Тамара смотрит на эту дыру и горюет. И мы, молодой пилот, тоже горюем — из-за нее. Из-за того, что могло бы быть.
Данло понурил голову, пытаясь представить себе, что значит забыть то, что было между ним и Тамарой, но не смог и сказал:
— Вы, конечно, напомнили ей о ее… призвании.
— Ты не понимаешь. О таком нельзя напомнить. Нельзя сказать.
— Да, пожалуй.
— Тамара забыла также многое из того, что умела. Не только мечта, но и техника, и вкус к творчеству, и страсть — все пропало. Она не способна заниматься нашим ремеслом в таком состоянии.
— Но ведь она может обучиться всему этому заново?
Мать скорбно задумалась, потрагивая морщины вокруг глаз. Ей, должно быть, вспомнилось что-то заветное, и по лицу прошли отблески старых обид и удовольствий. Тихо и задумчиво она сказала:
— По сравнению с тем, что мы узнаем за всю жизнь, наше искусство — всего лишь песчинка. В ковре наших "я" это священное знание — лишь тончайшая из нитей. Ничтожная вроде бы малость, но с ней у Тамары отнялось все.
— Это должно было очень глубоко ее ранить.
— Это убивает ее. Убивает ее душу.
— Не может быть, — затряс головой Данло.
— И все же…
— Знаете, как говорят мнемоники?"Память уничтожить нельзя".
Лицо Матери преобразила внезапно милая улыбка.
— На это мы и надеемся.
— Тогда и я буду надеяться на это, — сказал Данло и подумал: «Надежда — правая рука страха».
— Тебе, наверно, не терпится увидеть ее.
— Да. Это так.
— Хорошо, ступай к ней, если готов. Поговори с ней, молодой пилот. Помоги ей вспомнить.
Больше Мать ничего ему не сказала. Они молча допили свой чай, чувствуя, что понимают друг друга. Две мегеры вскоре вернулись за Матерью. Данло поклонился ей, и она ответила тем же, а потом взяла его руку без перчатки в свои и сжала так крепко, что ее дряблая плоть затряслась до самых локтей.
В ее старых глазах светилось довольство, даже счастье. Данло почувствовал, что больше не увидит ее, и сказал:
— Желаю вам всего наилучшего.
В его чашке еще плавали зеленые чаинки. Он снова попытался представить себе, что это такое — не помнить, и не удивился, когда чай показался ему вяжущим и очень горьким.
Глава XXVI
ДАР
Память — душа реальности.
Поговорка мнемоников
После очень долгого, как показалось Данло, перерыва пришла знакомая послушница и провела его по тускло освещенному коридору в комнату для гостей. Она помещалась на первом этаже, и ее всегда держали наготове для почетных посетителей, для мегер, возвращающихся в Невернес из своих миссий в Цивилизованных Мирах, и для таких, как Тамара, простых куртизанок, требующих особой заботы. Остановившись перед простой деревянной дверью, послушница взглянула на Данло, постучалась и доложила:
— Госпожа, к вам пришли. — Дверь открылась, и послушница сказала: — Позвольте представить вам пилота Данло ви Соли Рингесса.
Данло почти не обратил внимания на ее слова, потому что перед ним появилась Тамара в красном платье, с распущенными золотыми волосами. Одним взглядом он вобрал в себя темноту ее глаз, ее замешательство, багровые пятна на ее лице и руках. Переполненный радостью, он хотел обнять ее на алалойский манер и уже раскинул руки, но она выставила ладонь вперед и отступила, сказав:
— Пожалуйста, не надо. — И добавила, поклонившись послушнице: — Спасибо, Майя, ты можешь идти.
Та вернула поклон, бросила нервный взгляд на Данло и удалилась по коридору. Данло прошел за Тамарой в комнату, и дверь за ним закрылась, лязгнув металлом. В комнате стояли растения родом со Старой Земли — араукарии, кактусы, алоэ и другие, которых он не знал. Они освежали воздух, насыщенный исходящим от Тамары запахом пота. Здесь было слишком жарко для ее парадного одеяния, но она явно не считала удобным принимать Данло в пижаме или раздетой, как делала раньше, а он чувствовал неловкость оттого, что не мог не смотреть на красные обмороженные участки ее кожи.
— Тамара, Тамара, — сказал он. — Я искал тебя… искал повсюду.
— Мне очень жаль. Если бы я знала… Что вам предложить — чаю или морозного вина? Прошу вас, присядьте.
Уютная комната была ярко освещена и приспособлена для нужд пожилых женщин. Здесь стояла настоящая кровать, застланная вязаным шегшеевым покрывалом, туалет помещался в кабинке со стальными поручнями, домашний робот приносил нужные вещи с полок и столиков. У выходившего во двор окна стоял чайный столик и два стула с высокими спинками.
Тамара и Данло сели на них лицом друг к другу. Он предпочел бы устроиться на ковре у камина — неужели Тамара и это забыла?
— Извините, — сказала она, сцепив руки, — но разговор у нас будет не из легких. У вас передо мной преимущество. Мне столько рассказывали о вас, а я ничего этого не помню.
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
Он недоверчиво посмотрел на нее. Его дыхание участилось, и ему померещилось, что волосы встают дыбом у него на затылке. Грудь сдавило, в горле стоял огненный ком, который нельзя было проглотить. Он надеялся, что Тамара, увидев его, что-то вспомнит — так внезапный порыв ветра оживляет в памяти веселые ночи у горючих камней, дружеские беседы и любовные игры. Он отчаянно надеялся на это — и она, как видно, тоже. Все ее милое подурневшее лицо выражало эту надежду.
Она явно ожидала найти в его глазах что-то знакомое и утешительное, потому что внезапно отвела свои, потемневшие от горького разочарования. Он понял, что ничего не вышло, и от этого понимания ему захотелось закричать и вырвать собственные глаза. Они должны были узнать друг друга, как произошло в их первую встречу и происходило во время всех последующих встреч! Если бы даже они оба потеряли память, то должны были почувствовать, что знают друг друга миллион лет и не расстанутся еще миллионов десять. Но ничего этого не случилось. Глядя на Данло, Тамара его не видела. Что-то в ней (а может быть, и в нем) ослепло. Ее ослепили, подумал Данло, и в нем вспыхнула ярость на вселенную, где могла произойти такая трагедия.
— Пилот, вам нехорошо?
Он сидел на своем мягком стуле, прижав к голове костяшки пальцев. Справившись кое-как с дыханием и обретя зрение, он выдавил из себя:
— Ты права… это будет нелегко.
— Могу себе представить, как это для вас болезненно.
— А ты… ничего такого не испытываешь?
— Нет, не думаю. Я чувствую только пустоту. Зато вы… что может быть больнее воспоминаний?
Он с улыбкой затряс головой.
— Все, что я помню о нас с тобой, благословенно. Это правда. Рассказать тебе?
— Говорят, у вас превосходная память.
— Мне бывает трудно что-то забыть.
— Хорошо, расскажите.
Он сглотнул три раза и начал:
— Ты научила меня одной игре — это телепатическая техника, напоминающая чтение лиц, и все-таки совсем другая. Нужно открыть свои клетки сигналам клеток другого. Это делается после любви — надо просидеть полночи в позе лотоса, неотрывно глядя друг другу в глаза, и тогда твои клетки становятся моими. Я становлюсь тобой. Мы проделали это однажды, помнишь? Был девятый день зимы, всю ночь шел снег, а утром ты поцеловала меня и сказала…
— Не надо, — вскинув руку, попросила Тамара.
— Мы нашли место, где мысли струятся, прежде чем превратиться в слова. И наши мысли полночи были одинаковыми. Как две реки, текущие рядом, без слов и без конца. Когда пришло утро, ты сказала мне одну вещь, которую только я…
— Пожалуйста, не надо больше.
Панические ноты в ее голосе остановили его.
— Но почему?
— Я решила, что вам лучше ничего мне не рассказывать.
— Но должна же ты знать. Ведь это ужасно, когда не знаешь.
— Конечно, я хочу знать. Но слушать очень утомительно. Я хочу вспомнить сама, если этому вообще суждено случиться.
— Я как раз этого и хотел — помочь тебе вспомнить.
— Вряд ли кто-то может помочь мне после того, что произошло.
— Такие способы есть. Память никуда не девается — она продолжает струиться, как свет. Мы сами закрываем перед ней двери и, оставаясь зрячими, сидим в темных комнатах. Это и называется «забывать».
— Есть двери, которые навсегда остаются запертыми.
— Неправда. Любую дверь можно открыть. Главное — подобрать ключ.
— Хотела бы я в это поверить. Хотела бы обладать вашей верой.
— Ты говоришь, что у меня есть вера, — улыбнулся он, — а ведь меня обвиняют в безверии.
— Неужели?
— Разве ты не помнишь?
— Тогда вы должны быть самым верующим из всех неверующих.
— Ты и раньше говорила мне то же самое.
— Правда?
— Да. Мне кажется, ты начинаешь вспоминать.
— Нет, просто наблюдаю…
— Всего лишь?
— Если я что-то и вспоминаю, то только вещи, которые говорили о вас другие.
— Ты уверена?
— Право же, это очень утомительно, — холодно ответила она.
— Извини. Теперь уже поздно, и…
— Дело не в этом. Просто на мне уже испробовали все эти мнемонические штучки, и они не помогли.
— К тебе приходил мнемоник?
— Да, Томас Ран — я думаю, вы хорошо его знаете. Он был здесь сегодня утром.
— Искал ключи?
— Ну да, ведь мнемоники именно этим и занимаются. Он пробовал ключевые слова, обонятельную технику, гештальт, ассоциативную память. Даже показал мне симуляцию, составленную каким-то анималистом — мы с вами вдвоем. Что-то вроде шока, чтобы пробудить память. Меня это действительно шокировало, но не так, как было желательно мастеру Рану.
Данло кивнул, и его взгляд случайно упал на чайный столик, черный и отполированный, как обсидиановое зеркало, но слегка захватанный пальцами. Там виднелось его слабое, полное беспокойства отражение. Вид собственного лица обычно забавлял Данло, но эта физиономия, потрясенная увечьем Тамары, не нравилась ему, и он прикрыл ее голой ладонью. По столешнице тут же побежали индиговые, светло-зеленые и красные полосы. Это, вероятно, было самумское изделие, прибор, с помощью которого цефики читают простейшие эмоции. Поверхность стола, сделанная из чистого мерцальника, переливалась самыми экстравагантными красками, словно глаза скутари. Потом она остановилась на одном цвете, самом неприятном из всех оттенков желтого. Данло не знал, какие цвета что обозначают, но то, что он испытывал в настоящий момент, было смесью досады и отвращения.
Он отнял руку от стола, который сразу же снова почернел, и сказал:
— Анималист, чтобы сделать эту симуляцию, должен был использовать наши изображения и голоса, верно? А потом уже выстраивать их в определенном порядке?
Он заметил, что Тамара смотрела на стол внимательно, как охотник, определяющий погоду по приметам на небе, и ни разу не коснулась его руками.
— Вы красивый мужчина, — сказала она, — а я куртизанка.
Анималисты-нелегалы всегда воруют изображения таких, как мы, для своих симуляций.
— Но Томас Рас — не анималист.
— Да, но кто знает, какие у него знакомые?
— Может быть, это Бардо делал видеозаписи всех, кто приходил к нему в дом.
— Меня бы это не удивило.
— Да. Но ты говоришь, что эта симуляция не подействовала на твою память?
— Совершенно не подействовала.
— Возможно, в этих картинках отсутствует какой-то ключевой элемент.
— Томас Ран пришел к такому же выводу. И решил, что мне нужно увидеться с вами лично.
— Я надеялся… что ты меня узнаешь. Что мой голос покажется тебе знакомым.
— Мне бы очень этого хотелось.
— Выходит, я тоже потерпел неудачу.
Его голос, живой голос, исходящий из горла столь же естественно, как голос любого зверя, — вот что должно было послужить ключом. Отомкнуть ее память или, на худой конец, затронуть в ней какие-то глубокие эмоции. Она осталась глуха ко мне, подумал Данло. Ее сделали глухой.
Тамара, откинув волосы назад, сказала:
— Ран попробовал даже дать мне каллы, но и это не помогло — мне просто не верится, что я имела раньше пристрастие к этому наркотику.
— Да, ты пила каллу однажды.
— Один раз не считается.
— Но калла позволила тебе… заглянуть в Единую Память.
— Я знаю. — Тамара зажмурилась и прижала пальцы к глазам.
Она была на грани слез, но не позволила себе пролить их, словно мать-астриерка на похоронах своего ребенка. — Я знаю, что видела эту память, о которой все говорят. Видела очень ясно и могла бы переживать ее снова и снова, но теперь она ушла от меня. Осталось только слабое воспоминание о ней — очень слабое, как отсвет на небе после заката солнца. Я знаю, как это важно — важнее всего на свете, но не знаю, почему, и это меня угнетает. Я даже не ощущаю, что мне чего-то недостает, хотя и должна бы. Вот что пугает меня, пилот. Если я утратила нечто чудесное, то должна испытывать горе, ведь так? Что же со мной такое, если мне все равно? Если все равно, что мне все равно?
Она прижала кулаки к животу, и ее лицо покрылось восковой бледностью, как будто она наелась тухлого тюленьего мяса. Данло заглянул ей в глаза, улыбнулся и сказал:
— Я не верю, что тебе все равно.
— Но мне должно быть все равно, понимаете?
Она положила руку на стол, и его поверхность приобрела стальной цвет. Данло тоже коснулся стола, и цвет, заколебавшись, перешел в жемчужно-серый. Он дотронулся до ее пальцев, и она не убрала руку. Сейчас между ними должен был бы пробежать электрический ток, подтверждающий, что его клетки созданы для слияния с ее клетками. Но ее ладонь осталась холодной и влажной, пальцы — безответными, как будто они оба просто стояли на ветру и ничего между ними не существовало.
Тамара, Тамара, безмолвно воззвал он, может ли ветер быть таким холодным?
Стол стал серым, как пепел; и они смотрели на него, не говоря ни слова.
Потом она убрала руку и села, покорившись судьбе, напомнив Данло изображение на одном из витражей в соборе Бардо: христианскую мученицу, готовую взойти на костер за свою веру. Не ветер, но огонь, внезапно подумал он. Не холод, но горение.
Ее обмороженные руки выглядели так, словно их окунули в кипяток. Данло спросил, помнит ли она, как блуждала по улицам во время бури, и Тамара кивнула.
— Я помню, как думала, что надо бы найти обогревательный павильон. Снег слепил меня, и лицо горело от холода.
— Огонь — левая рука ветра, вспомнил Данло.
— Когда я спохватилась, что обморозила щеки, было уже поздно. Будь это в другом месте, я лишилась бы и пальцев и носа. Но криологи нашего Города лучшие во вселенной, если ты можешь позволить себе их услуги. Данло побарабанил пальцами по столу и спросил:
— А с того момента, как тебя доставили сюда, ты все помнишь?
— Да, я уверена.
— Ну, а период перед тем, как тебя нашли?
— Ничего. Там дыра. Пропавший кусок времени.
— Сколько же времени у тебя пропало?
— Не могу сказать.
Он забарабанил быстрее, перенося пальцы справа налево.
— Но по ту сторону дыры память сохранилась, да?
— Разумеется.
— И что ты помнишь оттуда?
Она вздохнула, комкая рукав своего платья.
— Я понимаю, к чему вы клоните. Но это безнадежно — Томас Ран уже пытался восстановить хронологию. Дыр слишком много. Слишком много времени прошло. Я и в лучшие-то времена не могла припомнить в точности, что делала изо дня в день, больше чем за полгода.
Данло, который мог припомнить каждый день своей жизни начиная с четырехлетнего возраста, склонил голову в знак признания, что и такие дефекты возможны.
— Дыры в твоей памяти затрагивают период больше полугода?
— Во всяком случае, не меньше.
— Должна быть какая-то точка, с которой ты начала забывать.
— Мне кажется, что первая дыра поглотила почти всю ночь в доме Бардо.
— Ту ночь, когда мы познакомились?
— Да, наверное.
— Странно. — Стол перед Данло теперь загорелся бирюзой, переходящей в синеву.
— Это был мой третий или четвертый визит к Бардо. Я помню, как пила вино и болтала с холистом, с которым однажды имела контракт. Помню, как щелкали семена трийи, помню дым, помню, как познакомилась с Хануманом…
— Ты помнишь, как познакомилась с Хануманом?
— Да, конечно.
— Но это произошло всего за несколько минут до того, как я впервые тебя увидел.
Тамара прищурилась и со смущенным видом потерла затылок.
— Извините, но вас я не помню.
— Наши глаза встретились, и Хануман нас познакомил.
Она медленно покачала головой.
— Я помню карликовые деревца Бардо — я еще подумала, что у них неважный вид, — а потом я увидела, что Хануман стоит рядом. Он сам мне представился, что было очень смело для кадета: большинство из вас не решилось бы заговорить с куртизанкой. Но Хануман не такой. Никогда еще не встречала такого человека. Он был просто обворожителен.
Данло выждал мгновение и спросил:
— А потом?
— Потом ничего. Наверно, я встретила вас, и мы… мне сказали, что мы вышли вместе. Мне очень жаль, пилот.
— Больше из этой ночи ты ничего не помнишь?
— Только отрывочно, как будто я слишком много выпила. Нет, совсем не так, потому что оставшиеся фрагменты не затуманены, а прозрачны, как стекло — просто они разрознены. Я помню, как Хануман читал лица и что говорил при этом. Он это делал просто блестяще.
— Ты помнишь, как он читал лица. — Данло повторил это ровно и без эмоций, но стол, к его удивлению, сделался густо-аквамариновым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Данло понурил голову, пытаясь представить себе, что значит забыть то, что было между ним и Тамарой, но не смог и сказал:
— Вы, конечно, напомнили ей о ее… призвании.
— Ты не понимаешь. О таком нельзя напомнить. Нельзя сказать.
— Да, пожалуй.
— Тамара забыла также многое из того, что умела. Не только мечта, но и техника, и вкус к творчеству, и страсть — все пропало. Она не способна заниматься нашим ремеслом в таком состоянии.
— Но ведь она может обучиться всему этому заново?
Мать скорбно задумалась, потрагивая морщины вокруг глаз. Ей, должно быть, вспомнилось что-то заветное, и по лицу прошли отблески старых обид и удовольствий. Тихо и задумчиво она сказала:
— По сравнению с тем, что мы узнаем за всю жизнь, наше искусство — всего лишь песчинка. В ковре наших "я" это священное знание — лишь тончайшая из нитей. Ничтожная вроде бы малость, но с ней у Тамары отнялось все.
— Это должно было очень глубоко ее ранить.
— Это убивает ее. Убивает ее душу.
— Не может быть, — затряс головой Данло.
— И все же…
— Знаете, как говорят мнемоники?"Память уничтожить нельзя".
Лицо Матери преобразила внезапно милая улыбка.
— На это мы и надеемся.
— Тогда и я буду надеяться на это, — сказал Данло и подумал: «Надежда — правая рука страха».
— Тебе, наверно, не терпится увидеть ее.
— Да. Это так.
— Хорошо, ступай к ней, если готов. Поговори с ней, молодой пилот. Помоги ей вспомнить.
Больше Мать ничего ему не сказала. Они молча допили свой чай, чувствуя, что понимают друг друга. Две мегеры вскоре вернулись за Матерью. Данло поклонился ей, и она ответила тем же, а потом взяла его руку без перчатки в свои и сжала так крепко, что ее дряблая плоть затряслась до самых локтей.
В ее старых глазах светилось довольство, даже счастье. Данло почувствовал, что больше не увидит ее, и сказал:
— Желаю вам всего наилучшего.
В его чашке еще плавали зеленые чаинки. Он снова попытался представить себе, что это такое — не помнить, и не удивился, когда чай показался ему вяжущим и очень горьким.
Глава XXVI
ДАР
Память — душа реальности.
Поговорка мнемоников
После очень долгого, как показалось Данло, перерыва пришла знакомая послушница и провела его по тускло освещенному коридору в комнату для гостей. Она помещалась на первом этаже, и ее всегда держали наготове для почетных посетителей, для мегер, возвращающихся в Невернес из своих миссий в Цивилизованных Мирах, и для таких, как Тамара, простых куртизанок, требующих особой заботы. Остановившись перед простой деревянной дверью, послушница взглянула на Данло, постучалась и доложила:
— Госпожа, к вам пришли. — Дверь открылась, и послушница сказала: — Позвольте представить вам пилота Данло ви Соли Рингесса.
Данло почти не обратил внимания на ее слова, потому что перед ним появилась Тамара в красном платье, с распущенными золотыми волосами. Одним взглядом он вобрал в себя темноту ее глаз, ее замешательство, багровые пятна на ее лице и руках. Переполненный радостью, он хотел обнять ее на алалойский манер и уже раскинул руки, но она выставила ладонь вперед и отступила, сказав:
— Пожалуйста, не надо. — И добавила, поклонившись послушнице: — Спасибо, Майя, ты можешь идти.
Та вернула поклон, бросила нервный взгляд на Данло и удалилась по коридору. Данло прошел за Тамарой в комнату, и дверь за ним закрылась, лязгнув металлом. В комнате стояли растения родом со Старой Земли — араукарии, кактусы, алоэ и другие, которых он не знал. Они освежали воздух, насыщенный исходящим от Тамары запахом пота. Здесь было слишком жарко для ее парадного одеяния, но она явно не считала удобным принимать Данло в пижаме или раздетой, как делала раньше, а он чувствовал неловкость оттого, что не мог не смотреть на красные обмороженные участки ее кожи.
— Тамара, Тамара, — сказал он. — Я искал тебя… искал повсюду.
— Мне очень жаль. Если бы я знала… Что вам предложить — чаю или морозного вина? Прошу вас, присядьте.
Уютная комната была ярко освещена и приспособлена для нужд пожилых женщин. Здесь стояла настоящая кровать, застланная вязаным шегшеевым покрывалом, туалет помещался в кабинке со стальными поручнями, домашний робот приносил нужные вещи с полок и столиков. У выходившего во двор окна стоял чайный столик и два стула с высокими спинками.
Тамара и Данло сели на них лицом друг к другу. Он предпочел бы устроиться на ковре у камина — неужели Тамара и это забыла?
— Извините, — сказала она, сцепив руки, — но разговор у нас будет не из легких. У вас передо мной преимущество. Мне столько рассказывали о вас, а я ничего этого не помню.
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
Он недоверчиво посмотрел на нее. Его дыхание участилось, и ему померещилось, что волосы встают дыбом у него на затылке. Грудь сдавило, в горле стоял огненный ком, который нельзя было проглотить. Он надеялся, что Тамара, увидев его, что-то вспомнит — так внезапный порыв ветра оживляет в памяти веселые ночи у горючих камней, дружеские беседы и любовные игры. Он отчаянно надеялся на это — и она, как видно, тоже. Все ее милое подурневшее лицо выражало эту надежду.
Она явно ожидала найти в его глазах что-то знакомое и утешительное, потому что внезапно отвела свои, потемневшие от горького разочарования. Он понял, что ничего не вышло, и от этого понимания ему захотелось закричать и вырвать собственные глаза. Они должны были узнать друг друга, как произошло в их первую встречу и происходило во время всех последующих встреч! Если бы даже они оба потеряли память, то должны были почувствовать, что знают друг друга миллион лет и не расстанутся еще миллионов десять. Но ничего этого не случилось. Глядя на Данло, Тамара его не видела. Что-то в ней (а может быть, и в нем) ослепло. Ее ослепили, подумал Данло, и в нем вспыхнула ярость на вселенную, где могла произойти такая трагедия.
— Пилот, вам нехорошо?
Он сидел на своем мягком стуле, прижав к голове костяшки пальцев. Справившись кое-как с дыханием и обретя зрение, он выдавил из себя:
— Ты права… это будет нелегко.
— Могу себе представить, как это для вас болезненно.
— А ты… ничего такого не испытываешь?
— Нет, не думаю. Я чувствую только пустоту. Зато вы… что может быть больнее воспоминаний?
Он с улыбкой затряс головой.
— Все, что я помню о нас с тобой, благословенно. Это правда. Рассказать тебе?
— Говорят, у вас превосходная память.
— Мне бывает трудно что-то забыть.
— Хорошо, расскажите.
Он сглотнул три раза и начал:
— Ты научила меня одной игре — это телепатическая техника, напоминающая чтение лиц, и все-таки совсем другая. Нужно открыть свои клетки сигналам клеток другого. Это делается после любви — надо просидеть полночи в позе лотоса, неотрывно глядя друг другу в глаза, и тогда твои клетки становятся моими. Я становлюсь тобой. Мы проделали это однажды, помнишь? Был девятый день зимы, всю ночь шел снег, а утром ты поцеловала меня и сказала…
— Не надо, — вскинув руку, попросила Тамара.
— Мы нашли место, где мысли струятся, прежде чем превратиться в слова. И наши мысли полночи были одинаковыми. Как две реки, текущие рядом, без слов и без конца. Когда пришло утро, ты сказала мне одну вещь, которую только я…
— Пожалуйста, не надо больше.
Панические ноты в ее голосе остановили его.
— Но почему?
— Я решила, что вам лучше ничего мне не рассказывать.
— Но должна же ты знать. Ведь это ужасно, когда не знаешь.
— Конечно, я хочу знать. Но слушать очень утомительно. Я хочу вспомнить сама, если этому вообще суждено случиться.
— Я как раз этого и хотел — помочь тебе вспомнить.
— Вряд ли кто-то может помочь мне после того, что произошло.
— Такие способы есть. Память никуда не девается — она продолжает струиться, как свет. Мы сами закрываем перед ней двери и, оставаясь зрячими, сидим в темных комнатах. Это и называется «забывать».
— Есть двери, которые навсегда остаются запертыми.
— Неправда. Любую дверь можно открыть. Главное — подобрать ключ.
— Хотела бы я в это поверить. Хотела бы обладать вашей верой.
— Ты говоришь, что у меня есть вера, — улыбнулся он, — а ведь меня обвиняют в безверии.
— Неужели?
— Разве ты не помнишь?
— Тогда вы должны быть самым верующим из всех неверующих.
— Ты и раньше говорила мне то же самое.
— Правда?
— Да. Мне кажется, ты начинаешь вспоминать.
— Нет, просто наблюдаю…
— Всего лишь?
— Если я что-то и вспоминаю, то только вещи, которые говорили о вас другие.
— Ты уверена?
— Право же, это очень утомительно, — холодно ответила она.
— Извини. Теперь уже поздно, и…
— Дело не в этом. Просто на мне уже испробовали все эти мнемонические штучки, и они не помогли.
— К тебе приходил мнемоник?
— Да, Томас Ран — я думаю, вы хорошо его знаете. Он был здесь сегодня утром.
— Искал ключи?
— Ну да, ведь мнемоники именно этим и занимаются. Он пробовал ключевые слова, обонятельную технику, гештальт, ассоциативную память. Даже показал мне симуляцию, составленную каким-то анималистом — мы с вами вдвоем. Что-то вроде шока, чтобы пробудить память. Меня это действительно шокировало, но не так, как было желательно мастеру Рану.
Данло кивнул, и его взгляд случайно упал на чайный столик, черный и отполированный, как обсидиановое зеркало, но слегка захватанный пальцами. Там виднелось его слабое, полное беспокойства отражение. Вид собственного лица обычно забавлял Данло, но эта физиономия, потрясенная увечьем Тамары, не нравилась ему, и он прикрыл ее голой ладонью. По столешнице тут же побежали индиговые, светло-зеленые и красные полосы. Это, вероятно, было самумское изделие, прибор, с помощью которого цефики читают простейшие эмоции. Поверхность стола, сделанная из чистого мерцальника, переливалась самыми экстравагантными красками, словно глаза скутари. Потом она остановилась на одном цвете, самом неприятном из всех оттенков желтого. Данло не знал, какие цвета что обозначают, но то, что он испытывал в настоящий момент, было смесью досады и отвращения.
Он отнял руку от стола, который сразу же снова почернел, и сказал:
— Анималист, чтобы сделать эту симуляцию, должен был использовать наши изображения и голоса, верно? А потом уже выстраивать их в определенном порядке?
Он заметил, что Тамара смотрела на стол внимательно, как охотник, определяющий погоду по приметам на небе, и ни разу не коснулась его руками.
— Вы красивый мужчина, — сказала она, — а я куртизанка.
Анималисты-нелегалы всегда воруют изображения таких, как мы, для своих симуляций.
— Но Томас Рас — не анималист.
— Да, но кто знает, какие у него знакомые?
— Может быть, это Бардо делал видеозаписи всех, кто приходил к нему в дом.
— Меня бы это не удивило.
— Да. Но ты говоришь, что эта симуляция не подействовала на твою память?
— Совершенно не подействовала.
— Возможно, в этих картинках отсутствует какой-то ключевой элемент.
— Томас Ран пришел к такому же выводу. И решил, что мне нужно увидеться с вами лично.
— Я надеялся… что ты меня узнаешь. Что мой голос покажется тебе знакомым.
— Мне бы очень этого хотелось.
— Выходит, я тоже потерпел неудачу.
Его голос, живой голос, исходящий из горла столь же естественно, как голос любого зверя, — вот что должно было послужить ключом. Отомкнуть ее память или, на худой конец, затронуть в ней какие-то глубокие эмоции. Она осталась глуха ко мне, подумал Данло. Ее сделали глухой.
Тамара, откинув волосы назад, сказала:
— Ран попробовал даже дать мне каллы, но и это не помогло — мне просто не верится, что я имела раньше пристрастие к этому наркотику.
— Да, ты пила каллу однажды.
— Один раз не считается.
— Но калла позволила тебе… заглянуть в Единую Память.
— Я знаю. — Тамара зажмурилась и прижала пальцы к глазам.
Она была на грани слез, но не позволила себе пролить их, словно мать-астриерка на похоронах своего ребенка. — Я знаю, что видела эту память, о которой все говорят. Видела очень ясно и могла бы переживать ее снова и снова, но теперь она ушла от меня. Осталось только слабое воспоминание о ней — очень слабое, как отсвет на небе после заката солнца. Я знаю, как это важно — важнее всего на свете, но не знаю, почему, и это меня угнетает. Я даже не ощущаю, что мне чего-то недостает, хотя и должна бы. Вот что пугает меня, пилот. Если я утратила нечто чудесное, то должна испытывать горе, ведь так? Что же со мной такое, если мне все равно? Если все равно, что мне все равно?
Она прижала кулаки к животу, и ее лицо покрылось восковой бледностью, как будто она наелась тухлого тюленьего мяса. Данло заглянул ей в глаза, улыбнулся и сказал:
— Я не верю, что тебе все равно.
— Но мне должно быть все равно, понимаете?
Она положила руку на стол, и его поверхность приобрела стальной цвет. Данло тоже коснулся стола, и цвет, заколебавшись, перешел в жемчужно-серый. Он дотронулся до ее пальцев, и она не убрала руку. Сейчас между ними должен был бы пробежать электрический ток, подтверждающий, что его клетки созданы для слияния с ее клетками. Но ее ладонь осталась холодной и влажной, пальцы — безответными, как будто они оба просто стояли на ветру и ничего между ними не существовало.
Тамара, Тамара, безмолвно воззвал он, может ли ветер быть таким холодным?
Стол стал серым, как пепел; и они смотрели на него, не говоря ни слова.
Потом она убрала руку и села, покорившись судьбе, напомнив Данло изображение на одном из витражей в соборе Бардо: христианскую мученицу, готовую взойти на костер за свою веру. Не ветер, но огонь, внезапно подумал он. Не холод, но горение.
Ее обмороженные руки выглядели так, словно их окунули в кипяток. Данло спросил, помнит ли она, как блуждала по улицам во время бури, и Тамара кивнула.
— Я помню, как думала, что надо бы найти обогревательный павильон. Снег слепил меня, и лицо горело от холода.
— Огонь — левая рука ветра, вспомнил Данло.
— Когда я спохватилась, что обморозила щеки, было уже поздно. Будь это в другом месте, я лишилась бы и пальцев и носа. Но криологи нашего Города лучшие во вселенной, если ты можешь позволить себе их услуги. Данло побарабанил пальцами по столу и спросил:
— А с того момента, как тебя доставили сюда, ты все помнишь?
— Да, я уверена.
— Ну, а период перед тем, как тебя нашли?
— Ничего. Там дыра. Пропавший кусок времени.
— Сколько же времени у тебя пропало?
— Не могу сказать.
Он забарабанил быстрее, перенося пальцы справа налево.
— Но по ту сторону дыры память сохранилась, да?
— Разумеется.
— И что ты помнишь оттуда?
Она вздохнула, комкая рукав своего платья.
— Я понимаю, к чему вы клоните. Но это безнадежно — Томас Ран уже пытался восстановить хронологию. Дыр слишком много. Слишком много времени прошло. Я и в лучшие-то времена не могла припомнить в точности, что делала изо дня в день, больше чем за полгода.
Данло, который мог припомнить каждый день своей жизни начиная с четырехлетнего возраста, склонил голову в знак признания, что и такие дефекты возможны.
— Дыры в твоей памяти затрагивают период больше полугода?
— Во всяком случае, не меньше.
— Должна быть какая-то точка, с которой ты начала забывать.
— Мне кажется, что первая дыра поглотила почти всю ночь в доме Бардо.
— Ту ночь, когда мы познакомились?
— Да, наверное.
— Странно. — Стол перед Данло теперь загорелся бирюзой, переходящей в синеву.
— Это был мой третий или четвертый визит к Бардо. Я помню, как пила вино и болтала с холистом, с которым однажды имела контракт. Помню, как щелкали семена трийи, помню дым, помню, как познакомилась с Хануманом…
— Ты помнишь, как познакомилась с Хануманом?
— Да, конечно.
— Но это произошло всего за несколько минут до того, как я впервые тебя увидел.
Тамара прищурилась и со смущенным видом потерла затылок.
— Извините, но вас я не помню.
— Наши глаза встретились, и Хануман нас познакомил.
Она медленно покачала головой.
— Я помню карликовые деревца Бардо — я еще подумала, что у них неважный вид, — а потом я увидела, что Хануман стоит рядом. Он сам мне представился, что было очень смело для кадета: большинство из вас не решилось бы заговорить с куртизанкой. Но Хануман не такой. Никогда еще не встречала такого человека. Он был просто обворожителен.
Данло выждал мгновение и спросил:
— А потом?
— Потом ничего. Наверно, я встретила вас, и мы… мне сказали, что мы вышли вместе. Мне очень жаль, пилот.
— Больше из этой ночи ты ничего не помнишь?
— Только отрывочно, как будто я слишком много выпила. Нет, совсем не так, потому что оставшиеся фрагменты не затуманены, а прозрачны, как стекло — просто они разрознены. Я помню, как Хануман читал лица и что говорил при этом. Он это делал просто блестяще.
— Ты помнишь, как он читал лица. — Данло повторил это ровно и без эмоций, но стол, к его удивлению, сделался густо-аквамариновым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82