Он стал властью, хозяином жизни, которому все можно, все дозволено, и горе тому несчастному, кто хоть в чем-то посмеет ему отказать, или просто возразить в ответ. Он теперь представитель власти, у которой оружие и сила. Висящий в кобуре, на поясном ремне казенный наган, еще больше придавал ему гонора и самодовольства.
Не осталась в стороне от случившихся в Шишигино перемен и Машка. Достался и ей револьвер в комплекте с кожаной курткой, которая каждую ночь оказывалась на полу, под Машкой, удобно расположившейся на ней, призывно и широко распахнувшей ноги, призывая очередного комиссара отведать ее потаенных глубин. Она очень быстро сошлась со своими товарками, из города приехавшими вместе с группой коммунистов. И это было немудрено, ведь все они делали общее дело, жизненно-необходимое, для укрепления советской власти на селе. Делала она это теперь не за выпивку и кусок хлеба, этого добра у нее стало, хоть отбавляй. Советская власть щедро делилась выпивкой и едой с верными сторонниками, не чета жадным и прижимистым сельчанам, всегда стремившимся поиметь с нее больше, чем давали ей взамен.
Сестра и старший брат Никанора с радостью приняли новую власть, оказывая ей всяческое содействие. По прошествии некоторого времени, они даже написали заявления с просьбой о приеме в партию. Заявления эти были рассмотрены на ближайшем заседании партийной ячейки и удовлетворены по существу. Епифан и Мария, стали кандидатами в члены ВКП(б) и еще более влиятельными людьми, перед которыми были открыты любые дороги.
Тень их влияния упала и на младшего брата, Никанора, в то время со скрипом и превеликим трудом переваливающегося из класса в класс. Быть может, кто-то из учителей и рискнул бы оставить этого болвана на второй год, наплевав на показатели, но наличие брата и сестры, кандидатов в члены партии на корню истребляло подобные мысли. За подобное деяние можно было в два счета заработать ярлык врага народа, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Обычное школьное дело при необходимости и должном умении, можно легко перевести в разряд политических. Как всем уже было доподлинно известно, новая власть умела легко стряпать подобные дела. И поэтому с Никанором не связывались, переводили из класса в класс, хотя второго такого дебила, за всю историю существования школы, трудно было сыскать.
Благодаря заслугам брата и сестры, он получил заветный аттестат об образовании, с которым и отбыл в город, на призывную комиссию. Учительская братия вздохнула с облегчением, избавившись от бестолкового ученика, камнем висевшим на шее долгие годы.
В армию Никанор так и не попал, зато удосужился попасть в иное место, привлекши внимание власти к своей, более чем скромной персоне. Ему повезло. Он был проверен и перепроверен самым тщательным образом, и оказался чист перед советской властью. Вдобавок ко всему, его родные брат и сестра оказались сельскими активистами, ярыми сторонниками советской власти и кандидатами в члены ВКП (б).
Никанор был выпущен из мрачного серого здания городского ЧК, случай практически беспрецедентный в практике данной конторы. Обычно люди, пришедшие сюда по повестке, или доставленные на лимузине с темными стеклами, после непродолжительной отсидки в подвальных казематах, отправлялись не домой, а в одну из многочисленных точек на карте, на срок, щедро отмеренный местным судьей. А судья, как правило, не знал числа меньшего 10, а любимой его цифрой было 25 и знак бесконечности, что заменялся им на пожизненное заключение.
Никанор не только был отпущен на волю, избежав участи людей, попавших в поле зрения городского управления НКВД, более того, один из следователей ведших дело и знавший всю его подноготную, проникся сочувствием к парнишке, принял участие в дальнейшей судьбе. Именно его стараниями Никанор был зачислен на специальные курсы, которые полгода спустя закончил, получив долгожданную форму военного образца, а также ответственный пост по охране стратегических интересов государства, на оборонном заводе и секретном институте. Люди, на которых полгода назад пялился, разинув рот, стали его новой семьей, оттеснив на второй план брата и сестру. Вскоре он совсем отрекся от прошлого, живя настоящим и веря в будущее.
Новой власти нужны были такие люди, как Никанор, глупые, но преданные до мозга костей, способные выполнить любую, даже самую дурацкую задачу, поставленную перед ними. Новый охранник, как нельзя лучше пришелся ко двору, честно отрабатывая свой хлеб, проявляя похвальное рвение на вверенном посту, за что неоднократно бывал, отмечен и поощрен руководством. Вместе с любовью начальства, пришло к Никанору уважение со стороны коллег по работе и тихая ненависть тех, кто волею судьбы ежедневно проходил через проходную. Вреднее и назойливее Никанора, трудно было сыскать. Он дотошно совал нос как в пропуска, так и в сумки людей. Казалось, он даже обнюхивает их крючковатым носом, словно пытаясь уловить слабый запах зарождающейся измены.
Данной властью правом при необходимости проводить личный досмотр, он в этом нужно отдать должное, не злоупотреблял, но человеку, чем-нибудь не приглянувшемуся ему, избежать подобного, весьма неприятного мероприятия, было невозможно. Такой человек, независимо от возраста, получал личный досмотр в полном объеме, благо здесь же, на проходной, имелась небольшая каморка без окон, специально предназначенная для этой цели. Что за унизительная процедура личный досмотр, знали лишь те, кто удосужился испытать его на собственной шкуре. Но люди хранили упорное молчание, не желая вспоминать позора.
Но не только проштрафившихся таскал Никанор в эту каморку, бывали там и посетители иного рода. Питал он слабость к молодым женщинам, тем, что посимпатичнее, а также к совсем еще юным девушкам. Множество их прошло через эту каморку и личный досмотр Никанора, во время которого ничто не могло остаться незамеченным. Все что могло быть пронесено на завод, или с завода, тут же становилось гласным. Ибо здесь приходилось раздеваться, причем обнажаться полностью, более того, проверяющий имел право заглянуть в любое, недоступное при других обстоятельствах постороннему человеку, место, и при необходимости даже пошарить там пальцем. Чем там шарил Никанорыч и что искал, так и осталось тайной, но злые языки утверждали, что досмотр он производил вовсе не пальцем, руководствуясь параграфом специальной инструкции, а если и пальцем, то все равно не тем, каким следовало бы. Наиболее ретивые из сплетников и клеветников распускали ядовитые слухи о том, что благодаря его личному досмотру, часть женского коллектива завода и института, заметно округлилась в формах, и что многие мужики-горожане, при активном участии Никанора, обзавелись пополнением в семье, а заодно и огромными рогами поверх шевелюры.
Никанор не обращал внимания на грязные слухи, распускаемые злопыхателями в стремлении опорочить его честное имя, поколебать уважение и престиж в глазах начальства и коллег. Нынешняя жизнь его вполне устраивала. Он посвятил себя целиком государственной службе, пожертвовав ради нее собственным благополучием. Семьей он так и не обзавелся, то ли не нашел себе достойную половину, то ли его вполне устраивали не слишком частые личные досмотры, и в чем-то были правы завистники и клеветники. Так и прожил он всю жизнь бобылем, в скромной квартирке выделенной ему на предприятии. В ней не было ничего лишнего, только необходимый минимум мебели, да радио, чтобы всегда быть в курсе происходящего в стране. Скромного жалованья ему вполне хватало на жизнь. В еде он тоже не признавал излишеств, как и в обстановке, довольствуясь малым. Жить так было не трудно, особенно если вспомнить детство, от которого он отрекся, вычеркнув из жизни. Тогда ему частенько приходилось устраиваться на ночлег, со сведенным голодными спазмами, желудком. Главное, в его доме постоянно был хлеб, и чай, которого раньше он не знал, но к которому пристрастился в городе. А если к этому добавить еще и кусок сала, то жизнь становилась вообще великолепной, светилась на солнце ослепительными гранями.
Не смотря на скудость мебели и прочего обывательского барахла, жилище Никанора, казалось заполненным, благодаря множеству грамот и благодарственных писем, заключенных в искусно сделанные рамочки, в изготовлении которых он преуспел. Этому занятию он посвящал все свободное время, появляющееся, как правило, один раз в году, во время отпуска, когда его существование из-за отсутствия любимой работы, теряло всякий смысл. Чтобы как-то занять себя, он принимался мастерить рамочки под грамоты, которых с лихвой хватало и ему самому, и коллегам по работе.
Советская власть не скупилась на почетные грамоты, щедро награждая ими верных приверженцев, тем более таких рьяных, как Никанор. Но отпуск подходил к концу, и он вновь оживал, и расцветал прямо на глазах. Достав из шкафа тщательно отутюженный мундир, переодевшись, с важным видом шествовал на проходную, чтобы с удвоенной энергией, блюсти государственные интересы.
Так продолжалось из года в год, жизнь текла легко и привычно, казалось, так будет вечно. Но однажды случилось несчастье, причем такого масштаба, о котором Никанорыч и помыслить не мог в самом страшном кошмаре, несчастье, в котором он был не виноват, но и изменить что-либо был не в состоянии. Просто пришло время, и он вышел в тираж, а точнее на пенсию, и ничего в этом нельзя было изменить. И напрасны были его требования и ходатайства, бесполезным потрясание толстенной пачкой почетных грамот и благодарственных писем, и демонстрация чиновникам всех рангов трудовой книжки, буквально испещренной благодарностями. Все тщетно. Советская бюрократия, окрепшая и заматеревшая за годы власти, свято хранила ей самой, обозначенные, законы и традиции.
Нет, Никанора ни откуда не гнали, ему сочувственно кивали головами и обещали помочь, улыбались и жали руку, как заслуженному работнику и ветерану. Все были настолько добры и внимательны, что он и сам уверился в том, что ему и вправду помогут. За многолетнюю и безупречную службу, будет проявлено участие и сделано исключение из правил. И тогда он обманет проклятую пенсию, продолжит бескорыстное служение, на благо Отчизны.
Он продолжал работать и ждать, уверовав в благоприятном для себя исходе дела с пенсией. И тем больнее и сокрушительнее оказался для него удар, когда по окончании очередной смены, их собрали в красном уголке, для торжественного провода на пенсию старейшего работника охраны. Его, Никанора. А потом были слова, которых он не слышал, выступления, которых не понимал, потрясенный до глубины души, уязвленный в самое сердце обманувшими его чиновниками, клятвенно обещавшими помочь.
От администрации Никанору вручили за многолетнюю и безупречную службу наручные часы с золотым корпусом, и дарственной надписью, а от трудового коллектива, - блестящий медными боками самовар, с гравировкой на видном месте.
Словно чумной, ничего не соображая, обняв подаренный самовар, как сомнамбула, шел Никанор домой, никому не нужный, и ни на что ни годный, выжатый властью, которую так любил, и в которую так верил, словно лимон, и выброшенный на обочину жизни, за ненадобностью. Вот она, благодарность за бескорыстный труд, плата за отданную без остатка жизнь.
Что осталось у него, когда жизнь прожита, когда уже все позади? Груда почетных грамот да благодарственных писем, красивых бумажек, не более того, да нищенская пенсия, на которую прожить весьма проблематично. Но самое страшное в другом, он оказался никому не нужен, ни коллегам, с которыми проработал не один десяток лет, ни государству, которому отдал всего себя без остатка.
Всю городскую жизнь Никанорыч не пил, чурался спиртного в любом его проявлении, не жалуя даже пиво, этот вполне безобидный и любимый многими, напиток. Слишком много этого добра было в прошлой жизни, от которой решительно отрекся, поставив на ней крест. Но в этот день, ноги сами принесли в рюмочную, прибежище порока, которое он всегда обходил стороной, с презрительным высокомерием поглядывая на падших людей, облюбовавших столики в ее глубине, уставленные выпивкой и не мудреной закуской.
Глупые, пропащие и никчемные люди, думал о них Никанор. Будь его воля, собрал бы всех в одну кучу, и отправил бы из города куда подальше, благо хватало в стране великих строек. Нуждалась она в рабочих руках, а перевоспитывать людей, власть умела, могла в рекордно короткие сроки сделать стахановца из вчерашнего бездельника и алкаша.
Десятки лет проходил Никанорыч мимо сих злачных мест, но сегодня он был сам не свой, мало что соображал, потрясенный до глубины души постигшей его несправедливостью. Разум не контролировал движений тела. Он находился в том состоянии, в котором пребывал много-много лет назад, впервые попав в город еще сопливым пацаном, грезящим армейской службой. И покуда мозг падал в пучину помешательства, ноги принесли тело в вертеп порока и разврата, а живущий самостоятельной жизнью язык, сделал заказ.
Водка обожгла нутро, выдернув мозг на поверхность бытия, приятной теплотой разлилась по телу. Придя в чувство, Никанор не побежал в панике прочь. Ему было плевать на все, на репутацию, и на людей, проходящих мимо, мимоходом заглядывая внутрь, кто участливо, а кто и с презрительной ухмылкой поглядывая на людей, сидящих за столами. Никанору было начхать на всех, ему вдруг захотелось напиться до чертиков, до потери сознания, чтобы отключиться, не видеть гнусного мира, что так жесток, и несправедлив к нему. Он сделал еще заказ, а потом еще и еще. Денег не жалел, плевать и на них, в кармане топорщилась премия, выданная заботливым начальством по случаю выхода на пенсию. Каленым железом жгла внутренний карман пиджака, словно просясь на волю. И Никанор усвоился про себя, что не уйдет из этого места до тех пор, пока с проклятой подачкой не будет покончено.
По мере того, как внутри организма Никанорыча увеличивалась концентрация спиртного, покидала его озлобленность и обида на окружающий мир. Вскоре он уже не казался таким жестоким и враждебным, потихоньку стал расцвечиваться привлекательными цветами, все вокруг незримо изменилось. Даже лица завсегдатаев питейного заведения уже не казались ему мрачными и озлобленными, в них начало проявляться что-то человеческое, живое и теплое. Вскоре старому охраннику захотелось всех обнять, поговорить по душам, по-дружески, поделиться своим горем.
Вскоре за его столиком сидела пара мужиков с пропитыми, заросшими черной, колючей щетиной, лицами. Он наливал им водку и о чем-то оживленно рассказывал, а они внимательно слушали, в такт речи, кивая испитыми лицами. Обычные, нормальные человеческие лица, хотя в другое время, он сделал бы все возможное, чтобы держаться от подобных типов подальше. Но сегодня был особенный день и люди, окружавшие его, были особенными, человечными, и к тому же прекрасными собеседниками, что внимательно и сочувственно выслушивали историю его непростой жизни. Они во всем соглашались с ним, кивая небритыми физиономиями, не забывая наполнять стаканы, и торопливо опрокидывать в глотку, словно опасаясь, что он встанет и уйдет, лишив их дармовой выпивки.
Напрасно они волновались и торопились заглатывать горячительное пойло, такое же отвратное, как и сама забегаловка. Он никуда не спешил, вообще не собирался покидать места, в котором обрел благодарных слушателей и где начал оттаивать душой. И все это время он не переставал удивляться про себя, насколько раньше был глуп, что пренебрегал этим заведением, и презирал его посетителей, которые на деле оказались порядочными и приветливыми людьми.
Незаметно, за разговорами, за бесконечной сменой бутылок и нехитрой закуски, подкрался вечер. Никанорыч не помнил, как свалился с ног, когда смолк его заплетающийся язык, а седая и плешивая голова коснулась стола, мгновенно уплыв в царство пьяных грез. Алкогольное забытье плавно покачивало его на своих волнах, унося все дальше и дальше. Не видел он того, как хозяйка заведения стала выгонять засидевшихся допоздна посетителей, закрывая лавочку. Руки собутыльников заботливо подхватили и Никанорыча, и стоявший перед ним памятным трофеем, гравированный в его честь, поблескивающий медными боками самовар. Они подхватили его и понесли. Куда, зачем, никому не было до этого дела и в первую очередь самому Никанору, пребывающему в глубокой отключке.
Он спал, его мозг блуждал в неведомых, навеянных алкогольным дурманом мирах, в то время как ноги жили самостоятельной жизнью, неся бездыханное тело в неведомое, направляемые твердыми руками собутыльников. Они куда-то шли, спотыкались и падали. Так продолжалось бесконечно долго, казалось этому движению, бесполезному и бессмысленному, вовек не будет конца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143