Если сила слишком велика, она поглощает тебя.
Данло взял Соли за руку. Голый, в одной шегшеевой шкуре на плечах, он сильно замерз, но рука Соли была еще холоднее.
— Что я могу сделать? Неужели нет никакого средства? Заварить кровяной чай, чтобы придать тебе сил?
— Нет. Это не поможет.
— Тебе больно? Что мне сделать для тебя, отец?
— Я думаю… думаю, что Хайдар знал средство, но он ушел.
Все мужчины ушли… и женщины тоже.
Данло моргнул, прогоняя боль из глаз, и увидел все очень ясно. На лице Соли, в его усталых, страдающих глазах, была только смерть. Скоро Соли уйдет на ту сторону, и помочь ему нельзя. Шайда для человека умереть слишком рано, но смерть Соли не могла быть шайдой — ясно было, что он умирает в свой срок.
— Ти-алашария, отец… и ты тоже. Почему, почему?
— Да. — Соли поднял руку к небу. — Звезды… надо сказать тебе о звездах.
Данло, глядя в морозное небо, закутался в шегшеевый мех, выдохнул длинную струю пара и сказал:
— Звезды — глаза Древних. Это даже ребенок знает.
— Нет, звезды… нечто иное.
— В Песни Жизни говорится о звездах?
Соли закашлялся — казалось, что он вот-вот снова начнет задыхаться.
— Да, Песнь Жизни… но есть и другие, кроме песни нашего народа. Звезды светят, как глаза, верно, но это всего лишь метафора. Символ вроде тех цифр, что мы с тобой чертили на снегу. Есть в звездах другое… о чем я должен сказать тебе.
— Говори, отец.
— Это трудно объяснить.
— Говори, прошу тебя.
Соли вздохнул и сказал:
— Каждая звезда — она как Савель, солнце. Горящий водород, дающий свет. Пятьсот миллиардов таких костров только в нашей галактике… а галактик много. Кто бы мог подумать, что во вселенной столько всего?
Данло прижал костяшки пальцев ко лбу. Он был сбит с толку, и его мутило. Однажды, когда ему было восемь, их с Хайдаром в море захватил моратет. Белое небо смешалось с белизной льда. Десять дней спустя он перестал понимать, где право и где лево, где верх и где низ. Теперь его кружил и путал духовный моратет.
— Я не понимаю.
— Звезды — это огни, горящие в космосе. В черном стылом море. Люди могут путешествовать от звезды к звезде в лодках, называемых легкими кораблями. Такие люди, мужчины и женщины, называются пилотами. Твой отец тоже был пилотом, Данло.
— Мой отец? Родной отец? Как его звали? Кто он, мой благословенный отец?
Но Соли, будто не слыша его, заговорил о вещах, недоступных пониманию Данло. Он говорил о чудесах галактики, о громадной черной дыре в ее середине и о ее гибнущей, пылающей части, именуемой Экстр. Люди, говорил он, научились взрывать звезды, превращая их в сверхновые, и в этот самый миг, когда они ведут свой разговор под этим гибнущим небом, десять тысяч световых сфер шлют свои лучи во все концы вселенной.
— Столько звезд. Столько света.
Данло не мог, конечно, знать, что когда-нибудь этот гибельный свет дойдет до его мира и убьет все растения и всех животных на поверхности Ледопада. Он знал только, что Соли умирает, и думал, что тот бредит,
— Скажи, кто мой отец? — повторил он.
Но Соли уже досматривал свои последние видения, и слова его утратили всякий смысл.
— Кольца. Кольца света. Кольца вечности. О… как больно, как больно.
Вполне возможно, он пытался сказать Данло, что он его дед, но не смог; губы его перестали шевелиться, посинели, и больше он не промолвил ни слова.
— Соли, Соли!
Соли снова начал задыхаться, а потом вовсе перестал дышать. Он лежал, устремив глаза к звездам, и Данло дивился тому, как быстро он умер.
— Соли, ми алашария ля шанти деваки.
Сколько уже раз читал он эту молитву? Сколько еще ему придется ее повторить?
Он закрыл Соли глаза и поцеловал их.
— Шанти, Соли, и пусть твой дух найдет путь на ту сторону.
Затем все, что случилось за последние дни, нахлынуло на него во всей своей огромности. Данло сбросил с себя мех и закричал, стоя голый под звездами:
— Нет! Нет! — Но некому было его услышать. Костры догорали, тускло мерцая в черноте ночи. Было очень холодно. Глядя на угасающие огни, Данло задрожал. — Нет, — прошептал он, и ветер унес шепот с его губ. Его раны болели так, что холод даже приносил облегчение, но по сравнению с душевной болью это было ничто. Как ему жить теперь, что делать дальше? Он обрезан, и часть его умерла, поэтому он не относится больше к онабара — детям, рожденным лишь однажды.
Однако он не завершил свой переход, остался неполным, словно копье без наконечника, и не может считаться диабара — дважды рожденным мужчиной. Зная, что лишь дважды рожденный, выслушавший всю Песнь Жизни, может быть полностью живым, Данло едва удерживался, чтобы не впасть в отчаяние.
В ту же ночь он похоронил Соли над пещерой вместе с остальными. Водрузив последний мерзлый камень на его могилу, Данло помолился:
— Соли, пела ур-падца, ми алашария, шанти. — А потом закрыл глаза руками и закричал: — О Агира, что же мне делать?
Он впал в сон-время, и ветер донес до него уханье снежной совы. Агира, его вторая половина, сидя высоко на серебристой ветке дерева йау за чертой заснеженного кладбища, искала его взглядом во тьме.
— Агира, Агира.
Сова повернула к нему круглую белую голову с черными, в оранжевом ободе глазами, шальными и бесконечно мудрыми.
— Данло, Данло. — Сова вновь отвела от него сверкнувшие звездным светом глаза, и Данло вдруг узрел часть круга халлы: мировая душа не хотела, чтобы он искал прибежища в племени патвинов или каком-то другом племени западных островов.
Нельзя, чтобы он принес шайду своим родичам и навлек на свой народ невыразимое горе. Как бы велика ни была его нужда узнать Песнь Жизни до конца, судьба его и будущность лежат не в той стороне.
Он должен отправиться на восток, в Небывалый Город — один.
Так или иначе он должен совершить это немыслимое путешествие в город, именуемый Невернес — а впоследствии и к звездам. Если звезды и вправду огни, горящие в ночи, то они тоже часть бескрайнего мира, которому присущая своя халла.
Он склонил голову перед Агирой и сказал:
— Ми алашарета. Шанти. — Так он помолился за ту часть себя, которая умерла этой ночью, а потом повернулся спиной к ветру и долго плакал.
Глава II
ДАНЛО ДИКИЙ
Организм есть суть своей окружающей Среды.
Уолтер Винер, эколог Века Холокоста
К путешествию Данло готовился девять дней. Пять из них он провел в своей снежной хижине, оправляясь после обрезания и сетуя на каждый потраченный впустую час — он знал, что переезд через восточные льды будет трудным, долгим и опасным.
Судя по рассказам Соли, Небывалый Город лежал в сорока днях пути от Квейткеля, если не больше. А поскольку шел уже 82-й день глубокой зимы, Данло не мог надеяться, что доберется туда раньше середины средизимней весны. Средизимняя же весна — наихудшее время для путешествия. Кто может знать, когда задует с севера свирепая сарсара, Дыхание Змея, предвещая многодневную метель? Если бури задержат его в пути, он может оказаться на Штарнбергерзее, когда горячее солнце ложной зимы начнет растапливать лед. Тогда и он, и его собаки погибнут. Нет, он должен попасть в Город задолго до этого.
И Данло, как только счел, что уже поправился, отправился охотиться на шегшея. Ходьба на лыжах стала теперь очень болезненной, поскольку член на каждом шагу терся о штаны, а мочиться было сущим мучением: мороз обжигал обнажившуюся красную головку. Но Данло продолжал охотиться, потому что мяса требовалось много. Ловить рыбу в проруби было бы легче, но оказалось, что палтус в этом году плохо берет.
Мясо и скудный запас ворвани Данло разделил на порции, кровь закупорил в водонепроницаемые кожаные мехи, забрал из пещеры заготовленные на зиму орехи бальдо. Все это он погрузил на нарты. В поклажу входили также горючий камень, спальные меха, мешочек с кремнями, медвежье копье и, само собой, длинный зазубренный гарпун из китовой кости. Больше собаки увезти не могли. В море, когда у них кончится еда, он сможет поохотиться на тюленя.
В утро отъезда ему пришлось принять первое из трудных решений: как быть с собаками? Для упряжки ему понадобится только семь: Води, Луйю, Коно, Зигфрид, Ной, Аталь и закадычный друг Джиро. Остальных — собак Висента, Джайве и других семей племени, придется либо отпустить на волю, либо убить. Загрузив нарты, Данло посмотрел на собак, привязанных к кольям около своих снежных нор перед пещерой. Их было пятьдесят девять, и они тоже смотрели на него своими голубыми глазами, виляя хвостами и поскуливая. По правде говоря, его долгом было убить их — иначе как они будут жить без людей, которые кормили их и утешали в часы болезни и одиночества? Они собьются в стаю и будут охотиться, но волки, живущие в лесу, умеют это делать гораздо лучше: они возьмут собак в кольцо и перебьют их одну за другой. Либо такая смерть, либо голод, когда обвисшая шкура отстает от костей.
Собаки умрут так или иначе, но кто он такой, чтобы убивать их? Лучше подарить им хотя бы один лишний день жизни, даже если этот день будет наполнен болью и ужасом.
Небо над верхушками деревьев было шарда — густо-синее.
Синее небо, белые с зеленью холмы, запахи жизни — даже собака способна любить этот мир и радоваться ему на свой лад.
Радость — правая рука ужаса, подумал Данло и понял, что не станет отнимать у собак жизнь. Он решительно тряхнул головой, улыбнулся и пошел по сыпучему снегу отвязывать их.
Перед отъездом он напоследок прижался лбом к скалам у входа в пещеру. Манве в двенадцатое утро мира поступил так же, прежде чем отправиться на только что сотворенные Богом острова.
— Наруланда, Квейткель. Прощай.
Он свистнул запряженным в нарты собакам и двинулся в путь, как это делают все алалои: медленно и осторожно спускаясь через лес к замерзшему морю. Там, за краем его благословенного острова, начинались ледяные поля. Сверкающий белый лед простирался во все стороны великим кругом, сливаясь на горизонте с небом. Путник должен жить только настоящим, от мгновения к мгновению, но Данло, будучи еще мальчиком, одержимым шальными мечтами, не мог не думать о конце своего путешествия и о Небывалом Городе. Данло чувствовал уверенность, что доберется до него, хотя, по совести, только очень сильный мужчина мог надеяться проделать такой путь в одиночку. Он был полон бодрости, несмотря на все недавние события, и невольно улыбался восходящему солнцу, чей красный лик только что показался над ободом мира.
Взволнованный и разгоряченный, Данло не стал надевать снежные очки и откинул назад капюшон парки. Ветер взвихрил его волосы, чуть не сорвав белое перо Агиры. Лицо Данло в белой оторочке капюшона казалось коричневым — юное, безбородое, лучащееся надеждой и в то же время сильное, дикое, вылепленное солнцем, ветром и горем. В длинном носе, выдыхающем пар, и высоких скулах, отражающих блеск льда, была жесткость, смягчаемая только глазами. Глаза у него были необыкновенные — большие и темно-синие, как вечернее небо. Юйена ойю, как говоря алалои — глаза, которые смотрят слишком глубоко и видят слишком много.
Пробираясь через прибрежные торосы, Данло правил нартами ловко и умело. Они с Хайдаром много раз вот так выезжали в море, хотя никогда не удалялись на большое расстояние от острова. Сейчас перед ним лежало шестьсот миль замерзшего моря, но это мало о чем говорило ему. Для него и его пыхтящих собак путь измерялся днями, а вехами дня служили езда, кормежка и резка снеговых кирпичей для ночлега. А потом, когда он поставит хижину, накормит собак, поест сам и заберется в шелковистое тепло спальных мехов, — сон. Данло любил эти минуты, хотя не привык спать один. Во время пути ему часто снились страшные сны; он просыпался с криком, весь в поту и видел, что горючий камень выгорел почти дотла.
Утро всегда его радовало. Утрами бывало очень холодно, но воздух был чист, небо на востоке полнилось светом, и священная гора Квейткель позади с каждым днем становилась все меньше.
Двадцать девять дней он ехал прямо на восток без всяких происшествий. Цивилизованного человека в таком путешествии утомляла бы монотонность льда и безоблачного синего неба.
Но Данло цивилизация еще не коснулась, и он был настоящим алалоем, живущим заодно с природой. Он замечал множество разных вещей помимо неба и льда. Например, сореш, свежий снег, выпадавший каждые четыре-пять дней. Когда ветер дул с запада, уплотняя снег и делая его удобным для езды, сореш превращался в сафель. У алалоев имеется сто слов для обозначения разных видов снега. Иметь название для предмета, идеи или чувства значит выделить этот предмет среди всех остальных, признав за ним какие-то уникальные качества. Алалои, как и все прочие народы, словами буквально творили мир — вернее, творили способы, которыми наше сознание дробит неделимую цельность мира на отдельные предметы. Слишком часто слова решают, что нам видеть и чего не видеть.
Лед и небо, небо и лед. На тридцатое утро Данло увидел, что лед вокруг его хижины застыл красивыми волнами, называемыми илка-со. Дальше шли кольца илка-рада, больших аквамариновых глыб, созданных колыханием замерзающего моря.
Небо тоже не было таким уж безупречно голубым: в разное время дня оно отливало желтизной света, отраженного от снежных ножей. Снег тоже не всегда был белым: порой его окрашивали в фиолетовые и голубые цвета колониальные водоросли и другие живые организмы, обитающие в его верхних слоях.
Эта растительность называлась ледяными соцветиями, урашин, и ее пурпурные пятна тянулись до самого горизонта, где лед сливался с небом. Птицы китикеша висели над ними белыми облаками. В это время года они кормились снегом, черпая его своими желтыми клювами и поедая снежных червей, кормящихся, в свою очередь, водорослями. Мохнатые же гладыши, которых можно встретить близ любого кусочка суши, ели все: водоросли, червей и даже оставляемый червями помет. Данло любил, заслонив глаза рукой, смотреть на ледяные соцветия.
Там он мог встретить Агиру. Иногда снежные совы следовали за стаями китикеша и охотились на них. Агира всегда радовалась случаю запустить когти в упитанную молодую птицу, но утром тридцатого дня Данло напрасно ждал своего доффеля.
Агира мудра и не станет вылетать, если буря близко. «Агира, Агира», — позвал Данло, но не получил ответа. Вернее, прямого ответа вроде уханья или хлопанья крыльев — Агира ответила ему молчанием. У алалоев есть пять слов для обозначения тишины, и нона, тишина, предвещающая опасность, полна смысла не меньше, чем целая куча слов. В стоящей вокруг нона Данло повернулся лицом к ветру и стал слушать то, что недоступно слуху цивилизованного человека.
В тот день он не стал трогаться в путь. Вместо этого он нарезал снеговых кирпичей и построил хижину побольше и покрепче, чем обычно ставил на ночь. Туда он перенес всю еду с нарт, а собак устроил в длинном туннеле, ведущем к его жилью. Заготовив снег для питья и проверив запас ворвани для горючего камня, Данло стал ждать.
Начало буре положил ветер, задувший с севера. Высокие перистые облака, отета, заволокли небо белизной. Ветер дул долго, и его свист все время усиливался. Это было Дыхание Змея, сарсара, которого боится каждый путешественник. Данло слушал ветер, сидя в хижине, слушал, как тот ищет щели между снежными кирпичами, нащупывая теплую, мягкую человеческую плоть. Ветер нес с собой холод, смертельный холод, убивший немало алалоев, и задувал в хижину поземкой.
Спальные меха скоро покрыла холодная белая пыль. Собаки были выносливее Данло и не имели ничего против сна под снежным покрывалом, но Данло пробирала дрожь, и он торопливо заделывал каждую найденную трещину пригоршнями малки, рыхлого снега, натаявшего от тепла его рук. Когда малка застывала, что происходило почти мгновенно, ему становилось легче дышать, и он снова начинал ждать, «затаив в душе мщение», как говорят алалои.
Так он ждал десять дней. В тот же вечер пошел снег. Мороз был слишком силен для обильного снегопада, и ветер носил скудную дань неба туда-сюда, сметая ее в сугробы.
— Снег — это застывшие слезы Нашары, неба, — объяснял Данло, обращаясь к Джиро, с которым играл в «кто перетянет».
Данло тянул за один конец плетеной кожаной веревки, а Джиро зубами — за другой, рыча и мотая головой. Это было, конечно, ребячество — играть с ездовой собакой, но Данло извинял себя тем, что мужчине, даже не совсем мужчине, плохо быть одному.
— Нынче небо печально, потому что все деваки ушли на ту сторону. Завтра, я думаю, оно тоже будет горевать, и послезавтра тоже. Джиро, Джиро, почему так грустно жить на свете?
Пес бросил веревку, заскулил и ткнулся мокрым носом в лицо Данло, слизывая соль с его щек. Данло засмеялся и почесал Джиро за ушами. Вот собаки почти никогда не грустят.
Они счастливы тем, что уминают свою долю мяса, и нюхают воздух, и соревнуются друг с другом, кто выше задерет ногу и сильнее оросит стенку хижины. Собаки не знают, что такое шайда, и она не беспокоит их, как людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Данло взял Соли за руку. Голый, в одной шегшеевой шкуре на плечах, он сильно замерз, но рука Соли была еще холоднее.
— Что я могу сделать? Неужели нет никакого средства? Заварить кровяной чай, чтобы придать тебе сил?
— Нет. Это не поможет.
— Тебе больно? Что мне сделать для тебя, отец?
— Я думаю… думаю, что Хайдар знал средство, но он ушел.
Все мужчины ушли… и женщины тоже.
Данло моргнул, прогоняя боль из глаз, и увидел все очень ясно. На лице Соли, в его усталых, страдающих глазах, была только смерть. Скоро Соли уйдет на ту сторону, и помочь ему нельзя. Шайда для человека умереть слишком рано, но смерть Соли не могла быть шайдой — ясно было, что он умирает в свой срок.
— Ти-алашария, отец… и ты тоже. Почему, почему?
— Да. — Соли поднял руку к небу. — Звезды… надо сказать тебе о звездах.
Данло, глядя в морозное небо, закутался в шегшеевый мех, выдохнул длинную струю пара и сказал:
— Звезды — глаза Древних. Это даже ребенок знает.
— Нет, звезды… нечто иное.
— В Песни Жизни говорится о звездах?
Соли закашлялся — казалось, что он вот-вот снова начнет задыхаться.
— Да, Песнь Жизни… но есть и другие, кроме песни нашего народа. Звезды светят, как глаза, верно, но это всего лишь метафора. Символ вроде тех цифр, что мы с тобой чертили на снегу. Есть в звездах другое… о чем я должен сказать тебе.
— Говори, отец.
— Это трудно объяснить.
— Говори, прошу тебя.
Соли вздохнул и сказал:
— Каждая звезда — она как Савель, солнце. Горящий водород, дающий свет. Пятьсот миллиардов таких костров только в нашей галактике… а галактик много. Кто бы мог подумать, что во вселенной столько всего?
Данло прижал костяшки пальцев ко лбу. Он был сбит с толку, и его мутило. Однажды, когда ему было восемь, их с Хайдаром в море захватил моратет. Белое небо смешалось с белизной льда. Десять дней спустя он перестал понимать, где право и где лево, где верх и где низ. Теперь его кружил и путал духовный моратет.
— Я не понимаю.
— Звезды — это огни, горящие в космосе. В черном стылом море. Люди могут путешествовать от звезды к звезде в лодках, называемых легкими кораблями. Такие люди, мужчины и женщины, называются пилотами. Твой отец тоже был пилотом, Данло.
— Мой отец? Родной отец? Как его звали? Кто он, мой благословенный отец?
Но Соли, будто не слыша его, заговорил о вещах, недоступных пониманию Данло. Он говорил о чудесах галактики, о громадной черной дыре в ее середине и о ее гибнущей, пылающей части, именуемой Экстр. Люди, говорил он, научились взрывать звезды, превращая их в сверхновые, и в этот самый миг, когда они ведут свой разговор под этим гибнущим небом, десять тысяч световых сфер шлют свои лучи во все концы вселенной.
— Столько звезд. Столько света.
Данло не мог, конечно, знать, что когда-нибудь этот гибельный свет дойдет до его мира и убьет все растения и всех животных на поверхности Ледопада. Он знал только, что Соли умирает, и думал, что тот бредит,
— Скажи, кто мой отец? — повторил он.
Но Соли уже досматривал свои последние видения, и слова его утратили всякий смысл.
— Кольца. Кольца света. Кольца вечности. О… как больно, как больно.
Вполне возможно, он пытался сказать Данло, что он его дед, но не смог; губы его перестали шевелиться, посинели, и больше он не промолвил ни слова.
— Соли, Соли!
Соли снова начал задыхаться, а потом вовсе перестал дышать. Он лежал, устремив глаза к звездам, и Данло дивился тому, как быстро он умер.
— Соли, ми алашария ля шанти деваки.
Сколько уже раз читал он эту молитву? Сколько еще ему придется ее повторить?
Он закрыл Соли глаза и поцеловал их.
— Шанти, Соли, и пусть твой дух найдет путь на ту сторону.
Затем все, что случилось за последние дни, нахлынуло на него во всей своей огромности. Данло сбросил с себя мех и закричал, стоя голый под звездами:
— Нет! Нет! — Но некому было его услышать. Костры догорали, тускло мерцая в черноте ночи. Было очень холодно. Глядя на угасающие огни, Данло задрожал. — Нет, — прошептал он, и ветер унес шепот с его губ. Его раны болели так, что холод даже приносил облегчение, но по сравнению с душевной болью это было ничто. Как ему жить теперь, что делать дальше? Он обрезан, и часть его умерла, поэтому он не относится больше к онабара — детям, рожденным лишь однажды.
Однако он не завершил свой переход, остался неполным, словно копье без наконечника, и не может считаться диабара — дважды рожденным мужчиной. Зная, что лишь дважды рожденный, выслушавший всю Песнь Жизни, может быть полностью живым, Данло едва удерживался, чтобы не впасть в отчаяние.
В ту же ночь он похоронил Соли над пещерой вместе с остальными. Водрузив последний мерзлый камень на его могилу, Данло помолился:
— Соли, пела ур-падца, ми алашария, шанти. — А потом закрыл глаза руками и закричал: — О Агира, что же мне делать?
Он впал в сон-время, и ветер донес до него уханье снежной совы. Агира, его вторая половина, сидя высоко на серебристой ветке дерева йау за чертой заснеженного кладбища, искала его взглядом во тьме.
— Агира, Агира.
Сова повернула к нему круглую белую голову с черными, в оранжевом ободе глазами, шальными и бесконечно мудрыми.
— Данло, Данло. — Сова вновь отвела от него сверкнувшие звездным светом глаза, и Данло вдруг узрел часть круга халлы: мировая душа не хотела, чтобы он искал прибежища в племени патвинов или каком-то другом племени западных островов.
Нельзя, чтобы он принес шайду своим родичам и навлек на свой народ невыразимое горе. Как бы велика ни была его нужда узнать Песнь Жизни до конца, судьба его и будущность лежат не в той стороне.
Он должен отправиться на восток, в Небывалый Город — один.
Так или иначе он должен совершить это немыслимое путешествие в город, именуемый Невернес — а впоследствии и к звездам. Если звезды и вправду огни, горящие в ночи, то они тоже часть бескрайнего мира, которому присущая своя халла.
Он склонил голову перед Агирой и сказал:
— Ми алашарета. Шанти. — Так он помолился за ту часть себя, которая умерла этой ночью, а потом повернулся спиной к ветру и долго плакал.
Глава II
ДАНЛО ДИКИЙ
Организм есть суть своей окружающей Среды.
Уолтер Винер, эколог Века Холокоста
К путешествию Данло готовился девять дней. Пять из них он провел в своей снежной хижине, оправляясь после обрезания и сетуя на каждый потраченный впустую час — он знал, что переезд через восточные льды будет трудным, долгим и опасным.
Судя по рассказам Соли, Небывалый Город лежал в сорока днях пути от Квейткеля, если не больше. А поскольку шел уже 82-й день глубокой зимы, Данло не мог надеяться, что доберется туда раньше середины средизимней весны. Средизимняя же весна — наихудшее время для путешествия. Кто может знать, когда задует с севера свирепая сарсара, Дыхание Змея, предвещая многодневную метель? Если бури задержат его в пути, он может оказаться на Штарнбергерзее, когда горячее солнце ложной зимы начнет растапливать лед. Тогда и он, и его собаки погибнут. Нет, он должен попасть в Город задолго до этого.
И Данло, как только счел, что уже поправился, отправился охотиться на шегшея. Ходьба на лыжах стала теперь очень болезненной, поскольку член на каждом шагу терся о штаны, а мочиться было сущим мучением: мороз обжигал обнажившуюся красную головку. Но Данло продолжал охотиться, потому что мяса требовалось много. Ловить рыбу в проруби было бы легче, но оказалось, что палтус в этом году плохо берет.
Мясо и скудный запас ворвани Данло разделил на порции, кровь закупорил в водонепроницаемые кожаные мехи, забрал из пещеры заготовленные на зиму орехи бальдо. Все это он погрузил на нарты. В поклажу входили также горючий камень, спальные меха, мешочек с кремнями, медвежье копье и, само собой, длинный зазубренный гарпун из китовой кости. Больше собаки увезти не могли. В море, когда у них кончится еда, он сможет поохотиться на тюленя.
В утро отъезда ему пришлось принять первое из трудных решений: как быть с собаками? Для упряжки ему понадобится только семь: Води, Луйю, Коно, Зигфрид, Ной, Аталь и закадычный друг Джиро. Остальных — собак Висента, Джайве и других семей племени, придется либо отпустить на волю, либо убить. Загрузив нарты, Данло посмотрел на собак, привязанных к кольям около своих снежных нор перед пещерой. Их было пятьдесят девять, и они тоже смотрели на него своими голубыми глазами, виляя хвостами и поскуливая. По правде говоря, его долгом было убить их — иначе как они будут жить без людей, которые кормили их и утешали в часы болезни и одиночества? Они собьются в стаю и будут охотиться, но волки, живущие в лесу, умеют это делать гораздо лучше: они возьмут собак в кольцо и перебьют их одну за другой. Либо такая смерть, либо голод, когда обвисшая шкура отстает от костей.
Собаки умрут так или иначе, но кто он такой, чтобы убивать их? Лучше подарить им хотя бы один лишний день жизни, даже если этот день будет наполнен болью и ужасом.
Небо над верхушками деревьев было шарда — густо-синее.
Синее небо, белые с зеленью холмы, запахи жизни — даже собака способна любить этот мир и радоваться ему на свой лад.
Радость — правая рука ужаса, подумал Данло и понял, что не станет отнимать у собак жизнь. Он решительно тряхнул головой, улыбнулся и пошел по сыпучему снегу отвязывать их.
Перед отъездом он напоследок прижался лбом к скалам у входа в пещеру. Манве в двенадцатое утро мира поступил так же, прежде чем отправиться на только что сотворенные Богом острова.
— Наруланда, Квейткель. Прощай.
Он свистнул запряженным в нарты собакам и двинулся в путь, как это делают все алалои: медленно и осторожно спускаясь через лес к замерзшему морю. Там, за краем его благословенного острова, начинались ледяные поля. Сверкающий белый лед простирался во все стороны великим кругом, сливаясь на горизонте с небом. Путник должен жить только настоящим, от мгновения к мгновению, но Данло, будучи еще мальчиком, одержимым шальными мечтами, не мог не думать о конце своего путешествия и о Небывалом Городе. Данло чувствовал уверенность, что доберется до него, хотя, по совести, только очень сильный мужчина мог надеяться проделать такой путь в одиночку. Он был полон бодрости, несмотря на все недавние события, и невольно улыбался восходящему солнцу, чей красный лик только что показался над ободом мира.
Взволнованный и разгоряченный, Данло не стал надевать снежные очки и откинул назад капюшон парки. Ветер взвихрил его волосы, чуть не сорвав белое перо Агиры. Лицо Данло в белой оторочке капюшона казалось коричневым — юное, безбородое, лучащееся надеждой и в то же время сильное, дикое, вылепленное солнцем, ветром и горем. В длинном носе, выдыхающем пар, и высоких скулах, отражающих блеск льда, была жесткость, смягчаемая только глазами. Глаза у него были необыкновенные — большие и темно-синие, как вечернее небо. Юйена ойю, как говоря алалои — глаза, которые смотрят слишком глубоко и видят слишком много.
Пробираясь через прибрежные торосы, Данло правил нартами ловко и умело. Они с Хайдаром много раз вот так выезжали в море, хотя никогда не удалялись на большое расстояние от острова. Сейчас перед ним лежало шестьсот миль замерзшего моря, но это мало о чем говорило ему. Для него и его пыхтящих собак путь измерялся днями, а вехами дня служили езда, кормежка и резка снеговых кирпичей для ночлега. А потом, когда он поставит хижину, накормит собак, поест сам и заберется в шелковистое тепло спальных мехов, — сон. Данло любил эти минуты, хотя не привык спать один. Во время пути ему часто снились страшные сны; он просыпался с криком, весь в поту и видел, что горючий камень выгорел почти дотла.
Утро всегда его радовало. Утрами бывало очень холодно, но воздух был чист, небо на востоке полнилось светом, и священная гора Квейткель позади с каждым днем становилась все меньше.
Двадцать девять дней он ехал прямо на восток без всяких происшествий. Цивилизованного человека в таком путешествии утомляла бы монотонность льда и безоблачного синего неба.
Но Данло цивилизация еще не коснулась, и он был настоящим алалоем, живущим заодно с природой. Он замечал множество разных вещей помимо неба и льда. Например, сореш, свежий снег, выпадавший каждые четыре-пять дней. Когда ветер дул с запада, уплотняя снег и делая его удобным для езды, сореш превращался в сафель. У алалоев имеется сто слов для обозначения разных видов снега. Иметь название для предмета, идеи или чувства значит выделить этот предмет среди всех остальных, признав за ним какие-то уникальные качества. Алалои, как и все прочие народы, словами буквально творили мир — вернее, творили способы, которыми наше сознание дробит неделимую цельность мира на отдельные предметы. Слишком часто слова решают, что нам видеть и чего не видеть.
Лед и небо, небо и лед. На тридцатое утро Данло увидел, что лед вокруг его хижины застыл красивыми волнами, называемыми илка-со. Дальше шли кольца илка-рада, больших аквамариновых глыб, созданных колыханием замерзающего моря.
Небо тоже не было таким уж безупречно голубым: в разное время дня оно отливало желтизной света, отраженного от снежных ножей. Снег тоже не всегда был белым: порой его окрашивали в фиолетовые и голубые цвета колониальные водоросли и другие живые организмы, обитающие в его верхних слоях.
Эта растительность называлась ледяными соцветиями, урашин, и ее пурпурные пятна тянулись до самого горизонта, где лед сливался с небом. Птицы китикеша висели над ними белыми облаками. В это время года они кормились снегом, черпая его своими желтыми клювами и поедая снежных червей, кормящихся, в свою очередь, водорослями. Мохнатые же гладыши, которых можно встретить близ любого кусочка суши, ели все: водоросли, червей и даже оставляемый червями помет. Данло любил, заслонив глаза рукой, смотреть на ледяные соцветия.
Там он мог встретить Агиру. Иногда снежные совы следовали за стаями китикеша и охотились на них. Агира всегда радовалась случаю запустить когти в упитанную молодую птицу, но утром тридцатого дня Данло напрасно ждал своего доффеля.
Агира мудра и не станет вылетать, если буря близко. «Агира, Агира», — позвал Данло, но не получил ответа. Вернее, прямого ответа вроде уханья или хлопанья крыльев — Агира ответила ему молчанием. У алалоев есть пять слов для обозначения тишины, и нона, тишина, предвещающая опасность, полна смысла не меньше, чем целая куча слов. В стоящей вокруг нона Данло повернулся лицом к ветру и стал слушать то, что недоступно слуху цивилизованного человека.
В тот день он не стал трогаться в путь. Вместо этого он нарезал снеговых кирпичей и построил хижину побольше и покрепче, чем обычно ставил на ночь. Туда он перенес всю еду с нарт, а собак устроил в длинном туннеле, ведущем к его жилью. Заготовив снег для питья и проверив запас ворвани для горючего камня, Данло стал ждать.
Начало буре положил ветер, задувший с севера. Высокие перистые облака, отета, заволокли небо белизной. Ветер дул долго, и его свист все время усиливался. Это было Дыхание Змея, сарсара, которого боится каждый путешественник. Данло слушал ветер, сидя в хижине, слушал, как тот ищет щели между снежными кирпичами, нащупывая теплую, мягкую человеческую плоть. Ветер нес с собой холод, смертельный холод, убивший немало алалоев, и задувал в хижину поземкой.
Спальные меха скоро покрыла холодная белая пыль. Собаки были выносливее Данло и не имели ничего против сна под снежным покрывалом, но Данло пробирала дрожь, и он торопливо заделывал каждую найденную трещину пригоршнями малки, рыхлого снега, натаявшего от тепла его рук. Когда малка застывала, что происходило почти мгновенно, ему становилось легче дышать, и он снова начинал ждать, «затаив в душе мщение», как говорят алалои.
Так он ждал десять дней. В тот же вечер пошел снег. Мороз был слишком силен для обильного снегопада, и ветер носил скудную дань неба туда-сюда, сметая ее в сугробы.
— Снег — это застывшие слезы Нашары, неба, — объяснял Данло, обращаясь к Джиро, с которым играл в «кто перетянет».
Данло тянул за один конец плетеной кожаной веревки, а Джиро зубами — за другой, рыча и мотая головой. Это было, конечно, ребячество — играть с ездовой собакой, но Данло извинял себя тем, что мужчине, даже не совсем мужчине, плохо быть одному.
— Нынче небо печально, потому что все деваки ушли на ту сторону. Завтра, я думаю, оно тоже будет горевать, и послезавтра тоже. Джиро, Джиро, почему так грустно жить на свете?
Пес бросил веревку, заскулил и ткнулся мокрым носом в лицо Данло, слизывая соль с его щек. Данло засмеялся и почесал Джиро за ушами. Вот собаки почти никогда не грустят.
Они счастливы тем, что уминают свою долю мяса, и нюхают воздух, и соревнуются друг с другом, кто выше задерет ногу и сильнее оросит стенку хижины. Собаки не знают, что такое шайда, и она не беспокоит их, как людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82