Стены коридора были сложены из шестиугольных гранитных блоков, ледяных на ощупь и усиливающих слабый шорох его шлепанцев по полу. Холодные светящиеся шары, расположенные через каждые двадцать футов, горели разноцветными огнями. Данло дивился их красным и голубым переливам — чего доброго, он мог бы сунуть руку в один из шаров и поплатиться за это жизнью, но они висели высоко, и ему не удавалось достать до них даже концом шакухачи. Следуя за световыми шарами, он шел по спирали коридора к центру дома.
Этот маршрут привел его к думной комнате Старого Отца.
Тот сидел на фравашийском ковре точно посередине, но Данло не сразу заметил его, пораженный разнообразием многочисленных диковин. Никогда еще он не видел столько вещей разом: вдоль круглых стен располагались деревянные сундуки, арфы, старинные книги, компьютерные шлемы, динамики и горки с образцами скульптуры пятидесяти различных рас. На полках лежало сто шесть музыкальных инструментов, большей частью инопланетных. Ковры устилали весь пол, кое-где заходя один на другой и создавая путаницу узоров. В огромных глиняных горшках стояли растения иных миров. У Данло глаза разбежались от этого изобилия, столь не соответствующего остальной обстановке дома (как ни мало он был с ней знаком). Многие придерживаются мнения, что фраваши следует жить с той же скромностью, которой они требуют от своих учеников, но сами фраваши его не разделяют. Они вещисты специфического рода и собирают вещи не ради престижа или накопления, а скорее в помощь мышлению.
— Данло, — мелодично прозвучало из глубины комнаты, — ни лурия ля, ни лурия мансе ви алалои, Данло Дикий, сын Хайдара.
Данло, дернув головой, изумленно уставился на Старого Отца, который как будто нисколько не удивился, увидев его здесь.
Впрочем, фраваши, даже когда их что-то удивляет, стараются сохранять состояние заншина, или расслабленной собранности.
Так они встречают всякую неожиданность или опасность.
— Шанти, — машинально ответил ему Данло традиционным приветствием своего народа. И потряс головой, не понимая, откуда человек-зверь знает эти слова. — Шанти, почтенный. Мир тебе. Я думал, что ты не знаешь человеческой речи.
Старый Отец знаком пригласил Данло сесть на ковер напротив него. Данло сел, поджав под себя ноги, и провел пальцами по толстому ворсу: мозаичный узор из черных и белых птиц — или крылатых зверей — завораживал его.
— Ох-хо. За эти десять дней, пока ты выздоравливал, я выучил твой язык.
Сам Данло не слишком успешно усваивал язык цивилизованных людей — да и как он мог понять все эти странные слова и сложить их в нечто осмысленное?
— Разве это возможно? — спросил он.
— Для человека нет, по крайней мере без импринтинга. Но фравашийским Отцам языки и манипуляция даются легко, ах-ха! А в лингвистических архивах Академии хранятся записи многих архаических и утерянных языков.
Данло захлопал глазами. Старый Отец, хоть и говорил на человеческом языке, языке Песни Жизни, пользовался странными и непонятными словами. Данло стало тошно от этого мира, потерявшего всякий смысл.
— Что такое импринтинг? И Академия? И где все остальные — тот черный человек, что держал меня на берегу, женщина с золотистыми волосами? Где моя одежда? Мое копье? В каждой ли хижине Небывалого Города есть ванная? Что заставляет воду течь по трубе и выливаться в чан? Откуда она бежит? Как нагревается? И что такое «фраваши»? Ты человек или зверь? И где…
Старый Отец тихо засвистел, прерывая его. Фраваши — самые терпеливые создания во вселенной, но они любят, чтобы беседа шла своим чередом.
— Ах-х, я знаю, что у тебя много вопросов. Как и у меня.
Давай же ответим по порядку на самые главные, не отвлекаясь на мелкие. Умение переключаться — не самая сильная сторона человеческого разума. Начнем с того, что я — фраваши из клана Верных Мысливцев, с планеты Фравашия, как называют ее люди. Фактически я животное, как и ты. Правда, человек на всех своих языках всегда отделяет себя от прочего животного мира.
Данло кивнул, хотя и подумал, что Старый Отец недостаточно хорошо усвоил единственный язык, на котором подобает говорить человеку. Конечно же, человек — это животное, и суть Песни Жизни как раз в том, что она связывает его со всем живым в мире. Но на человека нельзя охотиться, и только он один предвидит великое путешествие по ту сторону дня.
Он молится за души зверей, которых убивает, а звери за него не молятся.
— Ты фраваши? Из другого мира? С другой звезды? Так это правда, что на небе горят огни и среди них тоже есть жизнь?
— Все так. Жизнь есть на многих планетах. Как так вышло, что ты этого не знаешь?
Данло вспыхнул от стыда и стал ковырять ковер, поняв вдруг, как мало он знает по сравнению с другими.
— Откуда ты, Данло?
Тихим, прерывающимся от горестных воспоминаний голосом Данло рассказал старому фраваши о своем путешествии по морскому льду. Он не упомянул, однако, о медленном зле и о гибели своего народа, боясь, что Старый Отец узнает, что деваки коснулась шайда.
Старый Отец выслушал его с закрытыми глазами, а после возвел их к потолку. Данло подумалось, что мысли у фраваши работают как-то странно — они мечутся, как стая китикеша, преследуемых снежной совой, слетаясь и разлетаясь без предупреждения.
— Ах-х. Замечательная история, — помолчав, сказал Старый Отец.
— Прости, что я поднял на тебя копье, почтенный. Я чуть не убил тебя, и это было бы очень дурно, потому что ты разумен, как человек.
— Спасибо. Разумен, как человек! Ничего себе комплимент.
— Не за что, — ответил Данло совершенно серьезно. Он еще не умел понимать фравашийский сарказм и в наивности своей принимал все слова за чистую монету. — Мне правда кажется, что ты столь же разумен, но на берегу ты даже не попытался защитить себя. И даже не испугался как будто.
— Ты в самом деле убил бы меня?
— Я был очень голоден.
— Ох-хо! Есть одно старое-старое правило: даже если ты хочешь убить меня, мне тебя убивать нельзя. Правило ахимсы .
Лучше умереть самому, чем убить кого-то. Так, все так: никогда не убивай и не причиняй вреда другому, даже в мыслях.
— Но, почтенный, ведь животные и созданы для того, чтобы на них охотиться. Если ты голоден, убивать можно — даже животные это знают.
— Правда?
Данло серьезно кивнул.
— Если никого не убивать, в мире разведется слишком много зверей, а потом их совсем не станет, потому что все умрут от голода.
Старый Отец, ненадолго закрыв глаза, посмотрел на полку с деревянными флейтами, похожими на шакухачи Данло, и сказал:
— Данло Дикий. Если ты действительно жил у алалоев, это имя хорошо тебе подходит.
— Я родился в племени деваки.
— Я слышал о деваки. Они алалои, как и все живущие на западе племена, верно?
— Зачем бы я стал тебе лгать?
Старый Отец улыбнулся.
— Известно, что предки алалоев, прибыв в этот мир, изменили свои тела по образу очень древней ветви первобытного человека — неандертальцев.
— Неандертальцев?
— Алалои такие же волосатые, мускулы и кости у них крепкие, как дерево йау, а лица — как гранитные утесы. Извини, если я позволю себе заметить, что ты на неандертальца не слишком похож.
Данло не понял, как это возможно — изменить свое тело. И разве деваки рождены не в этом мире? Разве не вышли они из Великого Чрева Времени в первое утро мира? Но он не мог отрицать, что деваки выглядят именно так, как говорит Старый Отец.
— Мои отец и мать были из Небывалого Города, — сказал он. — Они приехали на Квейткель, и я там родился. Потом они умерли, а меня усыновили Хайдар и Чандра.
Старый Отец кивнул и вежливо улыбнулся. Улыбаться для фраваши столь же естественно, как и дышать, но человеческая привычка кивать в знак согласия далась им с большим трудом.
— Сколько тебе лет, Данло?
Данло сказал, что тринадцать, но потом вспомнил, что глубокой зимой, где-то в пути, ему уже исполнилось четырнадцать, и поправился.
— Разве может четырнадцатилетний деваки вот так уехать от своих родителей?
Данло снова покраснел от стыда. Он не хотел говорить, как умерли его родители. Он распахнул наброшенное на плечи одеяло и сказал:
— Я обрезан, видишь? Значит, я мужчина. А мужчина может путешествовать везде, когда приходит нужда.
— Мужчина, говоришь? Каково же это — быть мужчиной в столь юном возрасте?
— Это только мужчине известно, — пошутил Данло, а потом подумал и добавил: — Тяжело, очень тяжело.
Он улыбнулся Старому Отцу, который молча и с пониманием улыбнулся ему в ответ. Данло не мог представить себе улыбки добрее этой. Сидеть со Старым Отцом было почти так же хорошо, как у мигающих горючих камней в холодную ночь.
Однако было в нем и нечто другое, не поддающееся определению и, может быть, вовсе не утешительное. Понимание Старого Отца порой причиняло Данло беспокойство, словно палящее солнце ложной зимы. Но потом оно ослабевало, включая Данло в свой круг лишь как один из предметов обстановки комнаты, и ум Старого Отца отдавал холодом, как ледник.
— Ох-хо, Данло Дикий, я должен сказать тебе кое-что. — Старый Отец сплел свои длинные пальцы и оперся на них подбородком. — Твоя история вызовет много сомнений. Будь осторожен, рассказывая о себе.
— Почему я должен быть осторожен? Ты думаешь, я солгал тебе, но это не так. Правда есть правда. Разве я сатинка, чтобы лгать просто так, для удовольствия? Нет, я не лжец.
Теперь мне пора поблагодарить тебя за гостеприимство и продолжить свое путешествие.
Он хотел встать, но Старый Отец надавил рукой ему на плечо.
— Посиди еще. Хо, хо! Я слышу, что ты говоришь правду, но другие такой способностью не обладают. И даже слышать правду не то же самое, что знать ее.
— Что ты говоришь?
Старый Отец протяжно свистнул и сказал:
— Тебе трудно будет понять. Скажем так: настоящую память человека можно выбросить и вставить ему другую, ложную.
— Память есть память — как ее можно выбросить?
— Ах-х. Способы есть, Данло.
— И зачем вставлять новую? Кому это нужно — помнить то, чего не было?
— Ох-хо, многие люди хотят новой реальности. Их влечет прелесть новизны, и они меняют свой ум так же, как тело. Одни переделывают себя под какой-нибудь модный инопланетный вид, другие хотят стать инопланетянами по-настоящему, пережить совершенно новый опыт. Многие сочтут, что ты, Данло Дикий, просто впечатал себе алалойскую реальность.
— Но зачем?
— Чтобы стать тем, кем хочется — разве не в этом вся суть человека?
— Не знаю, — искренне ответил Данло.
Старый Отец улыбнулся и склонил голову из уважения к серьезности, с которой Данло воспринимал его слова. С трудом, бесконечно медленно и осторожно, он встал и принялся заваривать чай.
— Ах-х, ох-х! — Он страдал артритом, и его суставы немилосердно скрипели. Он мог бы обратиться к любому резчику в Квартале Пришельцев и сделать себе новые, но презирал телесное омоложение всякого рода. Он открыл деревянный шкафчик и очень скоро налил две чашки чая из блестящего голубого чайника. Данло, не видя ни костра, ни горючих камней, не мог догадаться, как он вскипятил этот чай. — Это мятный чай — думаю, тебе понравится. Здесь, пожалуй, холодновато для тебя.
Данло и вправду пробирала дрожь. Остальная часть дома — во всяком случае, его комната и коридор — обогревалась горячим воздухом, чудесным образом исходящим из щелей в полу, но в думной комнате было холодно почти как в снежной хижине.
Данло подтянул колени к груди и закутался в одеяло.
Чай показался ему восхитительным — горячим и прохладным, терпким и сладким. Прихлебывая его, он думал о том, что сказал ему Старый Отец. Через каменную спираль коридора до них доносился отдаленный гул голосов. Старый Отец объяснил, что это ученики в своих комнатах повторяют вечерние мантры, слова, успокаивающие ум. Данло, слушая музыку этих слов, запустил палец в нос и вытащил то, что у алалоев зовется «носовым льдом». Следуя единственным правилам поведения, которые знал, он съел это вещество и запил его чаем. Алалои не дают добру пропадать и съедают почти все, что можно переварить.
Старый Отец, глядя на него с улыбкой, сказал:
— Ты должен усвоить кое-что относительно жизни в Городе, ах-ха.
— А что?
— Каждое общество, даже инопланетное, предписывает своим членам, как можно вести себя и как нельзя. Понимаешь?
Данло полагал, что достаточно хорошо знает, что можно делать мужчине, а что нет. Но, может быть, в Песне Жизни говорится о других правилах, которые мужчины соблюдают, когда рядом нет женщин и детей? О правилах, которых он не знает? А может, у мужчин Города есть своя Песнь? Они точно не знают, что правильно, а что нет, — иначе как бы они могли, давая ему еду, не назвать имена убитых животных.
— Кажется, понимаю, — сказал он, скатав и отправив в рот еще один шарик «носового льда».
Старый Отец, помолчав, издал краем рта особый тихий свист. Один глаз у него был закрыт, другой смотрел на Данло, как золотое сияющее солнце. Странная трель, производимая им, притягивала внимание и оживляла память. Продолжая свистеть одной стороной своих исключительно подвижных губ, он стал говорить другой: — Надо тебе знать, что в Цивилизованных Мирах почти повсеместно существует иерархия брезгливости по отношению к отверстиям тела. — Он продолжал насвистывать, сопровождая этой причудливой мелодией свою речь. — В присутствии других и даже наедине с собой сунуть палец в ухо менее прилично, чем в рот. А в носу ковырять более допустимо, чем в уретре или анусе. Обрезки ногтей, остриженные волосы, мозоли и тому подобное не съедается.
— И носовой лед тоже, да? — Так Данло и знал: эти городские люди безумны, как стадо мамонтов, объевшихся забродившими снежными яблоками. Безумно вставлять себе ложную память, если это правда возможно. Безумно, поедая животных, не молиться за их души. Безумцы не знают халлы — быть может, вообще не ведают о ее существовании. Данло покивал головой.
Теперь все нелепости, которые он наблюдал за последние дни, обрели какой-то смысл.
— А женская йони? — спросил он, хлебнув чаю. — Какую степень брезгливости вызывает она?
Старый Отец, раскрыв один глаз и зажмурив другой, ответил с улыбкой:
— Ах-х, это не так просто определить. В некоторых группах человечества к йони никогда нельзя прикасаться, даже если женщина совсем одна. Особенно если одна. Другие культуры практикуют оргии и допускают многочисленные публичные прикосновения, даже и ртом.
Данло скорчил гримасу. Уже с одиннадцати лет он предавался любовным играм с девочками и молодыми женщинами своего племени, но даже свободные нравы деваки допускали далеко не все. Мужчин, лижущих женские щели, высмеивали и называли «рыбоедами», хотя ничего им не запрещали. И никому, конечно, не пришло бы в голову касаться женщины во время кровотечения или после родов. Женщине в такое время даже в глаза нельзя смотреть — неужели люди Цивилизованных Миров настолько бе-умны, что и этого не знают?
— Данло, что с тобой? — спросил Старый Отец. — Тебе нехорошо?
Данло и правда почувствовал себя не совсем хорошо. Он вдруг испугался, что Файет и другие женщины в доме Старого Отца не знают, что должны смотреть в сторону во время своих месячных кровотечений. Что, если они уже коснулись его взглядом и замутили своей кровью и своими женскими таинствами его зрение? Вслед за этой мыслью явилась другая, еще более жуткая: разве может человек в здравом уме выжить в безумном мире?
— Ты, кажется, понимаешь этих… людей, — начал Данло, но тут его взгляд упал на живот Старого Отца — вернее, чуть ниже, на мохнатый двойной член. — А у ваших женщин йони тоже двойные? И вы, фраваши, тоже испытываете брезгливость к отверстиям тела?
— На оба твоих вопроса я отвечу тебе одним словом: нет. — Старый Отец допил свой чай и поставил чашку на ковер.
— Почему у тебя тогда член двойной?
— Ишь не терпится! Верхний член, — он отвел крайнюю кожицу, обнажив красную головку, — служит только для совокупления, а нижний для мочеиспускания.
— А-а.
— У нас нет иерархии брезгливости, — все так же насвистывая, продолжал Старый Отец, — но некоторым молодым фраваши противно, что люди-мужчины пользуются тем же органом и для секса, и для мочеиспускания, — так же как всем остальным противно то, что у скутари одно отверстие служит и для еды, и для выделения.
Данло задумался о том, как может Старый Отец считаться мужчиной и даже старейшиной своего племени, не будучи обрезанным. Он помолчал, слушая красивую, волнующую мелодию, которую насвистывал Старый Отец, а потом спросил его об этом.
— Разные народы. — Старый Отец перестал свистеть и раскрыл оба глаза. — Разные народы, разные мозги, разное отношение к себе, разный образ жизни, ох-хо! Мужчина есть мужчина есть фраваши — все так. Это зеркало, Данло, отражает все, что ты, по-твоему, знаешь, отражает то, как ты думаешь. Зеркало обеспечивает тебе главеринг.
— Я не понимаю тебя, почтенный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Этот маршрут привел его к думной комнате Старого Отца.
Тот сидел на фравашийском ковре точно посередине, но Данло не сразу заметил его, пораженный разнообразием многочисленных диковин. Никогда еще он не видел столько вещей разом: вдоль круглых стен располагались деревянные сундуки, арфы, старинные книги, компьютерные шлемы, динамики и горки с образцами скульптуры пятидесяти различных рас. На полках лежало сто шесть музыкальных инструментов, большей частью инопланетных. Ковры устилали весь пол, кое-где заходя один на другой и создавая путаницу узоров. В огромных глиняных горшках стояли растения иных миров. У Данло глаза разбежались от этого изобилия, столь не соответствующего остальной обстановке дома (как ни мало он был с ней знаком). Многие придерживаются мнения, что фраваши следует жить с той же скромностью, которой они требуют от своих учеников, но сами фраваши его не разделяют. Они вещисты специфического рода и собирают вещи не ради престижа или накопления, а скорее в помощь мышлению.
— Данло, — мелодично прозвучало из глубины комнаты, — ни лурия ля, ни лурия мансе ви алалои, Данло Дикий, сын Хайдара.
Данло, дернув головой, изумленно уставился на Старого Отца, который как будто нисколько не удивился, увидев его здесь.
Впрочем, фраваши, даже когда их что-то удивляет, стараются сохранять состояние заншина, или расслабленной собранности.
Так они встречают всякую неожиданность или опасность.
— Шанти, — машинально ответил ему Данло традиционным приветствием своего народа. И потряс головой, не понимая, откуда человек-зверь знает эти слова. — Шанти, почтенный. Мир тебе. Я думал, что ты не знаешь человеческой речи.
Старый Отец знаком пригласил Данло сесть на ковер напротив него. Данло сел, поджав под себя ноги, и провел пальцами по толстому ворсу: мозаичный узор из черных и белых птиц — или крылатых зверей — завораживал его.
— Ох-хо. За эти десять дней, пока ты выздоравливал, я выучил твой язык.
Сам Данло не слишком успешно усваивал язык цивилизованных людей — да и как он мог понять все эти странные слова и сложить их в нечто осмысленное?
— Разве это возможно? — спросил он.
— Для человека нет, по крайней мере без импринтинга. Но фравашийским Отцам языки и манипуляция даются легко, ах-ха! А в лингвистических архивах Академии хранятся записи многих архаических и утерянных языков.
Данло захлопал глазами. Старый Отец, хоть и говорил на человеческом языке, языке Песни Жизни, пользовался странными и непонятными словами. Данло стало тошно от этого мира, потерявшего всякий смысл.
— Что такое импринтинг? И Академия? И где все остальные — тот черный человек, что держал меня на берегу, женщина с золотистыми волосами? Где моя одежда? Мое копье? В каждой ли хижине Небывалого Города есть ванная? Что заставляет воду течь по трубе и выливаться в чан? Откуда она бежит? Как нагревается? И что такое «фраваши»? Ты человек или зверь? И где…
Старый Отец тихо засвистел, прерывая его. Фраваши — самые терпеливые создания во вселенной, но они любят, чтобы беседа шла своим чередом.
— Ах-х, я знаю, что у тебя много вопросов. Как и у меня.
Давай же ответим по порядку на самые главные, не отвлекаясь на мелкие. Умение переключаться — не самая сильная сторона человеческого разума. Начнем с того, что я — фраваши из клана Верных Мысливцев, с планеты Фравашия, как называют ее люди. Фактически я животное, как и ты. Правда, человек на всех своих языках всегда отделяет себя от прочего животного мира.
Данло кивнул, хотя и подумал, что Старый Отец недостаточно хорошо усвоил единственный язык, на котором подобает говорить человеку. Конечно же, человек — это животное, и суть Песни Жизни как раз в том, что она связывает его со всем живым в мире. Но на человека нельзя охотиться, и только он один предвидит великое путешествие по ту сторону дня.
Он молится за души зверей, которых убивает, а звери за него не молятся.
— Ты фраваши? Из другого мира? С другой звезды? Так это правда, что на небе горят огни и среди них тоже есть жизнь?
— Все так. Жизнь есть на многих планетах. Как так вышло, что ты этого не знаешь?
Данло вспыхнул от стыда и стал ковырять ковер, поняв вдруг, как мало он знает по сравнению с другими.
— Откуда ты, Данло?
Тихим, прерывающимся от горестных воспоминаний голосом Данло рассказал старому фраваши о своем путешествии по морскому льду. Он не упомянул, однако, о медленном зле и о гибели своего народа, боясь, что Старый Отец узнает, что деваки коснулась шайда.
Старый Отец выслушал его с закрытыми глазами, а после возвел их к потолку. Данло подумалось, что мысли у фраваши работают как-то странно — они мечутся, как стая китикеша, преследуемых снежной совой, слетаясь и разлетаясь без предупреждения.
— Ах-х. Замечательная история, — помолчав, сказал Старый Отец.
— Прости, что я поднял на тебя копье, почтенный. Я чуть не убил тебя, и это было бы очень дурно, потому что ты разумен, как человек.
— Спасибо. Разумен, как человек! Ничего себе комплимент.
— Не за что, — ответил Данло совершенно серьезно. Он еще не умел понимать фравашийский сарказм и в наивности своей принимал все слова за чистую монету. — Мне правда кажется, что ты столь же разумен, но на берегу ты даже не попытался защитить себя. И даже не испугался как будто.
— Ты в самом деле убил бы меня?
— Я был очень голоден.
— Ох-хо! Есть одно старое-старое правило: даже если ты хочешь убить меня, мне тебя убивать нельзя. Правило ахимсы .
Лучше умереть самому, чем убить кого-то. Так, все так: никогда не убивай и не причиняй вреда другому, даже в мыслях.
— Но, почтенный, ведь животные и созданы для того, чтобы на них охотиться. Если ты голоден, убивать можно — даже животные это знают.
— Правда?
Данло серьезно кивнул.
— Если никого не убивать, в мире разведется слишком много зверей, а потом их совсем не станет, потому что все умрут от голода.
Старый Отец, ненадолго закрыв глаза, посмотрел на полку с деревянными флейтами, похожими на шакухачи Данло, и сказал:
— Данло Дикий. Если ты действительно жил у алалоев, это имя хорошо тебе подходит.
— Я родился в племени деваки.
— Я слышал о деваки. Они алалои, как и все живущие на западе племена, верно?
— Зачем бы я стал тебе лгать?
Старый Отец улыбнулся.
— Известно, что предки алалоев, прибыв в этот мир, изменили свои тела по образу очень древней ветви первобытного человека — неандертальцев.
— Неандертальцев?
— Алалои такие же волосатые, мускулы и кости у них крепкие, как дерево йау, а лица — как гранитные утесы. Извини, если я позволю себе заметить, что ты на неандертальца не слишком похож.
Данло не понял, как это возможно — изменить свое тело. И разве деваки рождены не в этом мире? Разве не вышли они из Великого Чрева Времени в первое утро мира? Но он не мог отрицать, что деваки выглядят именно так, как говорит Старый Отец.
— Мои отец и мать были из Небывалого Города, — сказал он. — Они приехали на Квейткель, и я там родился. Потом они умерли, а меня усыновили Хайдар и Чандра.
Старый Отец кивнул и вежливо улыбнулся. Улыбаться для фраваши столь же естественно, как и дышать, но человеческая привычка кивать в знак согласия далась им с большим трудом.
— Сколько тебе лет, Данло?
Данло сказал, что тринадцать, но потом вспомнил, что глубокой зимой, где-то в пути, ему уже исполнилось четырнадцать, и поправился.
— Разве может четырнадцатилетний деваки вот так уехать от своих родителей?
Данло снова покраснел от стыда. Он не хотел говорить, как умерли его родители. Он распахнул наброшенное на плечи одеяло и сказал:
— Я обрезан, видишь? Значит, я мужчина. А мужчина может путешествовать везде, когда приходит нужда.
— Мужчина, говоришь? Каково же это — быть мужчиной в столь юном возрасте?
— Это только мужчине известно, — пошутил Данло, а потом подумал и добавил: — Тяжело, очень тяжело.
Он улыбнулся Старому Отцу, который молча и с пониманием улыбнулся ему в ответ. Данло не мог представить себе улыбки добрее этой. Сидеть со Старым Отцом было почти так же хорошо, как у мигающих горючих камней в холодную ночь.
Однако было в нем и нечто другое, не поддающееся определению и, может быть, вовсе не утешительное. Понимание Старого Отца порой причиняло Данло беспокойство, словно палящее солнце ложной зимы. Но потом оно ослабевало, включая Данло в свой круг лишь как один из предметов обстановки комнаты, и ум Старого Отца отдавал холодом, как ледник.
— Ох-хо, Данло Дикий, я должен сказать тебе кое-что. — Старый Отец сплел свои длинные пальцы и оперся на них подбородком. — Твоя история вызовет много сомнений. Будь осторожен, рассказывая о себе.
— Почему я должен быть осторожен? Ты думаешь, я солгал тебе, но это не так. Правда есть правда. Разве я сатинка, чтобы лгать просто так, для удовольствия? Нет, я не лжец.
Теперь мне пора поблагодарить тебя за гостеприимство и продолжить свое путешествие.
Он хотел встать, но Старый Отец надавил рукой ему на плечо.
— Посиди еще. Хо, хо! Я слышу, что ты говоришь правду, но другие такой способностью не обладают. И даже слышать правду не то же самое, что знать ее.
— Что ты говоришь?
Старый Отец протяжно свистнул и сказал:
— Тебе трудно будет понять. Скажем так: настоящую память человека можно выбросить и вставить ему другую, ложную.
— Память есть память — как ее можно выбросить?
— Ах-х. Способы есть, Данло.
— И зачем вставлять новую? Кому это нужно — помнить то, чего не было?
— Ох-хо, многие люди хотят новой реальности. Их влечет прелесть новизны, и они меняют свой ум так же, как тело. Одни переделывают себя под какой-нибудь модный инопланетный вид, другие хотят стать инопланетянами по-настоящему, пережить совершенно новый опыт. Многие сочтут, что ты, Данло Дикий, просто впечатал себе алалойскую реальность.
— Но зачем?
— Чтобы стать тем, кем хочется — разве не в этом вся суть человека?
— Не знаю, — искренне ответил Данло.
Старый Отец улыбнулся и склонил голову из уважения к серьезности, с которой Данло воспринимал его слова. С трудом, бесконечно медленно и осторожно, он встал и принялся заваривать чай.
— Ах-х, ох-х! — Он страдал артритом, и его суставы немилосердно скрипели. Он мог бы обратиться к любому резчику в Квартале Пришельцев и сделать себе новые, но презирал телесное омоложение всякого рода. Он открыл деревянный шкафчик и очень скоро налил две чашки чая из блестящего голубого чайника. Данло, не видя ни костра, ни горючих камней, не мог догадаться, как он вскипятил этот чай. — Это мятный чай — думаю, тебе понравится. Здесь, пожалуй, холодновато для тебя.
Данло и вправду пробирала дрожь. Остальная часть дома — во всяком случае, его комната и коридор — обогревалась горячим воздухом, чудесным образом исходящим из щелей в полу, но в думной комнате было холодно почти как в снежной хижине.
Данло подтянул колени к груди и закутался в одеяло.
Чай показался ему восхитительным — горячим и прохладным, терпким и сладким. Прихлебывая его, он думал о том, что сказал ему Старый Отец. Через каменную спираль коридора до них доносился отдаленный гул голосов. Старый Отец объяснил, что это ученики в своих комнатах повторяют вечерние мантры, слова, успокаивающие ум. Данло, слушая музыку этих слов, запустил палец в нос и вытащил то, что у алалоев зовется «носовым льдом». Следуя единственным правилам поведения, которые знал, он съел это вещество и запил его чаем. Алалои не дают добру пропадать и съедают почти все, что можно переварить.
Старый Отец, глядя на него с улыбкой, сказал:
— Ты должен усвоить кое-что относительно жизни в Городе, ах-ха.
— А что?
— Каждое общество, даже инопланетное, предписывает своим членам, как можно вести себя и как нельзя. Понимаешь?
Данло полагал, что достаточно хорошо знает, что можно делать мужчине, а что нет. Но, может быть, в Песне Жизни говорится о других правилах, которые мужчины соблюдают, когда рядом нет женщин и детей? О правилах, которых он не знает? А может, у мужчин Города есть своя Песнь? Они точно не знают, что правильно, а что нет, — иначе как бы они могли, давая ему еду, не назвать имена убитых животных.
— Кажется, понимаю, — сказал он, скатав и отправив в рот еще один шарик «носового льда».
Старый Отец, помолчав, издал краем рта особый тихий свист. Один глаз у него был закрыт, другой смотрел на Данло, как золотое сияющее солнце. Странная трель, производимая им, притягивала внимание и оживляла память. Продолжая свистеть одной стороной своих исключительно подвижных губ, он стал говорить другой: — Надо тебе знать, что в Цивилизованных Мирах почти повсеместно существует иерархия брезгливости по отношению к отверстиям тела. — Он продолжал насвистывать, сопровождая этой причудливой мелодией свою речь. — В присутствии других и даже наедине с собой сунуть палец в ухо менее прилично, чем в рот. А в носу ковырять более допустимо, чем в уретре или анусе. Обрезки ногтей, остриженные волосы, мозоли и тому подобное не съедается.
— И носовой лед тоже, да? — Так Данло и знал: эти городские люди безумны, как стадо мамонтов, объевшихся забродившими снежными яблоками. Безумно вставлять себе ложную память, если это правда возможно. Безумно, поедая животных, не молиться за их души. Безумцы не знают халлы — быть может, вообще не ведают о ее существовании. Данло покивал головой.
Теперь все нелепости, которые он наблюдал за последние дни, обрели какой-то смысл.
— А женская йони? — спросил он, хлебнув чаю. — Какую степень брезгливости вызывает она?
Старый Отец, раскрыв один глаз и зажмурив другой, ответил с улыбкой:
— Ах-х, это не так просто определить. В некоторых группах человечества к йони никогда нельзя прикасаться, даже если женщина совсем одна. Особенно если одна. Другие культуры практикуют оргии и допускают многочисленные публичные прикосновения, даже и ртом.
Данло скорчил гримасу. Уже с одиннадцати лет он предавался любовным играм с девочками и молодыми женщинами своего племени, но даже свободные нравы деваки допускали далеко не все. Мужчин, лижущих женские щели, высмеивали и называли «рыбоедами», хотя ничего им не запрещали. И никому, конечно, не пришло бы в голову касаться женщины во время кровотечения или после родов. Женщине в такое время даже в глаза нельзя смотреть — неужели люди Цивилизованных Миров настолько бе-умны, что и этого не знают?
— Данло, что с тобой? — спросил Старый Отец. — Тебе нехорошо?
Данло и правда почувствовал себя не совсем хорошо. Он вдруг испугался, что Файет и другие женщины в доме Старого Отца не знают, что должны смотреть в сторону во время своих месячных кровотечений. Что, если они уже коснулись его взглядом и замутили своей кровью и своими женскими таинствами его зрение? Вслед за этой мыслью явилась другая, еще более жуткая: разве может человек в здравом уме выжить в безумном мире?
— Ты, кажется, понимаешь этих… людей, — начал Данло, но тут его взгляд упал на живот Старого Отца — вернее, чуть ниже, на мохнатый двойной член. — А у ваших женщин йони тоже двойные? И вы, фраваши, тоже испытываете брезгливость к отверстиям тела?
— На оба твоих вопроса я отвечу тебе одним словом: нет. — Старый Отец допил свой чай и поставил чашку на ковер.
— Почему у тебя тогда член двойной?
— Ишь не терпится! Верхний член, — он отвел крайнюю кожицу, обнажив красную головку, — служит только для совокупления, а нижний для мочеиспускания.
— А-а.
— У нас нет иерархии брезгливости, — все так же насвистывая, продолжал Старый Отец, — но некоторым молодым фраваши противно, что люди-мужчины пользуются тем же органом и для секса, и для мочеиспускания, — так же как всем остальным противно то, что у скутари одно отверстие служит и для еды, и для выделения.
Данло задумался о том, как может Старый Отец считаться мужчиной и даже старейшиной своего племени, не будучи обрезанным. Он помолчал, слушая красивую, волнующую мелодию, которую насвистывал Старый Отец, а потом спросил его об этом.
— Разные народы. — Старый Отец перестал свистеть и раскрыл оба глаза. — Разные народы, разные мозги, разное отношение к себе, разный образ жизни, ох-хо! Мужчина есть мужчина есть фраваши — все так. Это зеркало, Данло, отражает все, что ты, по-твоему, знаешь, отражает то, как ты думаешь. Зеркало обеспечивает тебе главеринг.
— Я не понимаю тебя, почтенный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82