Тизенгауз энергично закивал головой.
- Наверное, можно. Боюсь только, что это будет слишком дорого стоить.
- Виктор Александрович, но я же абсолютно ни в чем не виноват, - торопливо заговорил Тизенгауз. - Если бы я совершил нечто противозаконное, тогда...
- Не надо мне этого объяснять, - Вороновский невольно повысил голос. - Вы мой одногодок, а рассуждаете как кисейная барышня. Те, от кого зависит ваше оправдание, берут мзду и с виноватых, и с правых. Допускаю, что невиновных обслуживают по льготному тарифу, вот, собственно, и вся разница.
Плечи Тизенгауза поникли, а голова опустилась на грудь. В этот момент он не отдавал себе отчета в том, что подействовало на него больше - мысль о всеобщей продажности властей предержащих или известие, что Вороновский его ровесник. Виктор Александрович выглядит на десять-пятнадцать лет моложе и, должно быть, еще долго не ощутит бессилия старости, тогда как он, Тизенгауз, стоит на ее пороге, а вернее, перешагнул порог. Что его ждет впереди, кроме призрачных надежд и благотворительных подачек?..
- Сделайте одолжение, не впадайте в черную меланхолию, - попросил Вороновский. - Простые ходы нам с вами заказаны. Признав вас виновным, противная сторона перевела борьбу из стойки в партер, вынудила защищаться, смиренно оправдываться. А для победы нужно переходить от защиты к нападению, готовить обходной маневр.
- Как же быть? - вяло поинтересовался Тизенгауз, не понимавший того, о чем говорил умудренный опытом собеседник.
- Задействовать средства массовой информации. Без вашего ведома я уже договорился с одним из моих доброжелателей, известным московским публицистом, который согласен вплотную заняться вашей историей, чтобы сделать ее достоянием гласности.
До Тизенгауза начал доходить замысел Вороновского. Он на ощупь достал из пачки новую сигарету и прикурил от предыдущей.
- Ваш случай особого рода. Это ясно каждому, кто хоть мало-мальски способен анализировать причинно-следственные связи, - продолжал Вороновский. Если в результате обходного маневра вас оправдают, то кому-то придется отвечать за то, что с вами проделали. А судейский люд не любит преследовать своих, и вынудить их можно только одним способом - гласностью.
Позабыв совет Крестовоздвиженского, Тизенгауз без всякого стеснения налил полбокала бренди и выпил залпом.
- Вы хотите сказать, что гласность пробудила в людях гражданское правосознание, чувство жгучего стыда за... - начал он с заметным воодушевлением.
- В тех, кто стоит у кормила власти, гласность не пробудила ничего жгучего, кроме досады на Горбачева, - прервал его Вороновский. - Но правила политических игр в эпоху развитого социализма привили им привычку чутко реагировать на выступления прессы. Года через два эта привычка, помяните мое слово, сойдет на нет, а пока она не утрачена, ею надо воспользоваться...
Минуту или две Вороновский растолковывал Тизенгаузу преимущества центральной печати, несравненно более влиятельной, нежели местная, а затем неожиданно спросил о Холмогорове: как тот держался в день ареста Андрея Святославовича, о чем говорил у него дома и в УБХСС.
То ли Тизенгауза сверх меры вдохновила идея обходного маневра, то ли бренди развязало ему язык, но говорил он с подъемом, причем не столько о Холмогорове, сколько о Елене Георгиевне. Какая она обаятельная, добрая и отзывчивая, до чего ровно и благородно ведет себя и чем он, Тизенгауз, обязан ей - ведь если бы Елена Георгиевна не проявила наблюдательности и гражданского мужества, его бы, скорее всего, осудили за хранение боеприпасов.
В волнении Тизенгауз беспрестанно курил, в два приема опорожнил еще бокал бренди и не следил за реакцией собеседника, который, против обыкновения, не перебивал его. Между тем от всегдашней доброжелательности Вороновского не осталось и следа, черты его лица отвердели. Казалось, что своими разглагольствованиями Тизенгауз нечаянно затронул какую-то болевую точку в душе хозяина дома и что расплата будет неумолимой.
- Знаете, Виктор Александрович, что сейчас пришло мне на ум? - спросил ни о чем не подозревавший Тизенгауз.
- Невелика важность, - сузив глаза, отозвался Вороновский. - Что же?
- Жена рассказывала, что Елена Георгиевна без видимых причин разошлась с Холмогоровым в конце июня, то есть вскоре после приговора. Нет ли взаимосвязи между этими двумя событиями?
- Не в моих правилах гадать на кофейной гуще, - поднимаясь с кресла, сухо сказал Вороновский. - Вам, надеюсь, понятно, что о моем участии в вашем деле едва ли стоит распространяться в присутствии жены Холмогорова, пусть даже и бывшей. И про обходной маневр тоже лучше помалкивать. Задача ясна?
Догадавшись, что разговор окончен, Тизенгауз встал и покорно кивнул.
- В ближайшие дни постарайтесь, пожалуйста, пореже выходить из дому, напоследок сказал Вороновский, провожая Тизенгауза к воротам. - Ждите гостя из Москвы. Его фамилия - Добрынин, а имя-отчество - Аристарх Иванович...
50. ЧЕТВЕРТАЯ ВЛАСТЬ
В годы застоя Аристарх Добрынин писал в основном повести и рассказы, всерьез не помышляя о публицистике. И без того его прозу печатали редко, со скрипом и частыми цензурными купюрами, потому что бдительным редакторам мнилось, будто он охаивает советскую действительность. А что стало бы с ним, захоти он честно выступить на газетных полосах с размышлениями о том, что работа наших правоохранительных органов определенно напоминает молевой сплав леса в период паводка: на месте бревен оказываются живые люди, а следователям и судьям уготована роль сплавщиков, чья основная задача - всеми средствами предотвратить затор и обеспечить пропускную способность "реки"? Как все это сочетается с лозунгом, что в социалистическом обществе человек - основа основ?
Если в беллетристике при известной сноровке можно было, избегая лжи, писать хоть и мало о чем, но все-таки правдиво, то в жанре очерка это исключалось - такой материал не выходил в свет, а рукопись попадала в Пятое управление КГБ, где бывалые людоведы неустанно заботились о том, чтобы перед неблагонадежными авторами наглухо закрылись двери редакций. Кроме того, прозу пишут не только ради хлеба насущного, ее можно складывать в стол до лучших времен, тогда как публицистика - продукт скоропортящийся.
Гласность в полном смысле слова перевернула былые представления, что можно и чего нельзя писать, и Добрынин, подобно множеству других шестидесятников, ощутил нечто вроде второго дыхания. Теперь или никогда, решил он и, поражаясь той обманчивой легкости, с какой из-под его пера один за другим появлялись острые судебные очерки, за год-полтора завоевал себе имя в мире журналистики. Публиковался он, как правило, в еженедельнике "Суббота", чей тираж взлетел до небес, если позволительно счесть таковыми два миллиона экземпляров, и однажды, когда главный редактор вывел его на балкон бывшего кабинета Бухарина, чтобы с семиэтажной высоты показать очередь, змеившуюся от газетного киоска у кинотеатра "Россия" аж до улицы Горького, Добрынин воочию убедился, что нужен своим читателям.
У популярности всегда есть изнанка: из-за того, что темой его очерков служило попранное человеческое достоинство, Добрынина стали преследовать люди с так или иначе искалеченными судьбами. Не ограничиваясь письмами и телефонными звонками в любое время суток, они, вконец озлобленные реальной или кажущейся несправедливостью, подкарауливали Добрынина в подъезде и уже не просили, а требовали, чтобы он написал об их несчастьях. Бывало и хуже - один настырный тип с явными признаками распада личности трое суток дневал и ночевал на лестничной площадке возле его квартиры, угрожая то мордобоем, то самосожжением. Кончилось тем, что вторая жена поставила Добрынину ультиматум: или он к чертовой матери завязывает с публицистикой, или она уйдет от него, хлопнув дверью.
Полгода спустя по причине, весьма далекой от публицистики, его жена действительно ушла к греку-кооператору, а он по-прежнему писал очерки, находя удовлетворение в том, что помогает обездоленным выпутаться из беды.
Независимый по натуре, Добрынин не любил, когда ему навязывали заказной материал, однако с большой охотой откликнулся на приглашение недельку погостить у Вороновского, по достоинству слывшего редкостным хлебосолом. Добрынину опостылело изо дня в день питаться всухомятку, а в Комарове к столу подавались такие изысканные блюда, что после звонка Вороновского он долго глотал слюну. Наряду с необоримым желанием всласть пображничать, Добрынина подталкивала в путь-дорогу и уверенность в том, что Вороновский наверняка снабдит его захватывающей информацией.
Ни для кого не секрет, что Виктор Вороновский и Евгений Скворцов не разлей вода. Между тем, как ни грустно в этом признаться, Добрынин, знавший обоих без малого двадцать лет, по сей день не выяснил, кто в тандеме ведущий, а кто ведомый. По занимаемому положению генерал-лейтенант Скворцов неизмеримо выше юрисконсульта Вороновского, однако характер взаимоотношений старых друзей зачастую свидетельствовал об обратном. А как поймешь, в чем корень, если они оба находятся под покровом Лубянки и Старой площади?
В пятницу, 25 августа, Добрынин купил билет на ночной экспресс "Красная стрела" и съездил в редакцию журнала "Закон и совесть" за командировочными документами. Этот журнал был органом Министерства юстиции, а в состав его редколлегии входили либо первые, либо вторые лица ведущих правоохранительных структур страны, вследствие чего выданное там редакционное поручение открывало двери судов значительно надежнее, чем удостоверение члена Союза писателей. А вечером, привычно собираясь в дорогу, он положил в кейс бутылку коньяка "Энисели", чтобы не являться в Комарово с пустыми руками.
- Арик, на кого ты похож? - огорченно произнес Вороновский, когда Добрынин, пошатываясь, с потугами выпростался из гостевой "волги", посланной за ним к Московскому вокзалу. - Где же ты набрался с утра пораньше?
- Старик, видит Бог, не хотел, - тяжко отдуваясь, покаялся Добрынин. - В "Стреле", черт его дери, нарвался на знакомого кинодраматурга... Крепкий, сволочь! Приняли мы по килограмму "Столичной", потом откуда-то взялся портвейн "Три семерки", а после Малой Вишеры втемяшилось мне в голову, что не грех залить эту бурду коньячком... Са-амую малость... Витя, солнце, дай я тебя расцелую!
С ног до головы одетый в джинсовую "варенку", бородатый, с налитыми кровью глазами, Добрынин по-медвежьи распахнул объятия, но попытка сближения оказалась тщетной - железная рука Вороновского удержала его на дистанции.
- Собачка! - умилился Добрынин, за неимением лучшего обнимаясь с эрдельтерьером. - Родная!.. Я всегда говорил, что собаки - самые душевные люди! Познакомимся? Меня зовут Аристарх, а тебя как? Кабысдох?
Требовались экстренные меры для оздоровления подгулявшего гостя, что и было выполнено Вороновским, при содействии Алексея Алексеевича, с тактом и знанием дела. Для начала Добрынина два часа продержали в сауне, затем накормили раками с баночным пивом "Хольстен" и уложили в гамак, где он проспал до вечера, оглашая окрестности заливистым храпом, а затемно разбудили, чтобы влить в него котелок щавелевых щей. Утром, трезвый как стеклышко, Добрынин съел две тарелки геркулесовой каши, принес извинения и заверил Вороновского, что готов к труду и обороне.
Зная, что Добрынин привык самостоятельно докапываться до истины, Вороновский вручил ему досье Тизенгауза, сопроводив сдержанным комментарием. Вот позиция обвинения, вот линия защиты, а дальше, милости прошу, делай все что заблагорассудится. Гостевая "волга" с водителем закрепляется за Добрыниным до конца командировки, а если возникнут какие-то неясности, то он, Вороновский, прольет на них свет в меру своего разумения.
В воскресенье Добрынин знакомился с досье, беспрестанно костеря себя в пух и прах. Дело Тизенгауза близко не лежало к тому, чем он всерьез интересовался в последнее время, но, с другой стороны, отступать было некуда - если он откажется писать об осужденном ни за понюх табаку коллекционере, Вороновский затаит обиду. Дернул же его черт мешать портвейн с водкой и коньяком!
В понедельник Добрынин ни свет ни заря отправился в Ленинград, так и не решив, браться за журналистское расследование или с позором возвратиться в Москву. Ссориться с Вороновским ему не захотелось, поэтому он скрепя сердце буркнул водителю адрес Тизенгауза.
Часа три, изредка перемежая исповедь Тизенгауза уточняющими вопросами, Добрынин с кислым видом слушал историю его мытарств, после чего осведомился, где он сейчас работает. Нигде, объяснил Тизенгауз, так как работа эксперта ему отныне заказана, к музеям и к другим искусствоведческим учреждениям его не подпускают на пушечный выстрел, а в районном бюро по трудоустройству он получил лишь одно конкретное предложение - пойти на завод учеником токаря. На что же он в таком случае существует? На шестирублевые гонорары за чтение лекций в обществе "Знание", а также на выручку от реализации морских раковин, которые он тайком от жены продает возле станции метро "Академическая" по семь-восемь рублей за штуку; Виктор Александрович Вороновский был так добр, что ссудил ему две тысячи рублей, но эти деньги - целевые, предназначенные для оплаты адвоката, тратить их на еду он не имеет права.
- Из ваших слов я понял, что вы завещали коллекции государству, - с плохо скрытой неприязнью проворчал Добрынин. - А что вам мешало хотя бы часть подарить при жизни?
- Ничего не мешало. В 1980 году, когда отмечалось 250-летие Ленинградского горного института, я подарил тамошнему музею образцы редких янтарей. А раньше подобные подарки получили геологические музеи в Свердловске и Иркутске, музей Московского университета, Рижский музей природы, постоянная выставка Литовского художественного фонда...
И еще - лет десять назад Минвнешторг СССР по заявке таможни приобрел 80 комплектов швейцарских приборов "Блескометр", предназначенных для атрибуции драгоценных и полудрагоценных камней. Но, как это случалось множество раз, кто-то из бюрократов решил сэкономить дефицитную валюту и не закупил входивших в комплект эталонных образцов, что обрекало все "Блескометры" на бездействие. Словом, дорогие приборы без толку пылились до тех пор, пока Тизенгауз безвозмездно не изготовил наборы эталонных образцов по 50 камней в каждом и не передал их киевским, одесским, адлерским, выборгским и ленинградским таможенникам.
- Во сколько обошелся каждый комплект? - оживился Добрынин, невольно проникаясь симпатией к чудаковатому коллекционеру.
- Я не считал. Если заказывать в ювелирной мастерской, за один набор взяли бы от двух до двух с половиной тысяч.
- Значит, вы одним махом подарили нашему могучему государству больше десяти тысяч?
- Подарил.
- Хорошо. Допустим, что я соглашусь выступить в вашу защиту. Но, сами понимаете, у меня должен быть стимул, побудительный мотив, достаточно веская причина, чтобы заняться вашей реабилитацией.
- Сколько вы хотите за очерк? - тихо спросил Тизенгауз.
Добрынин расхохотался, платком вытирая выступившие слезы.
- Андрей Святославович, не могу... Ей-Богу, вы чудак из чудаков!.. Да я бы не взял с вас денег, даже если бы они у вас были... Вопрос в том, чтобы меня поняли читатели.
- Что от меня надо?
- Вы упирали на то, что ваши коллекции - национальное достояние. А коли так не на словах, а на деле, вы готовы после реабилитации что-то передать государству?
- Это обязательно?
- Желательно.
- Янтарь, - подумав, ответил Тизенгауз.
- Вот это разговор! Какова денежная оценка янтаря?
- Как я уже говорил, ученые мужи из Государственного музея этнографии народов СССР оценили 200 скульптур в 670 рублей, хотя...
- Да забудьте вы о них!
- Легко сказать... - Тизенгауз откашлялся и закурил. - Аристарх Иванович, янтарь очень труден в работе. Чтобы изготовить 200 скульптур, потребовалось бы не менее четверти тонны янтаря, что даже по их ублюдочной оценке вылилось бы в сумму свыше 200 тысяч рублей. А ведь это не мертвые камни, а произведения искусства!
- Кто спорит?
- Филадельфийский магнат мистер Максвелл увидел скульптуры на выставке янтаря в Елагином дворце и предложил за них полтора миллиона долларов, в ответ на что я сказал, что не торгую национальным достоянием и не могу...
- Да, вот еще что! - воскликнул Добрынин, утомленный многословием Тизенгауза. - Пропавшие драгоценные камни, как я понял, перешли к вам по наследству, а янтарь вы собрали сами. Так?
- В основном, - поправил Тизенгауз.
- Как же вам это удалось при вашей зарплате? Ей-Богу, я верю вам, Андрей Святославович, но читатели...
- Сорок лет назад, когда я еще мальчишкой ездил с отцом в Прибалтику, за полное ведро янтаря просили три рубля, - с грустной улыбкой пояснил Тизенгауз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77