Его грело тепло ее красивых грустных глаз, хотя он не понимал, отчего она так печальна.
— Боги впечатали Старшую Эдды в людей, да?
— Нет, конечно, нет! — Дризана не стала говорить, что это она впечатывала алалойский Мэллори Рингессу, а значит, несет частичную ответственность за то, каким он стал, и за весь последующий хаос. — Старшая Эдда помещается не в мозгу, а гораздо глубже. Импринтинг — это всего лишь изменение метаболических каналов и нейронов, преобразование мозговых синапсов.
— Синапсы закрепляются, как шелковые нити во льду?
Дризана поднесла бокал к губам, пристально глядя на Данло, потом рассмеялась, и грусть внезапно покинула ее.
— Милый Данло, ты ничегошеньки не понимаешь в том, что мы собираемся сделать, правда?
— Правда. Я всегда думал, что мозг — просто розовый студень.
Дризана, все еще смеясь, потянула его за руку.
— Пойдем. И ты тоже, почтенный фраваши — будешь мне помогать, потому что я слишком много выпила.
Она провела их в свою мастерскую. В центре комнаты на фравашийском ковре, подаренном когда-то Дризане Старым Отцом, стоял мягкий, крытый зеленым бархатом стул, единственный здесь предмет меблировки, если не считать пары голографических стендов позади него. Каждую из шести стен от пола до потолка занимали полированные полки с рядами предметов, похожих на блестящие металлические черепа. Всего черепов было шестьсот двадцать два.
— Это шлемы, — объяснила Дризана, усадив Данло на стул. — Ты, конечно, уже видел их раньше.
Данло вертел головой, оглядывая полки. Агира, Агира, зачем нужно было собирать все эти черепа?
Дризана, пошатываясь, повернула его голову к себе. Голова у него была большая для четырнадцатилетнего мальчика, и Дризана выбрала ему шлем на третьей полке сверху.
— Сначала мы сделаем модель твоего мозга, — сказала она.
— Модель?
— Да, вроде картинки.
Старый Отец уселся на ковре по-фравашийски, а она приладила Данло шлем. Данло задержал дыхание, а потом медленно выдохнул. Шлем холодил голову даже через шапку волос. Твердый и холодный, он туго сжимал череп. Данло знал, что сейчас с ним произойдет что-то важное, хотя и не совсем понимал, что. В темном доме Дризаны он не терял ориентировки и был уверен, что сидит лицом к востоку. Мочиться следует на юг, спать головой на север, а торжественные обряды исполнять, глядя на восток. Интересно, откуда Дризана это знает?
— Картинка твоего мозга, — пробормотала Дризана, дыша на него вином. — Мы нарисуем ее с помощью света.
За стулом зажегся один из стендов, показав модель мозга Данло. В воздухе появились складки коры, мозжечок, миндалина и четкая граница между двумя полушариями. Данло ничего не почувствовал, кроме того, что сзади зажегся свет, и оглянулся посмотреть.
— Стой! — крикнула Дризана, но было уже поздно. Данло слепо повиновался чужой воле только раз в жизни, при своем посвящении в мужчины, да и то под страхом смерти — разве мог он удержаться, чтобы не посмотреть на картинку своего мозга?
Он посмотрел, и соответствующие нейроны его мозга сработали, заставив зрительный участок коры на модели вспыхнуть оранжево-красным светом. Красный огонь, как копье, ударил Данло в глаза и проник в мозг. Старый Отец сказал неправду: больно было, и еще как. Данло зажмурил глаза и отвернулся. Боль жгла его белым пламенем.
Дризана зажала его голову морщинистыми руками и осторожно повернула лицом к себе.
— Нельзя смотреть на модель собственного мозга! Сейчас мы пойдем в глубину — а это нейропередаточный поток, электричество. Ты мог бы увидеть собственные мысли, а это очень опасно. Зрелище зарождения мыслей само по себе порождает новую мысль, и возникает обратная связь. Этот процесс мог бы длиться до бесконечности, но ты лишишься рассудка или умрешь задолго до этого.
Данло застыл, глядя прямо перед собой. Между лбом и стенками шлема проступили крупные капли пота.
— Агира, Агира, — шептал он. — О благословенная Агира.
— Сиди смирно. Прежде чем приступить к импринтингу нужно посмотреть, в каком месте мы будем это делать.
Дризана, даже будучи под хмельком, вскрыла его мозг так же легко и умело, как он сам бы выпотрошил зайца. Прежде чем стать мастером импринтинга, она была акашиком и сняла не одну тысячу мозговых карт. Все мастера импринтинга являются также и акашиками, хотя мало кто из акашиков владеет искусством импринтинга. Снять и прочесть карту мозга легче чем что-то впечатать в него, однако акашики, вопреки всякой справедливости, почему-то имеют гораздо более высокий статус в Ордене.
— Закрой глаза, — велела Дризана.
Данло закрыл. Модель мозга позади него переливалась волнами света. Языковые участки в левом полушарии приобрели повышенную яркость. Их нейронная сеть отличалась высокой плотностью и сложностью. Миллионы нейронов, словно светящиеся красные паучки, кишели в трехмерной паутине. От каждого из них тянулись тысячи дендритов, тысячи красных шелковых нитей, которые пересекались, образуя синапсы.
— Данло, ни лурия ля шанти, — сказала Дризана, и его ассоциативная кора ярко вспыхнула. — Ти асто юйена ойю — твои глаза смотрят слишком глубоко и видят слишком много.
— Ох-хо, это правда! — вставил Старый Отец. — Юйена ойю — все так.
Дризана знаком велела ему замолчать и стала произносить слова на других языках, которые уже не действовали на ассоциативную кору Данло. Очень скоро Дризана определила, что алалойский — его родной язык и что никаких других Данло не знает, кроме мокши и самых начал основного. Это было потрясающее открытие, которое Дризана не замедлила бы разнести по многочисленным кафе и барам, если бы не была обязана, как печатник, хранить тайны своих клиентов.
— Ну что ж, с моделью мы определились — приступим к импринтингу.
Она сняла с Данло шлем. Пока он расчесывал пятерней мокрые от пота волосы, она прошла к дальней стене, чтобы взять другой. При этом она пыталась объяснить Данло основы своего искусства, хотя ей трудно было подбирать нужные слова на алалойском. Данло быстро запутался. Суть процесса импринтинга проста и сложна одновременно. Каждый ребенок рождается с определенным набором синапсов, связывающих нейрон с нейроном. Этот набор, называемый первичным репертуаром, определяется частично генетическими программами, частично самоорганизующими свойствами растущего мозга.
Обучение, попросту говоря, происходит, когда определенные синапсы отбираются и укрепляются за счет других. Голубое небо, жгучее прикосновение льда — каждый цвет, каждая хрустнувшая ветка, запах, мысль или страх вжигают в синапсы свою метку. Постепенно, от события к событию, первичный репертуар заменяется вторичным. И это преображение — расцвет человеческого "я", человеческой души — осуществляется эволюционным путем. Группы нейронов и синапсов соперничают одна с другой из-за ощущений и мыслей — точнее, за то, чтобы мыслить. Мозг представляет собой собственную вселенную, где мысли — это живые существа, переживающие расцвет и умирающие согласно законам природы.
Дризана надела на голову Данло новый шлем, толще и тяжелее первого. Над вторым голографическим стендом зажглась, рядом с первой, вторая модель мозга Данло. В процессе импринтинга Дризана должна была постоянно сравнивать обе модели вплоть до молекулярного уровня, чтобы определить по ним — и по синим глазам Данло, — когда закончить этот первый сеанс.
— Синапсов много, очень много, — сказала она. — Десять триллионов в одной только коре.
Данло сжал кулак и спросил:
— А как они выглядят?
— На модели они изображаются как точки света. Десять триллионов точек. — Дризана не стала объяснять, как нейротрансмиттеры, проходя через синапсы, возбуждают отдельные нейроны, поскольку Данло ничего не смыслил ни в химии, ни в электричестве. Вместо этого она попыталась рассказать, каким образом шлемовый компьютер впечатывает в мозг язык. — Компьютер запоминает конфигурацию синапсов другого мозга, которому определенный язык известен. Такая память служит имитацией языка. А затем уже в твоем мозгу, Данло, выбираются и укрепляются нужные синапсы. Компьютер как бы ускоряет их естественную эволюцию.
Данло потер переносицу. Его потемневшие глаза отражали усиленную работу мысли.
— Синапсам не разрешается расти естественным путем, да?
— Конечно — иначе импринтинг был бы невозможен.
— И то, как они расположены — это как бы картина чьего-то ума, правильно?
— Правильно, Данло.
— И из чужого ума в мой можно перенести не только знания, но и все остальное?
— Почти все.
— А сны? Их тоже можно впечатать?
— Разумеется.
— Страшные тоже?
Дризана успокаивающе стиснула его руку.
— Никто не станет впечатывать человеку чужие кошмары.
— Но это возможно, да?
Дризана кивнула.
— А чувства… страх, одиночество, ярость?
— И это тоже. Некоторые печатники, отребье нашего Города, занимаются этим.
Данло медленно выдохнул.
— Откуда тогда мне знать, что настоящее, а что нет? Ведь ложную память тоже можно впечатать — воспоминания о том, чего не было? Или сделать так, чтобы я обезумел и думал, что лед горячий, а синее — это красное? И если кто-то смотрит на мир глазами-шайда, ко мне это тоже перейдет?
Дризана со вздохом заломила руки, беспомощно глядя на Старого Отца.
— Ох-хо, это трудный мальчик, и его вопросы пробирают насквозь, как сарсара! — Фраваши встал и заковылял к Данло.
Оба его глаза были открыты, и речь звучала четко. — Все мысли заразительны, Данло. Большинство вещей мы усваиваем в раннем возрасте, не выбирая, чему обучаться, а чему нет. Но многое приходит и после. Все так, и вот тебе две мудрости.
Первая: мы должны по мере возможностей отбирать то, что помещаем себе в мозг. И вторая: здоровый мозг сам создает свою экологию, и здравые мысли постепенно изгоняют злые, глупые и паразитические.
Данло попытался просунуть под шлем палец, чтобы почесать взмокший лоб, но не сумел.
— Значит, ты не боишься, что слова этого языка отравят меня?
— Ох-хо, все языки ядовиты. — Яркие глаза Старого Отца показывали, что он как нельзя лучше понимает тревогу Данло.
— Но поскольку ты уже усвоил мокшу и фравашийский образ мыслей, у тебя есть противоядие.
Данло сторонился всего противоестественного, но Старому
Отцу он доверял, и Дризане тоже. Решив доказать это доверие на деле, он сказал себе «следуй за своей судьбой» и постучал по шлему.
— И я выучу основной прямо сейчас?
Импринтинг продолжался почти весь день. Это совершалось безболезненно, без происшествий и без всяких ощущений. Данло сидел смирно, а Дризана общалась с компьютером на искусственном языке, которого ни Старый Отец, ни Данло не понимали. Выбрав порядок импринтинга, она через компьютер руководила химией мозга, регулируя нейротрансмиттеры, синапсин, киназу и тысячи других мозговых белков. Снимая с коры один светящийся слой за другим, она впечатывала в нее нужные сведения.
— А где же новые слова? — спросил ее Данло. — Почему я не чувствую, как язык входит в меня? Почему я его не слышу и не думаю на нем? — Тут ему в голову пришла ужасающая мысль: если шлем может добавить ему новую память, то и старую может убрать с такой же легкостью. И как он узнает, если это случится?
Дризана принесла себе стул из чайной комнаты и тяжело уселась на него (попутно она приняла еще стаканчик); возраст не позволял ей оставаться на ногах в течение всего сеанса.
— Шлем отгораживает новые языковые участки от остального мозга, — ответила она, — до окончания импринтинга. Зачем тебе думать на новом языке, пока он не установится как следует, правда? Ты пока что подумай о чем-нибудь приятном или помечтай, чтобы скоротать время.
Обычно для впечатывания требуется три сеанса, но Дризана видела, что Данло усваивает язык быстро и хорошо. Его глаза оставались ясными и не теряли фокусировки. Она впечатала ему девять десятых словарного запаса и лишь тогда решила, что хватит. Сняв с Данло шлем, она сделала глоток вина и вздохнула.
— Спасибо тебе. — Старый Отец встал и положил мохнатую руку на голову Данло. Нажимая своими черными ногтями ему на виски, он спросил на основном языке: — Дризана очень добра и очень красива, правда?
Данло, не задумываясь, ответил:
— О да, она излучает шибуи. Она… ой, что это я говорю?
— Данло, взволнованный и растерянный, вдруг осознал, что говорит на основном языке, употребляя слова, которых раньше не знал. Понял ли он сам, что сказал? Да, он понял. Шибуи — это красота, которая раскрывается только со временем. Это бурый мох на скале и вкус старого вина, несущего в себе идеальный баланс солнца, дождя и ветра. Лицо Дризаны не то чтобы излучало что-то — это было не совсем верное слово, — оно открывало ее характер и жизненный опыт, словно обработанная самим временем моржовая кость.
Данло медленно потер висок.
— Я хочу сказать, что у нее есть свое лицо. — Он понял, что снова вернулся к алалойскому, и задумался о том, сколько слов и понятий существует для обозначения красоты. Теперь он узнал еще несколько: саби, авареи и хожик. И красота с изъяном, как у надтреснутой чашки, — ваби; красота единственного в своем роде изъяна, момент возникновения которого отличается от всех прочих моментов вечности. И всегда и неизменно — халла. Если халла — это красота гармонии и равновесия жизни, все другие виды красоты как бы подчиняются ей, хотя многим связаны с нею. В сущности, все новые слова открывали Данло скрытые аспекты халлы и позволяли ему видеть ее яснее.
— О благословенная красота! Я и не знал, что на нее можно смотреть столь по-разному.
Втроем они поговорили на эту тему. Данло запинался, не будучи уверен в себе. От внезапного обретения нового языка он испытывал чрезвычайно странное чувство. Это было все равно что войти в темную пещеру, все равно что лезть по скале на слабый шум водопада. При этом он чувствовал, что вокруг лежит много красивых камешков, но не очень-то знал, где их искать. Он долго подбирал нужные слова и с трудом складывал их вместе.
— Так много надо… охватить. В этом благословенном языке столько страсти. Столько могучих идей.
— Ох-хо! Основной прямо-таки болен идеями.
Данло оглядел ряды многочисленных шлемов и постучал по тому, который Дризана еще держала в руках.
— Весь язык находится здесь, внутри, да?
— Само собой.
— Ты говоришь, есть другие? Сколько же их?
Дризана, плохо запоминавшая цифры, сказала:
— Больше десяти тысяч, но определенно меньше пятидесяти.
— Так много! — Его взгляд устремился вдаль, как будто синее море подернулось льдом. — Как может человек выучить столько?
— Он начинает прозревать, — сказал Старый Отец.
Дризана положила шлем на выключенный голографический стенд и улыбнулась Данло с теплом и добротой.
— Думаю, на сегодня разговоров достаточно. Теперь тебе надо пойти домой и поспать. Ты увидишь во сне то, что выучил, и завтра твоя речь станет более беглой.
— Нет, — резко молвил Старый Отец. Он просвистел что-то Дризане и сказал: — Впечатать — это все равно что дать новорожденному способность ходить, не укрепив мышцы его ног.
Пусть поупражняется в языке еще немного, иначе он споткнется в самый неудобный момент.
— Но он слишком устал для этого.
— Нет. Посмотри ему в глаза, посмотри, как он видит. Это пороговый эффект, ох-хо!
Данло и правда чувствовал, что стоит на пороге: сердце у него колотилось, и глаза болели оттого, что он начинал видеть слишком много. Он встал, прошелся по комнате и сказал Дризане:
— Кроме языков, есть еще много… отраслей знания, да? История, и то, что Файет называет эсхатологией, и многие другие. Их тоже можно впечатывать?
— Большей частью.
— Как много?
Дризана взглянула на Старого Отца. Тот испустил долгий тихий свист и сказал:
— Если даже ты выучишь все сорок тысяч языков, то все равно будешь похож на человека, стоящего на берегу с пригоршней воды в руке перед ревущим океаном.
— Довольно! — вскричала Дризана. — Экий ты садист.
— Ох-хо!
Данло потер глаза и уставился в потолок. Он действительно видел перед собой великий океан знания и истины, неисчерпаемый и бездонный, как космос. Данло тонул в его глубинах, и комната казалась ему такой душной, что он с трудом глотал воздух. Если он должен познать все правды вселенной, он никогда не познает халлы.
— Никогда, — сказал он и выругался впервые в жизни: — Разве эту чертову уйму выучишь!
Дризана усадила его обратно на стул и втиснула ему в руку бокал с вином.
— Вот, выпей глоточек. Это тебя успокоит. Всего знать, конечно, никто не может — да и зачем это тебе?
Старый Отец с мычанием, на две трети состоящим из смеха, сказал:
— Есть одно слово, которое тебе поможет. Ты должен знать, какое.
— Слово?
Старый Отец просвистел маленькую фугу.
— Да. Отборочное слово, если хочешь. Все так: постигающий смысл этого слова становится избранником и может свободно плавать в море знания, где все прочие тонут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Боги впечатали Старшую Эдды в людей, да?
— Нет, конечно, нет! — Дризана не стала говорить, что это она впечатывала алалойский Мэллори Рингессу, а значит, несет частичную ответственность за то, каким он стал, и за весь последующий хаос. — Старшая Эдда помещается не в мозгу, а гораздо глубже. Импринтинг — это всего лишь изменение метаболических каналов и нейронов, преобразование мозговых синапсов.
— Синапсы закрепляются, как шелковые нити во льду?
Дризана поднесла бокал к губам, пристально глядя на Данло, потом рассмеялась, и грусть внезапно покинула ее.
— Милый Данло, ты ничегошеньки не понимаешь в том, что мы собираемся сделать, правда?
— Правда. Я всегда думал, что мозг — просто розовый студень.
Дризана, все еще смеясь, потянула его за руку.
— Пойдем. И ты тоже, почтенный фраваши — будешь мне помогать, потому что я слишком много выпила.
Она провела их в свою мастерскую. В центре комнаты на фравашийском ковре, подаренном когда-то Дризане Старым Отцом, стоял мягкий, крытый зеленым бархатом стул, единственный здесь предмет меблировки, если не считать пары голографических стендов позади него. Каждую из шести стен от пола до потолка занимали полированные полки с рядами предметов, похожих на блестящие металлические черепа. Всего черепов было шестьсот двадцать два.
— Это шлемы, — объяснила Дризана, усадив Данло на стул. — Ты, конечно, уже видел их раньше.
Данло вертел головой, оглядывая полки. Агира, Агира, зачем нужно было собирать все эти черепа?
Дризана, пошатываясь, повернула его голову к себе. Голова у него была большая для четырнадцатилетнего мальчика, и Дризана выбрала ему шлем на третьей полке сверху.
— Сначала мы сделаем модель твоего мозга, — сказала она.
— Модель?
— Да, вроде картинки.
Старый Отец уселся на ковре по-фравашийски, а она приладила Данло шлем. Данло задержал дыхание, а потом медленно выдохнул. Шлем холодил голову даже через шапку волос. Твердый и холодный, он туго сжимал череп. Данло знал, что сейчас с ним произойдет что-то важное, хотя и не совсем понимал, что. В темном доме Дризаны он не терял ориентировки и был уверен, что сидит лицом к востоку. Мочиться следует на юг, спать головой на север, а торжественные обряды исполнять, глядя на восток. Интересно, откуда Дризана это знает?
— Картинка твоего мозга, — пробормотала Дризана, дыша на него вином. — Мы нарисуем ее с помощью света.
За стулом зажегся один из стендов, показав модель мозга Данло. В воздухе появились складки коры, мозжечок, миндалина и четкая граница между двумя полушариями. Данло ничего не почувствовал, кроме того, что сзади зажегся свет, и оглянулся посмотреть.
— Стой! — крикнула Дризана, но было уже поздно. Данло слепо повиновался чужой воле только раз в жизни, при своем посвящении в мужчины, да и то под страхом смерти — разве мог он удержаться, чтобы не посмотреть на картинку своего мозга?
Он посмотрел, и соответствующие нейроны его мозга сработали, заставив зрительный участок коры на модели вспыхнуть оранжево-красным светом. Красный огонь, как копье, ударил Данло в глаза и проник в мозг. Старый Отец сказал неправду: больно было, и еще как. Данло зажмурил глаза и отвернулся. Боль жгла его белым пламенем.
Дризана зажала его голову морщинистыми руками и осторожно повернула лицом к себе.
— Нельзя смотреть на модель собственного мозга! Сейчас мы пойдем в глубину — а это нейропередаточный поток, электричество. Ты мог бы увидеть собственные мысли, а это очень опасно. Зрелище зарождения мыслей само по себе порождает новую мысль, и возникает обратная связь. Этот процесс мог бы длиться до бесконечности, но ты лишишься рассудка или умрешь задолго до этого.
Данло застыл, глядя прямо перед собой. Между лбом и стенками шлема проступили крупные капли пота.
— Агира, Агира, — шептал он. — О благословенная Агира.
— Сиди смирно. Прежде чем приступить к импринтингу нужно посмотреть, в каком месте мы будем это делать.
Дризана, даже будучи под хмельком, вскрыла его мозг так же легко и умело, как он сам бы выпотрошил зайца. Прежде чем стать мастером импринтинга, она была акашиком и сняла не одну тысячу мозговых карт. Все мастера импринтинга являются также и акашиками, хотя мало кто из акашиков владеет искусством импринтинга. Снять и прочесть карту мозга легче чем что-то впечатать в него, однако акашики, вопреки всякой справедливости, почему-то имеют гораздо более высокий статус в Ордене.
— Закрой глаза, — велела Дризана.
Данло закрыл. Модель мозга позади него переливалась волнами света. Языковые участки в левом полушарии приобрели повышенную яркость. Их нейронная сеть отличалась высокой плотностью и сложностью. Миллионы нейронов, словно светящиеся красные паучки, кишели в трехмерной паутине. От каждого из них тянулись тысячи дендритов, тысячи красных шелковых нитей, которые пересекались, образуя синапсы.
— Данло, ни лурия ля шанти, — сказала Дризана, и его ассоциативная кора ярко вспыхнула. — Ти асто юйена ойю — твои глаза смотрят слишком глубоко и видят слишком много.
— Ох-хо, это правда! — вставил Старый Отец. — Юйена ойю — все так.
Дризана знаком велела ему замолчать и стала произносить слова на других языках, которые уже не действовали на ассоциативную кору Данло. Очень скоро Дризана определила, что алалойский — его родной язык и что никаких других Данло не знает, кроме мокши и самых начал основного. Это было потрясающее открытие, которое Дризана не замедлила бы разнести по многочисленным кафе и барам, если бы не была обязана, как печатник, хранить тайны своих клиентов.
— Ну что ж, с моделью мы определились — приступим к импринтингу.
Она сняла с Данло шлем. Пока он расчесывал пятерней мокрые от пота волосы, она прошла к дальней стене, чтобы взять другой. При этом она пыталась объяснить Данло основы своего искусства, хотя ей трудно было подбирать нужные слова на алалойском. Данло быстро запутался. Суть процесса импринтинга проста и сложна одновременно. Каждый ребенок рождается с определенным набором синапсов, связывающих нейрон с нейроном. Этот набор, называемый первичным репертуаром, определяется частично генетическими программами, частично самоорганизующими свойствами растущего мозга.
Обучение, попросту говоря, происходит, когда определенные синапсы отбираются и укрепляются за счет других. Голубое небо, жгучее прикосновение льда — каждый цвет, каждая хрустнувшая ветка, запах, мысль или страх вжигают в синапсы свою метку. Постепенно, от события к событию, первичный репертуар заменяется вторичным. И это преображение — расцвет человеческого "я", человеческой души — осуществляется эволюционным путем. Группы нейронов и синапсов соперничают одна с другой из-за ощущений и мыслей — точнее, за то, чтобы мыслить. Мозг представляет собой собственную вселенную, где мысли — это живые существа, переживающие расцвет и умирающие согласно законам природы.
Дризана надела на голову Данло новый шлем, толще и тяжелее первого. Над вторым голографическим стендом зажглась, рядом с первой, вторая модель мозга Данло. В процессе импринтинга Дризана должна была постоянно сравнивать обе модели вплоть до молекулярного уровня, чтобы определить по ним — и по синим глазам Данло, — когда закончить этот первый сеанс.
— Синапсов много, очень много, — сказала она. — Десять триллионов в одной только коре.
Данло сжал кулак и спросил:
— А как они выглядят?
— На модели они изображаются как точки света. Десять триллионов точек. — Дризана не стала объяснять, как нейротрансмиттеры, проходя через синапсы, возбуждают отдельные нейроны, поскольку Данло ничего не смыслил ни в химии, ни в электричестве. Вместо этого она попыталась рассказать, каким образом шлемовый компьютер впечатывает в мозг язык. — Компьютер запоминает конфигурацию синапсов другого мозга, которому определенный язык известен. Такая память служит имитацией языка. А затем уже в твоем мозгу, Данло, выбираются и укрепляются нужные синапсы. Компьютер как бы ускоряет их естественную эволюцию.
Данло потер переносицу. Его потемневшие глаза отражали усиленную работу мысли.
— Синапсам не разрешается расти естественным путем, да?
— Конечно — иначе импринтинг был бы невозможен.
— И то, как они расположены — это как бы картина чьего-то ума, правильно?
— Правильно, Данло.
— И из чужого ума в мой можно перенести не только знания, но и все остальное?
— Почти все.
— А сны? Их тоже можно впечатать?
— Разумеется.
— Страшные тоже?
Дризана успокаивающе стиснула его руку.
— Никто не станет впечатывать человеку чужие кошмары.
— Но это возможно, да?
Дризана кивнула.
— А чувства… страх, одиночество, ярость?
— И это тоже. Некоторые печатники, отребье нашего Города, занимаются этим.
Данло медленно выдохнул.
— Откуда тогда мне знать, что настоящее, а что нет? Ведь ложную память тоже можно впечатать — воспоминания о том, чего не было? Или сделать так, чтобы я обезумел и думал, что лед горячий, а синее — это красное? И если кто-то смотрит на мир глазами-шайда, ко мне это тоже перейдет?
Дризана со вздохом заломила руки, беспомощно глядя на Старого Отца.
— Ох-хо, это трудный мальчик, и его вопросы пробирают насквозь, как сарсара! — Фраваши встал и заковылял к Данло.
Оба его глаза были открыты, и речь звучала четко. — Все мысли заразительны, Данло. Большинство вещей мы усваиваем в раннем возрасте, не выбирая, чему обучаться, а чему нет. Но многое приходит и после. Все так, и вот тебе две мудрости.
Первая: мы должны по мере возможностей отбирать то, что помещаем себе в мозг. И вторая: здоровый мозг сам создает свою экологию, и здравые мысли постепенно изгоняют злые, глупые и паразитические.
Данло попытался просунуть под шлем палец, чтобы почесать взмокший лоб, но не сумел.
— Значит, ты не боишься, что слова этого языка отравят меня?
— Ох-хо, все языки ядовиты. — Яркие глаза Старого Отца показывали, что он как нельзя лучше понимает тревогу Данло.
— Но поскольку ты уже усвоил мокшу и фравашийский образ мыслей, у тебя есть противоядие.
Данло сторонился всего противоестественного, но Старому
Отцу он доверял, и Дризане тоже. Решив доказать это доверие на деле, он сказал себе «следуй за своей судьбой» и постучал по шлему.
— И я выучу основной прямо сейчас?
Импринтинг продолжался почти весь день. Это совершалось безболезненно, без происшествий и без всяких ощущений. Данло сидел смирно, а Дризана общалась с компьютером на искусственном языке, которого ни Старый Отец, ни Данло не понимали. Выбрав порядок импринтинга, она через компьютер руководила химией мозга, регулируя нейротрансмиттеры, синапсин, киназу и тысячи других мозговых белков. Снимая с коры один светящийся слой за другим, она впечатывала в нее нужные сведения.
— А где же новые слова? — спросил ее Данло. — Почему я не чувствую, как язык входит в меня? Почему я его не слышу и не думаю на нем? — Тут ему в голову пришла ужасающая мысль: если шлем может добавить ему новую память, то и старую может убрать с такой же легкостью. И как он узнает, если это случится?
Дризана принесла себе стул из чайной комнаты и тяжело уселась на него (попутно она приняла еще стаканчик); возраст не позволял ей оставаться на ногах в течение всего сеанса.
— Шлем отгораживает новые языковые участки от остального мозга, — ответила она, — до окончания импринтинга. Зачем тебе думать на новом языке, пока он не установится как следует, правда? Ты пока что подумай о чем-нибудь приятном или помечтай, чтобы скоротать время.
Обычно для впечатывания требуется три сеанса, но Дризана видела, что Данло усваивает язык быстро и хорошо. Его глаза оставались ясными и не теряли фокусировки. Она впечатала ему девять десятых словарного запаса и лишь тогда решила, что хватит. Сняв с Данло шлем, она сделала глоток вина и вздохнула.
— Спасибо тебе. — Старый Отец встал и положил мохнатую руку на голову Данло. Нажимая своими черными ногтями ему на виски, он спросил на основном языке: — Дризана очень добра и очень красива, правда?
Данло, не задумываясь, ответил:
— О да, она излучает шибуи. Она… ой, что это я говорю?
— Данло, взволнованный и растерянный, вдруг осознал, что говорит на основном языке, употребляя слова, которых раньше не знал. Понял ли он сам, что сказал? Да, он понял. Шибуи — это красота, которая раскрывается только со временем. Это бурый мох на скале и вкус старого вина, несущего в себе идеальный баланс солнца, дождя и ветра. Лицо Дризаны не то чтобы излучало что-то — это было не совсем верное слово, — оно открывало ее характер и жизненный опыт, словно обработанная самим временем моржовая кость.
Данло медленно потер висок.
— Я хочу сказать, что у нее есть свое лицо. — Он понял, что снова вернулся к алалойскому, и задумался о том, сколько слов и понятий существует для обозначения красоты. Теперь он узнал еще несколько: саби, авареи и хожик. И красота с изъяном, как у надтреснутой чашки, — ваби; красота единственного в своем роде изъяна, момент возникновения которого отличается от всех прочих моментов вечности. И всегда и неизменно — халла. Если халла — это красота гармонии и равновесия жизни, все другие виды красоты как бы подчиняются ей, хотя многим связаны с нею. В сущности, все новые слова открывали Данло скрытые аспекты халлы и позволяли ему видеть ее яснее.
— О благословенная красота! Я и не знал, что на нее можно смотреть столь по-разному.
Втроем они поговорили на эту тему. Данло запинался, не будучи уверен в себе. От внезапного обретения нового языка он испытывал чрезвычайно странное чувство. Это было все равно что войти в темную пещеру, все равно что лезть по скале на слабый шум водопада. При этом он чувствовал, что вокруг лежит много красивых камешков, но не очень-то знал, где их искать. Он долго подбирал нужные слова и с трудом складывал их вместе.
— Так много надо… охватить. В этом благословенном языке столько страсти. Столько могучих идей.
— Ох-хо! Основной прямо-таки болен идеями.
Данло оглядел ряды многочисленных шлемов и постучал по тому, который Дризана еще держала в руках.
— Весь язык находится здесь, внутри, да?
— Само собой.
— Ты говоришь, есть другие? Сколько же их?
Дризана, плохо запоминавшая цифры, сказала:
— Больше десяти тысяч, но определенно меньше пятидесяти.
— Так много! — Его взгляд устремился вдаль, как будто синее море подернулось льдом. — Как может человек выучить столько?
— Он начинает прозревать, — сказал Старый Отец.
Дризана положила шлем на выключенный голографический стенд и улыбнулась Данло с теплом и добротой.
— Думаю, на сегодня разговоров достаточно. Теперь тебе надо пойти домой и поспать. Ты увидишь во сне то, что выучил, и завтра твоя речь станет более беглой.
— Нет, — резко молвил Старый Отец. Он просвистел что-то Дризане и сказал: — Впечатать — это все равно что дать новорожденному способность ходить, не укрепив мышцы его ног.
Пусть поупражняется в языке еще немного, иначе он споткнется в самый неудобный момент.
— Но он слишком устал для этого.
— Нет. Посмотри ему в глаза, посмотри, как он видит. Это пороговый эффект, ох-хо!
Данло и правда чувствовал, что стоит на пороге: сердце у него колотилось, и глаза болели оттого, что он начинал видеть слишком много. Он встал, прошелся по комнате и сказал Дризане:
— Кроме языков, есть еще много… отраслей знания, да? История, и то, что Файет называет эсхатологией, и многие другие. Их тоже можно впечатывать?
— Большей частью.
— Как много?
Дризана взглянула на Старого Отца. Тот испустил долгий тихий свист и сказал:
— Если даже ты выучишь все сорок тысяч языков, то все равно будешь похож на человека, стоящего на берегу с пригоршней воды в руке перед ревущим океаном.
— Довольно! — вскричала Дризана. — Экий ты садист.
— Ох-хо!
Данло потер глаза и уставился в потолок. Он действительно видел перед собой великий океан знания и истины, неисчерпаемый и бездонный, как космос. Данло тонул в его глубинах, и комната казалась ему такой душной, что он с трудом глотал воздух. Если он должен познать все правды вселенной, он никогда не познает халлы.
— Никогда, — сказал он и выругался впервые в жизни: — Разве эту чертову уйму выучишь!
Дризана усадила его обратно на стул и втиснула ему в руку бокал с вином.
— Вот, выпей глоточек. Это тебя успокоит. Всего знать, конечно, никто не может — да и зачем это тебе?
Старый Отец с мычанием, на две трети состоящим из смеха, сказал:
— Есть одно слово, которое тебе поможет. Ты должен знать, какое.
— Слово?
Старый Отец просвистел маленькую фугу.
— Да. Отборочное слово, если хочешь. Все так: постигающий смысл этого слова становится избранником и может свободно плавать в море знания, где все прочие тонут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82