И вот он дома, а дом уже ему не принадлежит. Ваи-и-и! неужели это так и есть на самом деле, а не страшный сон? Нет. Это не сон. И вот за этой стенкой укладываются спать те, кто будет хозяйничать в его родном доме. Я Аллах! Я Аллах!
Сердце сжималось от боли, тоски, обиды, но он сильно устал и быстро заснул. Как хорошо, что Бог даровал человеку сон - забвение от всех бед. Забвение хоть временное, но спасительное - отдохновение. Соандро просто провалился в сон, сразу, как только закрыл глаза, и… проснулся. Он полез в нагрудный карман, достал часы. А они у него были особые: цифирки светились сами собой. Начало пятого. На намаз пора. Ваи-и, оказывается он проспал всю ночь, не просыпаясь. Неделю как не высыпался. Пора уходить. Куда? Там видно будет. Он повязал патронташ поверх черкески. Одел шубу. Стал выбираться, не зажигая спички. Каждая пядь этого убежища ему была известна до шероховатостей на стенах. Хорошее убежище. Его придумал отец, когда в 1933 году стали преследовать дядю Албаста, объявив кулаком. Дядя Албаст был старше отца на четыре года, большой костлявый человек с огромными руками и вечно охрипшим голосом. Постоянно в трудах: на поле, в конюшне, в коровнике, в горах, где два пастуха аварца содержали более трехсот его овец. Труд для Албаста был второй религией. Он не понимал, как человек может проснуться и провести без полезного дела несколько часов.
Сельский актив (ингуши называли йовсарами, т.е. некчемными, безродными, бездельниками) описал хозяйство Албаста, опустошил все сапетки, битком набитые кукурузой, выгреб весь погреб с картошкой - двадцать один воз. Увели четырех коров, двух буйволов и трех лошадей, плуг, борону и с десяток лопат. Тяжелый был удар, но он это перенес.
Родственникам и соседям, пришедшим со словами сочувствия, этот великий трудяга сказал:
- Мне грех жаловаться - я эту власть завоевывал. Господь дает понять, что я ошибался. До сих пор я днем и ночью работал, аж руки зудели, а теперь отдыхаю.
Он терпел, но терпению пришел конец, когда дети прибежали из центра села и сообщили, что они видели, как вели связанного его пастуха, которого били кнутами гепеушники, у того висела прострелянная рука. Жена пастуха бежала сзади и плакала.
Албаст достал из тайника винтовку, и, держа ее под буркой, направился в контору. Улица перед конторой Сельсовета была запружена его отарой, пригнанной из гор. Овец охраняли сельские активисты. При виде свирепого взгляда Албаста, они почувствовали опасность и просто растаяли. Овцы остались без опеки. Но хозяин не обратил на них никакого внимания.
Как раз, когда Албаст переступил порог, один из гепеушников поднял кнут, чтобы хлестнуть ею жену аварца, потому что она надоела им своим нытьем и мольбами отпустить ее мужа. Албаст выстрелом в упор уложил его на пол. Трое других настолько ошалели от такой неожиданной атаки, что плотнее прижались к своим табуретам и подняли руки. Албаст отобрал у них винтовки и передал две жене пастуха, одну повесил себе на плечо. У старшего сорвал пояс с револьвером. Пригрозил им смертью, если посмеют выйти во двор. Пастуха, раненного в руку, развязал и вывел первым, а потом подтолкнул его жену. Бедная женщина была страшно перепугана, но покорно пошла, куда ей показали.
Во дворе привязанные к тутовнику стояли оседланные кони. Албаст отвязал одну из них, стал усаживать аварца. Ему трудно было сесть в седло с раненой рукой. Треснул револьверный выстрел из окна, конь встал на дыбы и сбросил аварца на землю. Тот дико закричал от боли. Албаст ринулся опять в контору, пинком открыл дверь и уложил первым того, что стоял с дымящимся револьвером в руке, потом всадил по пуле в остальных.
Когда он снова вышел во двор, аварец стоял под тутовником, а конь бился на земле, никак не мог испустить дух.
- Махма, садись на другую лошадь.
На этот раз Махма удивительно ловко взобрался на коня, его жена села на другую. Но прежде, чем выехать со двора, Албаст одним выстрелом добил бьющуюся в агонии лошадь.
Но, выехав за ворота, Махма повернул коня направо, поехал, прижимаясь к плетню.
- Куда ты? - закричал Албаст.
- Я овец заверну.
- Брось! Оставь их! Не до них сейчас!
- Не оставлю этим собакам наших овец.
- Остопарлах! - замахал головой Албаст, пораженный хладнокровием пастуха.
Албаст тоже прижал коня, пропуская отару вверх по улице.
- Что у тебя с рукой?
- Простреляна.
- Кость поломана?
- Нет. Мясо.
- Пусть жена перевяжет тебе рану. Догоните меня в Ковди-Балке. Я погнал. Ночью пойдем к старику-лору *.
Через час отара скрылась в недрах гор вместе с Албастом, Махмой и его женой.
А случилось вот что: выследил их отару сельский сексот Хуси. Он провел гепеушников и активистов на тайное пастбище. Но Махма выхватил огромный кинжал и встал против пятерых вооруженных винтовками людей. Тогда в него выстрелили и ранили. Кинжал из руки выпал. Его связали.
- Э-э, Махма, Махма! Не стоило подвергать себя смертельной опасности из-за трехсот овец. Жизнь человека дороже всех овец мира.
- Албаст, тогда ты подумал бы, что я сам сдал твоих овец? Ты - ингуш, я - аварец. Каждый из нас защищает не только свою честь, но и честь своего народа, особенно, когда находишься среди чужих.
Албаст всегда поражался отвагой и честностью этого простого аварца, и на этот раз он подтвердил это.
- Махма, когда ты пришел, у меня было всего восемьдесят овцематок, а теперь триста - целая отара. Ты - честный человек, прилежный работник и храбрый мужчина. Я считал тебя и твою жену членами своей семьи. Жаль, у нас была бы обеспеченная жизнь, если бы не эти кровососы…
Албаст часть овец продал по сходной цене, часть раздал в долг. Сполна расплатился с Махмой, одарил женщину подарками и по тайным охотничьим тропам отправил их на родину в Дагестан. Сам ушел в абреки.
Тогда отец Соандро, задумал устроить в своем доме тайник для старшего брата, где он может спокойно отсыпаться.
Во дворе под навесом стоял кирпич-сырец, который заготовили для сарая. В одну темную ночь, они наглухо закрыли ворота и встроили эту вторую стену, отступив на полшага.
Глину для раствора разводили в большой круглой медной ванне.
Когда стена поднялась на уровень головы, мать спросила:
- Слушай, Хато, а как он будет туда забираться?
- Я сделаю лаз через крышу. Никто не додумается.
В полночь стена была выстроена, мать тут же ее замазала. Жарко зажгли железную печь. К утру это все высохло. После побелки - как будто всегда так и было.
Дядя Албаст провел в этом тайнике очень снежную и суровую зиму - целых два месяца, выходя только ночью.
Однажды их дом обыскали, ощупывая каждый сантиметр. Переворошили, переложили по одному початку кукурузы на потоке - нет, ничего нет. Ложный донос. Но осведомитель Хуси упорно доказывал в ГПУ, что он видел, как Албаст входил во двор брата, и больше оттуда не выходил. Через два часа они снова заявились, целый взвод. Обыскали дом, вынося все вещи, сорвали полы. Из погреба вынесли всю картошку и тыкву. Истыкали все стенки. Полезли на потолок. Разбросали по огороду два стога сена ит скирду початника. Вечером уехали ни с чем.
Семья знала, что «бьет языком» против них сексот Хуси.
Весной Албаст застрелил его прямо в нужнике.
Сам Албаст погиб тем же летом в бою под Балтами.

Братья

Силы были на исходе. Приходилось прилагать усилия, чтоб его не обошли и не окружили, и отстреливаться на бегу, а это нелегко. До леса было далеко. Мучила жажда. Язык во рту затвердел. Справа загрохотали выстрелы. Пули ударили в утес, полетели комки глины. Пуля укусила за шапку, но его не задела.
«Окружили все же, Божьи ненавистники!» Все пути были отрезаны. Нохчо * побежал по-над утесом. Но и там замаячили преследователи. Потеряв всякую надежду, он, стреляя, двинулся прямо на них.
- Сдавайся! Бросай оружие! Сдавайся! - кричали с трех сторон.
- Взять его живым! - раздался зычный командирский голос.
В этот миг сверху - с утеса раздались автоматные очереди. Те, что его обходили, резко остановились и побежали назад. Он увидел, как солдат на бегу зарылся носом в землю, а другой схватился за поясницу, как при приступе радикулита. Третий упал на спину и затих.
Автомат поливал то левую, то правую стороны. Солдаты стали спешно отходить.
Бедный нохчо уже потерял, было, всякую надежду - и вот Аллах послал ему помощь. Он сел, опершись спиной о камень. Он устал. Он очень устал. Все тело онемело, по нему пробегали мурашки. Мир виделся неясными очертаниями, перед глазами вращались оранжевые круги.
Но, почему тот человек, там наверху, перестал стрелять? Ушел, что ли?
- Ассалам алейкум!
- Ва алейкум салам! - еле выдохнул нохчо.
Перед ним стоял молодой человек. В руках - автомат. на тело навешано еще много всякого оружия.
- Ты ранен?
- Нет.
- Почему ты тогда сидишь и так грустно смотришь на мир? Тебе он не нравится?
- Я устал. А насчет того, нравится ли мне этот мир - у меня есть сомнения.
Галга захохотал и подал руку сидящему, чтоб помочь ему подняться.
- Видимо, дела твои неважны, братишка.
- Я не помню такое время, когда они у меня были важными.
- Поднимайся. Пойдем отсюда. Господ не оставит нас без удела.
- А если Он нам ничего не уделил? Тогда что будем делать?
У галга выступили слезы на глазах, он прижал его к себе, похлопал по спине, взял за руку и, как ребенка, повел по крутому склону туда, наверх, откуда он только что спустился.
- Ты как сюда попал?
Нохчо был на войне. Его ранило навылет в грудь, легкие задело. Полгода пролежал в госпитале в Азербайджане. Там узнал от врачей о нашей беде. Однажды ночью он бежал из госпиталя, одевшись в гражданскую одежду, заранее приобретенную для этого случая. Добирался на попутных. Здесь, около Буро, его задержали солдаты. Когда сажали на машину, он неожиданно набросился на одного из них, вырвал винтовку и побежал. Вот они полдня за ним гонялись. Если бы не эта рана…
- А ты, галга, как остался?
- Очень просто. Двадцать первого февраля, за два дня до нашествия, мы с двоюродным братом пошли на охоту в Черные горы. Там турьи стада. На дорогу в одну сторону уходит целый день. Три дня охотились. Всего пять дней получается. Вернулись домой, выходит, двадцать шестого. Аул пустой. Ни одной человеческой души. Скот бродит. Овцы. Собаки. Кошки. А людей нет. Мы в соседний аул - тоже самое. Тогда поняли, что случилось что-то очень страшное. Стали прятаться. День, второй, третий, четвертый… Смотрим, пастух гонит стадо овец. Мы вышли к нему. Аварец. Расспросили. Говорит, так-то, мол, и так. Не живет, говорит, здесь больше ваш народ, в Сибирь погнали.
- А овец куда гонишь? - спрашиваем.
- Туда, где живут люди. Жалко в горах их оставлять - звери растерзают. Сам домой пойду. Здесь пастухи больше не нужны, а в колхозе я работать не хочу.
Родственник галгая решил пойти с этим аварцем до Буро и там объявиться властям. Он думал о своей невесте. Месяц, как поженились. Скучал по ней.
- А ты, почему не пошел?
- Я подумал и остался. Родителей у меня нет. Брат старший на войне. Остался. Мне там, в изгнании, делать нечего.
- Ты зимовал один в горах?
- Нет. Я ушел в Грузию. Недалеко от Пасанаури, в маленьком поселке живут наши родственники. Мать моя оттуда. Я жил у них до самой весны.
- И никто не донес?
- Нет. Они очень похожи на нас по характеру, только вера другая. Грузины тоже не любят доносчиков, как и мы.
Теперь они шли не торопясь. Останавливаясь на отдых, во время которого рассказывали друг о друге.
Показались солнечные склепы на гребне пологого холма, а потом - сакли.
- Здесь мы жили, нохчо.
- А теперь ты не здесь живешь?
- Нет. Здесь могут устроить засаду. А я так полюбил свободу! На небе - Бог, а на земле - я один, сам с собой. Вот теперь еще ты со мной. Ты любишь свободу, нохчо?
- Очень!
- Если любишь свободу, надо быть осторожным, чтоб на капкан не наступить. Здесь всюду - истребительные отряды. Мины ставят. Сколько зверей погибло. Не ходи по тропе. Мой братский совет тебе. А может, нохчо, ты, как мой двоюродный брат, захочешь сдаться валстям?
- Я же тебе сказал, галга, что люблю свободу. Мы останемся здесь. Разве умный человек поменяет это все, - нохчо повел руками, указывая на сияющие под весенним солнцем родные горы, - это все на изгнание, на неволю? Посмотри на мою голову?
Галга стянул с него шапку, осмотрел голову со всех сторон, опять надел шапку.
- Что тут смотреть. Голова, как голова, круглая, обритая…
- Дырки там не нашел?
- Нет. Дырка в шапке.
- Значит, как говорил Зелимх, масло из головы не вытекло. Понял?
Галга понял и засмеялся. Это была шутка.
- А еще, галга, чтоб ты не сомневался, я тебе напомню нохчинскую притчу про собаку и волка.
- Не надо, - возразил галга, - это галгайская притча. Каждый здесь ее знал.
- Да? - удивился тот, - ладно тогда, поделим ее ровно пополам, потому что свою половину я буду отстаивать до…
Оба остановились и засмеялись. И это было приятно. Когда ты долго в одиночестве и вдруг встречаешь человека, хочется говорить, не важно о чем, любое слово кажется значительным.
Они пришли к отвесной складчатой скале. Галга нагнулся и стал расшатывать торчащий плоский камень. Один, потом другой. Образовался лаз в тайную пещеру. Хозяин заполз туда и стал выносить наружу продукты: полкаравая хлеба, сыр, курдюк, две пустые консервные банки и большую оплетенную бутыль.
- Что это?
- Вино. Той! Отметим нашу встречу. Ноанохой * дали. Я изредка наведываюсь в Буро на базар. Они туда приезжают. И, если встречаю, то возвращаюсь богатый. Раньше в Балтах у меня было место. Но меня там кто-то предал, чуть не попался. Еле ноги унес.
Они поднялись чуть выше и уселись на ровной площадке, под нависшим карнизом.
- Это твоя столовая?
- Наша столовая!
Они поели чуть-чуть, а потом галга распечатал бутыль и разлил вино по баночкам, поднял и хотел сказать традиционное галгайское «Дахалда вай!» * Осекся и произнес:
- За твою свободу, нохчо!
- И за твою, галга! За нашу свободу!
Они выпили, стали есть.
- Ты знаешь, нохчо, у меня чуть не вырвался тост: «Дахалда вай!» Но разве мы думаем о долгой жизни?
- Нет, не думаем.
- Глупо было бы так думать, правда, нохчо?
- Даже не красиво перед теми, кто ушел в изгнание.
- Как ты это верно сказал!
Они налили по второй и выпили.
Тут над горами прокатился гром, проворчал что-то. Полился крупный дождь, вроде плеснули с неба серебром. Дождь пел им родную музыку. Они перестали есть, слушали затаив дыхание.
Земля, сбросившая зимний покров, обогретая ярким солнцем, теперь упивалась водой. Трава была нежной и сочной. Деревья покрылись листвой. Цвели абрикосы. А воздух - ну, прямо, целительный бальзам. Хотелось жить и жить!
Дождь шел только тут, а там, дальше, светило солнце. Лучи его насквозь пронизывали струны дождя. Все кругом звенело и пело.
Дождь прекратился также внезапно, как и начался. В тучах опять пробурчали, дескать, хватит с вас и этой благодати. Показалось солнце. Внизу, в ущелье повисла радуга. Омытые горы заблестели необыкновенной чистотой.
«Неужели, - подумал каждый из них, - эта земля всегда была такая прекрасная, а мы не замечали этого?»
Галга снова налил.
- Галга, - произнес нохчо, поведя рукой вокруг себя, - этот мир раскинулся на все четыре стороны?
- Да, во все стороны, - кивну сотрапезник.
- Это разве не удивительно?
- Очень удивительно!
Они начали пьянеть. Они ни о чем не думали: ни о прошлом, ни о будущем, ни даже о том, что им делать теперь. Они поймали миг счастья и упивались им. Кто его знает, может быть, в последний раз?! В этом мире все так изменчиво.
Первый выстрел
Оарцхо отряхнул отяжелевшую мокрую бурку у входа в пещеру, но бурка оставалась тяжелой и мокрой. Мелкие бисерки-льдинки прилипли к ворсу и не собирались падать.
Оарцхо снял мохнатую пастушью шапку дарза-кий * и дважды сильно ударил о колено, результат тот же самый: приставшие к шапке льдинки не посыпались на пол.
- Сушить придется. Это дело по-ингушски называется ткъов - снег, дождь, град вместе. Самая тяжелая для пастуха и охотника погода. Скучал? Съезд будет. Хучбаров Ахмад созывает - слово хочет сказать всем.
- А мы пойдем?
- Да.
- Кушать хочешь?
- Последний раз кушал с тобой перед уходом.
- Ты целых два дня ничего не ел?
- Нет.
- Я же тебе целый сискал, курдюк, баклажку молока и соль в сумку положил.
- Я встретил двоих наших. Им отдал. У них ничего не было. В лесу прятались. Ни орудия, ни еды - ничего. Я им винтовку еще дал и патроны - теперь не пропадут.
- Меткая винтовка была, жаль ее.
- Да, била без промаха. У нас еще есть. Завтра я покажу.
Лешка подбросил под котел сухих щепок, разгреб угли - сразу вспыхнуло веселое пламя. Оарцхо протянул руки к огню.
- Я тебе подарок принес, - и полез в сумку, - вот, командирский турмал *. Теперь твои глаза сто раз зорче прежних.
- Ух, ты! - Лешка побежал к выходу и оттуда стал смотреть в ущелье. - Все как на ладони!
- В солнечную погоду еще лучше. Однажды я увидел винтовочный патрон на целый километр. Его кто-то поставил на камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31