППР объединились. Я теперь член Польской объединенной рабочей партии.
– А как мама? Раскусила Ирека наконец?
– Вполне. И успокоилась. К тому же у нее свои заботы, со Стефаном. Кажется, он не спешит сделать решительный шаг, а теперь, после смерти отца…
– Ничего, женится, – перебила меня пани Дзюня. – Увидишь! Я бы предпочла, чтобы ты вышла замуж первой, а то как бы тебя мать не выжила из квартиры…
– Ну уж нет, не дамся! – сказала я убежденно.
Учебный год подходит к концу! Эти слова звучали, как самая сладостная музыка. Последний учебный год – вот что было радостнее всего. Несмотря на болезни и другие невзгоды, я при помощи пана Пенкальского закончила курс обучения на «отлично». С двенадцатого июня у меня был отпуск, после, которого я уже не должна была возвращаться на работу в трест. Согласно решению партийного бюро меня восстановили на работе на три месяца, которые истекали тридцатого июня.
В последнюю субботу июня днем состоялось вручение свидетельств об окончании техникума. Обстановка была праздничной, торжественной. Преподаватели, обычно строгие, суровые, сердечно прощались с нами. О предстоящих в октябре государственных экзаменах никто теперь не думал.
Я вернулась домой в прекрасном настроении. Программа на ближайшее время была составлена: подыщу себе новую работу, а затем уеду на несколько дней в Валим. Я честно заслужила этот отдых.
В почтовом ящике лежало письмо от Люцины, сообщавшей, что они всей семьей вместе с пани Дзюней едут на две недели в Белосток, к родным Юзека, на свадьбу его младшей сестры. Ну что ж, второй пункт программы придется изменить.
Под вечер зашел Збышек. Мама собралась было в магазин, но, увидев его, задержалась.
– Объясните мне, Збышек, что происходит с вашим отцом? Нигде не показывается, старых друзей избегает. Что это значит? Скажите отцу от моего имени, что это становится подозрительным, – сказала она шутливо.
– Я именно, по этому поводу и пришел. Отец решил, что они уже наконец обставили квартиру, и поручил мне пригласить вас с Катажиной на завтра к обеду.
– Я уезжаю в Кальварию, – эти слова вырвались неожиданно для меня самой. – Отпуск у меня только до конца месяца, а ведь мне нужно еще подыскать себе работу.
– Правильно, – поддержала меня мама. – Тебе необходимо отдохнуть. Вы знаете, Збышек, что она сегодня окончила техникум? Остались только государственные экзамены.
– От души поздравляю. Ты, как всегда, молодчина. – В голосе Збышека звучали теплые, ласковые нотки, что неизменно трогало меня. – Отец будет очень огорчен. Когда я собирался к вам, он предупредил, чтобы я был предельно вежлив. Оказывается, старик меня знает. Может быть, ты поедешь завтра вечером?
Прежде чем я успела ответить, мама сказала:
– Ну, я побежала, у меня масса дел. Думаю, вы тут без меня договоритесь. Если я не вернусь до семи, Катажина, не беспокойся, – значит, я заглянула к Куницкой. – Уже стоя в дверях, она снова обратилась к Збышеку: – Не знаю, как Катажина, но я завтра с удовольствием навещу ваших родителей. До свидания.
Мы остались одни, и я почувствовала себя неловко.
– Значит, едешь одна в дальние края? А не лучше ли отдохнуть во Вроцлаве? На Одре так хорошо, можно взять байдарку напрокат. Оставайся, ладно?
Так говорить умел только Збышек, и я почувствовала, что колеблюсь. Но сдаваться не хотела.
– Не уговаривай. Я делаю это ради своей бывшей хозяйки, она была очень добра ко мне в Кальварии. На праздники я не поехала, потому что не люблю праздников и предпочла провести их одна во Вроцлаве.
– Как, ты провела праздники одна?
– Видишь, как мало ты знаешь обо мне! Не только эти праздники, но все подряд. Один только раз ездила к Люцине.
– Как обидно! Если б я только знал!.. Прости меня. Я знаю, что вел себя тогда, как последний хам. Возможно, ты когда-нибудь поймешь, почему… Я еще ни одну женщину ни о чем так не просил. Конечно, мне нет оправдания. Но ведь мы столько лет знакомы. И никогда ни с кем я не говорил так искренне, как с тобой. Ты должна поверить: я никогда не прощу себе, что был тогда пьян. Такой дружбы, как наша, у меня больше в жизни не будет. Я знаю.
Я молчала. Когда же он поймет, наконец, что я не хочу возвращаться к той истории? Но Збышек не унимался.
– Это верно, я тщеславен. Мне нравятся эффектные, элегантные женщины, я люблю появляться с ними в театрах и ресторанах, но говорить могу только с тобой. Когда ты в тот раз выбежала от меня, я тут же отрезвел и погнался за тобой. Был у вас дома и, узнав, что тебя нет, сказал твоей маме, что ты можешь наложить на себя руки. Я носился по городу как невменяемый, еще несколько раз прибегал к вам. И поклялся: если с тобой стрясется что-нибудь, сам заявлю на себя в милицию. Я был виноват. Мама со Стефаном не принимали мои слова всерьез, что, мол, слушать его, пьяный…
Скажи, что ты простила, что не помнишь, и я поверю, что когда-нибудь ты и в самом деле забудешь! Ты самая лучшая девушка в мире, Катажина.
Я слушала как завороженная. Потом внимательно посмотрела ему в глаза – они были синие и ласковые.
– Ладно, хватит. Ты, кажется, переусердствовал в своем раскаянии. Зачем? Повторяю: я ничего не помню и простила тебя. Ну как? Ты доволен?
– Это уже много. Спасибо. А теперь еще одно: тебе обязательно надо ехать завтра утром?
– Обязательно.
– Я так и думал. И сам на твоем месте поступил бы так же. Такой уж у нас с тобой строптивый нрав. Знаешь, что я тебе скажу: мы созданы друг для друга. Не смейся. Я знаю прекрасно: замуж ты за меня не пойдешь!
Я отвернулась к окну. Теперь он сказал правду, и правда эта жгла, как пощечина. Конечно, со мной можно откровенничать, но жениться?! Кандидатка в жены должна быть девственницей. Как же я могла об этом забыть?
– Не ударяйся в лирику, – сказала я вслух. – Тебе не к лицу поза мечтателя, обиженного судьбой.
– Намек ваш понял: мне следует убираться восвояси. Иду. Будь здорова, Катажина! Попутного ветра! Когда вернешься, мы с тобой обязательно сходим куда-нибудь. А то в последнее время ты жила хуже затворницы. Пока!
Покинутая три года назад Кальвария показалась мне теперь еще меньше и провинциальнее. Людей я не узнавала. Только хозяйка была все такая же улыбчивая и приветливая.
Бабка тоже изменилась. На этот раз она встретила меня как дорогую гостью. Не ругала даже за то, что я курю. Тетка Виктория уехала в Перемышль. Ее ждали дня через два.
Вечером, когда мы, наконец, остались одни, хозяйка воскликнула:
– Батюшки мои, до чего же ты повзрослела! Тебя там словно подменили. Даже смотришь на меня иначе.
Я ей рассказала обо всем. О предполагавшемся браке с Иреком, которого так добивалась мама, о том, как он меня оскорбил. О неприятностях с органами безопасности.
– Вот я вам рассказала все, как на исповеди. Знаете, два года назад, перед своей несостоявшейся свадьбой, я была в ужасно угнетенном состоянии и решила пойти к исповеди. Надеялась найти там утешение, совет, спасение, что ли. Рассказала ксендзу, что меня оклеветали, а мать поверила. А потом об Иреке. Ксендз выслушал меня и стал кричать, что слово матери свято, что во мне нет смирения, и он мне грехи не отпустит. Я ушла, поблагодарив его за ругань, так как она развеяла последние мои иллюзии. Больше меня уже не обманешь разговорами о смирении и о том, что надо терпеливо ожидать милости божьей. Я теперь чувствую ответственность за свои поступки и поступаю только так, как мне велит моя совесть.
– Во имя отца, сына и святого духа! – перекрестилась хозяйка. – Что за ересь ты несешь в христианском доме? Опомнись!
– Мне никто не помог, пришлось самой отбиваться. И живу вот без отпущения грехов, сама их себе отпустила.
– Трудная у тебя жизнь, дитя мое. Тут и отчаяться недолго. И отца твоего жалко, рановато он помер, рановато.
А мы тут, знаешь, тоже невесело живем. Мужик мой спился совсем. Его брата судили, приговорили к смертной казни. Мы были на суде, но никто так и не понял, в чем дело. Мать мужа к самому Беруту ездила. Совсем древняя старушка, восьмидесяти восьми лет. Пятерых сыновей вырастила, трое погибли на войне. Как ей удалось попасть к Беруту – никто не знает. Но Берут ее сына помиловал, заменил смертный приговор пожизненным заключением. После этого дела мой мужик стал сам не свой. Ничто его не радует, ничто ему не мило. День-деньской ругается. А мужа нашей младшей дочери, Зоськи, в глаза не хочет видеть, потому что тот, зять, значит, работает в госбезопасности. Ну, а что Зоське делать? Муж, он и есть муж, о семье заботится, сын у них хороший, квартира приличная. А мой мне даже переписываться с ней не разрешает. Зоська, бедняга, из-за обоих изводится: отца жалко и мужа тоже. У того двух товарищей убили при исполнении служебных обязанностей. Да, тяжело стало жить, хотя не скажу, что с деньгами туго – материально столярам живется неплохо. Артель организовали, зарабатывают прилично, делают мебель на экспорт. Но ведь не в деньгах счастье.
– Я рада, что приехала к вам. На душе легче стало.
– Ужасно у тебя получилось с этим Иреком. Но не надо из-за него весь мир видеть в черных красках. Ты еще устроишь свою жизнь, не сомневайся! Только вот мой совет: если встретится стоящий парень, расскажи ему обо всем еще до свадьбы. В браке должна быть полная честность и откровенность.
– Вы все понимаете…
– Да ведь у меня у самой была нелегкая молодость, не одну обиду пришлось перенести. И потом начинаешь на все смотреть по-иному и по-иному жить. И знаешь, когда надо человеку протянуть руку помощи.
На второй день моего пребывания в Кальварии пришла телеграмма от мамы: «Возвращайся немедленно».
Что могло случиться? Этот вопрос всю дорогу не давал мне покоя.
Только подъезжая к Вроцлаву, я заметила, что еду в каком-то новом вагоне, совсем непохожем на прежние. Ну конечно же! Тут было чисто и светло. И стекла целы. Прошло время, когда в холодные дни окна вагонов завешивали одеялами и пальто, когда в каждом купе горела свечка, припасенная кем-нибудь из пассажиров.
Женщина, сидевшая напротив, ехала в гости к сыну. Она пыталась вступить в разговор со всеми по очереди, а в Бжеге встретила знакомую и совсем повеселела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54