Андрей Владимирович Салов
Семь смертей Лешего
Часть I. ЖИЗНЬ ЛЕШЕГО
Глава 1. Детство
1.1. Краткая история села Шишигино
Родился Лешка Халявин 28 мая 1981 года в глухой лесной деревушке, забытом богом и людьми месте. За 300 километров от ближайшего уездного городка, такого же небольшого и невзрачного, как и все, что окружало его на протяжении всей жизни.
Деревушка, в которой судьбой уготовано было появиться на свет Лешке, называлась Шишигино, о первопричинах возникновения названия ничего не знали даже самые древние и замшелые его жители. Не помнили происхождения названия и их деды, и прадеды. Первоистоки его были утеряны давным-давно, выветрившись из памяти за давностью лет. Старики свято хранят и при первой же возможности стараются донести, передать, молодым поколениям, историю их края, вот только с каждым годом находится все меньше желающих впитать и сохранить народную мудрость, пришедшую из глубины веков и льющуюся из уст древних старцев, разменявших порой вторую сотню лет. Множество легенд, прошедших через века, порой светлых и радостных, порой грустных и печальных, могут поведать любому желающему убеленные сединами ветераны, вот только немного желающих услышать слово народное, впитать древнюю мудрость канувших во тьму веков поколений. С каждым годом все меньше остается на свете хранителей деяний давно минувших лет, все чаще уходят они в мир иной, где нет забот и тревог, пропитавших суетный подлунный мир. Уходят в небытие хранители древней мудрости, не успев передать даже малой толики ее подрастающему поколению, с каждым прожитым днем оказываются утерянными безвозвратно все большее количество бесценных с исторической и человеческой точки зрения знаний. Уходят в мир иной старики, и вместе с ними навсегда исчезает в могиле народная мудрость и опыт поколений былых обитателей Шишигино. Именно по этой, до обидного простой причине, были утеряны корни происхождения названия селения, бывшего родным не одному десятку поколений людей живших прежде, а также поколениям последующим, что живут здесь и сейчас, и тем, кто придет им на смену.
Остается только догадываться, основываясь на русских традициях и фольклоре, что сие достопамятное место каким-то образом связано с нечистью, обитавшей в окрестных лесах, озерах и болотистых топях, коими так богата здешняя земля. Места здесь дремучие, мало, что изменилось за сотни лет, как сюда, в первозданные и нетронутые места, впервые ступила нога человека.
Да, собственно говоря, и не было особого повода, что-то здесь кардинальным образом переиначивать. Кругом непролазные леса и болота, может, именно поэтому колхозы и совхозы здесь как-то не прижились, слишком хлопотным оказалось это дело. Нелегко, каторжно трудно отвоевывать у леса титаническими усилиями метр-другой полезной площади под будущий урожай. Нет, поначалу голозадые и горлопанистые активисты-большевики в поношенных и потертых кожанках, в старых офицерских мундирах без погон, снятых с других радетелей за государственное благо - офицеров, попытались установить здесь свои порядки, но их рвения хватило ненадолго.
Немало на своем веку понаслышался Лешка рассказов об этих радетелях за народное благо от деда, уроженца здешних мест, называвших пришлую, городскую голытьбу не иначе, как красной сволочью. Нет, Лешкин дед не был махровым белогвардейцем или отъявленным монархистом, не принадлежал ни к какой партии, или союзу, считая все эти объединения сборищем ограниченных и ущербных людей, объединившихся в стаю подобно одичавшим псам, чтобы легче было добиваться своих шкурных интересов. Дед Егор, которого чаще звали Петровичем по отчеству, непревзойденный охотник и зверолов, был далек от политики и от всего, что не мешало ему жить, так как он того хотел, как привык жить, как жили многие поколения мужицкого рода Халявиных. Не раз, и не два, говаривал дед Егор, перебрав забористого самогона домашнего производства, рецепт приготовления которого перешел к нему по наследству от прадедов, отличавшегося особой крепостью, кабы жил он в другом месте, где простора побольше, развернулся бы он на полную катушку. Дал бы волю пудовым кулакам, с детства привыкшим к тяжелому крестьянскому труду, и пошел бы налево-направо отрывать, отрубать, откручивать шальные головы, что пришли на землю его предков со своими порядками. Досталось бы крепко-накрепко всем желающим установить здесь свою власть, поправ извечный уклад жизни, царящий на этой земле многие сотни лет. Всыпал бы по первое число и анархистам, и белым, и с еще большим удовольствием всякой голозадой сволочи, трутням и алкашам, не желавшим трудиться во все времена, вдруг нелепым велением судьбы возомнившим себя властителями мира.
Нацепили на себя кожанок, - частенько возмущенно сетовал дед Егор, - навешали портупей, нахлобучили на головы фуражки, опоясались револьверной перевязью, присобачили на руки красные повязки, и ну устанавливать законы. Все для людей, все во благо людей, а у самих глазенки так и бегают по сторонам, как бы где что-нибудь украсть, экспроприировать по-ихнему, да прожрать, пропить награбленное, заработанное кем-то тяжким трудом. Но получившим власть горлопанам и бездельникам плевать на людей, им, многие из которых в своей жизни не проработали и дня, живя воровством и попрошайничеством, никогда не понять рабочего человека, а тем более крестьянина, нажившего добро тяжким, порой непосильным трудом. А это подъем затемно, когда солнышко еще сладко спит где-то за горами и еще не помышляет покидать мягкого и уютного ложа, и работа, порой на износ, чтобы все успеть, переделать массу дел, чтобы получить вознаграждение от земли, которую он упорно, день ото дня поливает своим потом. Здесь и возвращение домой затемно, когда солнышко, пройдя долгий дневной путь по небосклону, утомившись, прячется за ближайшими горами и погружается в сон, чтобы на следующий день в полном величии и славе вновь озарить блистательными лучами лежащий внизу мир. А иногда солнышко болеет, и тогда оно ходит по небу бледное и хмурое, укрывая болезненное личико серым платком грозовых туч, или кокетливо прячась за белоснежную вуаль облаков. Солнышко болеет и хандрит, и так может продолжаться несколько дней кряду, и, глядя на то, как болеет и печалится солнышко, начинает плакать небо, орошая землю благодатным дождем. А когда светилу становится совсем плохо и светить даже призрачно и тускло в тягость, начинаются серые и унылые, хмурые и промозглые дни, когда ни один лучик не упадет на землю, чтобы согреть ее, изголодавшуюся по солнцу, своим теплом. В скорбном плаче разверзаются небеса, потрясенные болезнью солнца, обрушивая на тоскующую землю несметные потоки воды, грозящие затопить, смыть, стереть с лица земли все, что причинило солнышку такую скорбь, все живое и неживое, посмевшее его так обидеть. И в эту пору стонет земля и мутные волны из грязи и воды носятся по ней неудержимой лавиной, и все живое и неживое, что есть мочи, цепляется за землю, в тщетной потуге устоять, не дать унести себя озверевшим и сошедшим с ума, беснующимся потоком. В безумном кошмаре проходило несколько дней, но однажды солнышко просыпалось отдохнувшим и посвежевшим. И вновь стремилось на небо, чтобы в неспешном ежедневном кружении, осушить, приласкать и согреть испуганную долгим отсутствием землю.
Солнце, оно светило, звезда, далекая и недосягаемая в своем величии, оно могло позволить себе и дни, и даже целые недели отдыха, когда надоедала ежедневная небесная вахта. Крестьянин же, обычный маленький человек, с тревогами и заботами, в ежедневном разрешении которых и заключается его жизнь. Что солнечный день, что день дождливый, ему всяко-разно приходится крутиться, дабы позаботиться о хлебе насущном. Меняется лишь характер работы, на смену работам полевым, приходят дела хозяйственные, непосредственно в избе, или в одном из многочисленных сараев и надворных постройках. Крестьянин всегда в труде, безделье и праздность претят ему.
Но и в их деревне имелась пара-тройка отщепенцев, на которых жители деревни смотрели с презрением и отвращением. Горькие пьяницы и бездельники, живущие в старых, покосившихся и насквозь прогнивших хибарах, смыслом существования которых являлся стакан сивухи да кусок порыжелого сала, который нормальный хозяин в рот не возьмет, выбросив на помойку, где ему и место. На этих-то свалках и промышляют на жизнь местные отверженные и изгои, по собственной воле отмежевавшиеся от нормальной человеческой жизни. Подобное существование, вкупе с попрошайничеством на паперти сельской церкви, их вполне устраивало, они были довольны тем, что называли жизнью и от чего с презрением бы отвернулся любой нормальный человек.
1.2. Появление в селе большевиков
И надо же такому случиться, такой выверт судьбы никто не мог и представить, что вот эта шелупонь и мразь мановением чьей-то неумной воли станет властителем и вершителем судеб людей, перед которыми долгие годы ползали и пресмыкались гнилой и подлой, червивой душонкой.
Это они ходили по деревне, гордо выпятив некогда худосочные, ушедшие вглубь, к позвоночнику, животы, довольные, румяные и раскормленные данной им властью, как подлежащие на убой борова. Это они, нацепив на себя залитые чужой кровью офицерские мундиры без погон, кожаные куртки и фуражки без кокард, с неизменной красной повязкой на рукаве устанавливали новые порядки на селе.
Нет худших господ, чем те, что всю жизнь были рабами, грязными и пресмыкающимися ничтожествами, вдруг взлетевшими на вершину власти. И шастают теперь они по деревне, гордо выпятив некогда впалые груди, суют всюду свой нос, указывают всем с важным видом единственных знатоков, да мимоходом щиплют за упитанный зад красивых, крепких и статных местных баб, маслянисто ухмыляясь и отпуская грязные и похабные шуточки, вгоняющие женщин в краску, заставляющие мужиков сжимать кулаки в бессильной злости.
А красная сволочь, местная и понаехавшая городская, такая же мразь и голытьба, продолжали творить гадости, словно вознамерясь отплатить сполна всему роду человеческому за весь позор и унижение, что претерпели они на своем веку, начисто забыв, упиваясь властью, что такую жизнь выбрали сами. Они глумились и куражились, гоголями ходили по селу, намеренно провоцируя мужиков, чтобы потом, воспользовавшись удобным поводом схватить его и всю семью, жену и детей, и притащив в сельскую управу вдоволь покуражиться, поиздеваться над ними, натешиться властью, снасильничать всем пьяным скопом над беззащитными, подавленными морально и жестоко избитыми людьми. А затем под пьяный гогот, посвист и улюлюканье тащить их, униженных и растоптанных, к ближайшему оврагу, где, наслаждаясь неограниченной властью над жизнью человеческой, прочесть глумливый, высосанный из пальца, приговор, а затем пустить всех в расход, и женщин, и детей, и стариков, объявив врагами народа. А затем, сделав свое гнусное дело, они возвращались в сельскую управу, где снова вкусно жрали и много пили, тиская за груди и задницы привезенных из города для утех комсомолок-активисток, некогда дешевых кабацких девок, возомнивших себя вершителями судеб. Жратва и попойка, безумная пьяная случка всех со всеми, снова попойка, а потом вся эта вконец обезумевшая, ничего не соображающая, но воинственно бряцающая оружием ватага, вновь на улице, где глумится, кривляется и похабничает.
Впереди у них целый день с солнечным светом и теплом. Но как только на пыльные деревенские улицы опускается вечер и знойная духота дня уступает место вечерней прохладе, все незримо меняется. Исчезают докучливые днем, как налетевшая с болот мошкара, комиссары и их приспешники, бесследно пропадают крикливые и размалеванные подруги, проститутки-комсомолки. Вся эта мразь и ничтожество стремится как можно быстрее покинуть вольготные днем деревенские улочки, спеша укрыться до наступления сумерек в сельской управе. Где и отсидеться, отлежаться за крепкими стенами, массивными дверями и прочными запорами до утра, когда можно будет вновь, расправив плечи, поправив сползшую с рукава повязку, появиться на улице, и снова глумиться, кривляться, калечить человеческие судьбы. Ночь - она принадлежит другим, тем, кого днем они унижают, чью гордость и достоинство безжалостно втаптывают в грязь добротными, кирзовыми сапогами. В их пропитанных алкоголем и табачищем мозгах сохранился инстинкт самосохранения, который и загонял их за надежные дубовые стены, под охрану массивной, обитой стальными листами двери, за окна с коваными решетками. Ведь ночь - это время настоящих людей, о благе которых на словах они так рьяно радели, людей, которых боялись до смерти, едва на землю опускались сумерки.
Не раз и не два пронзительную тишину ночи распарывал хлопок выстрела, а следом за ним чей-то сдавленный вскрик и шум грузно осевшего на землю тела. А наутро у комиссаров митинг и гневные, пламенные речи, призывы покарать убийц прекрасного человека и пламенного революционера, и новая пьянка, и вновь издевки и измывательства над людьми. И так до самой ночи, когда воинственны днем комиссары, теряли весь свой боевой пыл, и подобно трусливому псу, прячущемуся от побоев в конуре, укрывались за надежными стенами в надежде отсидеться в безопасности до утра, дождаться, когда вновь настанет их время. А чтобы не было таким страшным и мучительно долгим ожидание дня, в ход шел самогон, мясо и прочая снедь, реквизированная у очередного кулака-мироеда, изничтоженного под корень, вместе со всем выводком, как раковая опухоль на теле революции. Всю ночь они жрали и пили, трусливо прислушиваясь к каждому шороху доносящемуся с улицы через плотно прикрытые ставни и массивную, окованную металлическими пластинами, дверь, в ужасе ожидая прибытия народа, над которым так упоительно глумились днем, вместе с размалеванными шлюхами-активистками, людей которых унижали и ломали всего несколько часов назад, прикрываясь циничными лозунгами всеобщего блага. Они вздрагивали от каждого шороха доносившегося извне, а затем, с бешено бьющимся от страха сердцем, прислушивались к тишине, страшась услышать незримую поступь шагов пришедшей за ними, смерти. И сжимала потная ручонка рукоять казенного револьвера, в то время когда свободная рука тянулась к очередному, наполненному до краев мутной сивухой стакану, дающему силу и прогоняющему страх.
Как рассказывал дед Егор, месяца три, или где-то около того, продолжался в Шишигино навязанный пришлыми голодранцами и местной голытьбой, красный беспредел днем и неторопливое, обстоятельное постреливание сельчан, ночью. Может, так оно продолжалось бы и дальше, но однажды, окончательно озверевшая красная банда, пьяная до бесчувствия, на улице, ни с того, ни с сего, расстреляла нескольких беседовавших о крестьянских делах, мужиков. И тут же, на глазах у всех, надругались над бесчувственными телами, сняв у убитых штаны, и отрезав то, что веками считалось мужским достоинством. Но и этого красным отморозкам показалось мало и тогда их красноповязочные бляди, пинками погнали по пыльной земле окровавленные куски плоти, радостно визжа, отпуская сальные шуточки и чиня прочие непотребности на глазах у остолбеневших сельчан. Их дружки-комиссары не остались в стороне от общего веселья, помочившись на лица убиенных крестьян. А затем они, с пьяным гоготом и свистом прихватив своих боевых подруг, окрыленные собственным всесилием и безнаказанностью, гордо расправив облаченные в кожу, плечи, удалились в сторону сельской управы, служившей им надежным убежищем.
Угрюмо стояли сельчане, привыкшие за последние месяцы казалось бы уже ко всему, но и они были потрясены до глубины души случившимся на их глазах, беспределом, ошеломлены надругательством над убитыми. Не единого звука не издали они наблюдая эту кошмарную картину. Молча, не перебросившись и парой слов в повисшей над деревней зловещей тишине, разошлись по домам.
Все стихло, деревня погрузилась в сон, нарушаемый лишь пьяными воплями гуляющей красной сволочи, дикие вопли которой доносились даже через плотные засовы и прочные стены, все же достигая пыльных деревенских улиц. Комиссары со товарищи отмечали новый этап, памятную дату в жизни и становлении советской власти в этой долбанной, населенной исключительно кулаками-мироедами, деревне. Сегодня они познали полную, абсолютную власть над человеческим стадом, неограниченную власть над жизнями классовых врагов, беспощадно искоренять которых, поручено партией и лично товарищем Лениным. И они будут безжалостны и непримиримы к врагам революции, и никто не будет иметь от них пощады, ни кулак, ни весь его род, подлежащий искоренению. И им ничего за это не будет, партия дала все права распоряжаться жизнью человеческой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143