Какой-то старый библиотекарь и послушник в белой форме шли в их сторону. Библиотекарь двигался с трудом, наклонясь к послушнику — видимо, они только что закончили свое путешествие через пространство ши, но гид все еще считал нужным руководить разговором. В этот миг что-то — возможно, стон Ханумана — заставило библиотекаря остановиться и вскинуть голову. Сквозь облако пара он посмотрел на ярко освещенную лестницу. При виде воина-поэта с ножом в руке он закрыл лицо ладонями, вскрикнул: "О нет! ", схватил послушника за руку и увлек его в противоположную сторону. Топот их бегущих ног эхом прокатился по коридору и затих.
— Теперь сюда придут библиотекари со своими роботами, — сказал воин-поэт. — У меня остается мало времени, чтобы выполнить свой контракт.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне заплачено за жизнь. То, что произойдет сейчас, Архитекторов не удовлетворит, однако контракт есть контракт.
Он встал, слегка расставив ноги и глядя прямо на Данло, обратил нож острием к собственному лицу и улыбнулся.
— Нет… не надо! — сказал Данло.
Он двинулся к воину-поэту, но тот достал из кармана фиолетовую иглу.
— Пожалуйста, не приближайся ко мне. На сегодня оплачена только одна жизнь, а не две. Твой момент может настать быстрее, чем ты думаешь.
— Мой момент?
Левой рукой воин-поэт направил на него иглу, правой поднес нож к своему красивому глазу.
— Я сказал, что пришел в библиотеку в первую очередь ради того, чтобы увидеть достославное лицо твоего друга. Это правда, но у меня была и другая причина — мы, поэты, любим многозначные миссии. Покончив с Хануманом, я пришел бы к тебе, Данло ви Соли Рингесс. Не затем, чтобы убить — не в этот раз. Чтобы увидеть. Чтобы самому посмотреть, кто ты есть.
Ибо у нас, воинов-поэтов, появилось новое — оно же и старое — правило: находить и убивать всех потенциальных богов. Знаешь ли ты, что причиной этого послужил твой отец? Мэллори Рингесс — просто Рингесс. Меня послали в Невернес, чтобы проверить, сын ты своего отца или нет.
По правде сказать, Данло в этот прекрасный и жуткий момент сам толком не знал, кто он. Самому себе он представлялся чужим, а его собственная жизнь — загадкой, столь же глубокой и необъяснимой, как и то, что он вдруг вспомнил стихи.
— Его отец… — начал Хануман, но закончить не смог. Он вцепился в руку Данло, лицо его искривилось, и терзающие его волны боли стали почти видимыми.
Воин-поэт, не сводя глаз с Данло, сказал:
— Для тебя возможность есть. Ты будешь тем, кем будешь. Ты выберешь сам, Данло ви Соли Рингесс. Когда-нибудь придется выбрать. А мы подождем, пока ты не сделаешь свой выбор.
С дальнего конца коридора, со стороны вестибюля, послышались звуки: слабый гул голосов, скрип металлических колес и многочисленные шаги.
— Пора. — Воин-поэт устремил взгляд на нож. Казалось, что все его сознание сузилось, слившись воедино со смертоносным блестящим лезвием. — Странно. Всю свою жизнь я жил ради этого момента. А теперь, когда он настал, я вижу, что не готов умереть.
— Не умирай тогда. Живи.
Все в Данло — его любовь к ахимсе, его чудодейственная воля, его глубокие, такие живые глаза — говорило воину-поэту о жизни. Но существует единство противоположностей, и ирония — закон вселенной. Пока Данло смотрел на воина-поэта, чувство родства и жуткой радости пробежало между ними. Воин-поэт улыбнулся Данло и сказал:
— Спасибо — теперь я готов.
— Но я не хотел…
— Вот мои последние стихи. Предсмертные — я дарю их тебе на память. Пожалуйста, не забывай их.
В коридоре появились пятеро кадетов-библиотекарей с лазерами под прикрытием катящегося на колесах робота, и воин-поэт, взглянув на Ханумана и Данло, быстро прочитал:
Двое друзей
Соединили правую и левую руки.
Моя смерть — моя жизнь.
Он закинул голову к свету огненных шаров и воздел руки, словно взывая к небу над сводами библиотеки. Вытянутые, они вознеслись над ним, словно шпиль собора. В них был зажат нож, сверкающая стальная игла. Бесконечно долгий момент воин-поэт смотрел на его невероятно тонкое острие, а потом со страшной силой вонзил нож себе в глаз. Он целил верно, и нож, пробив кость, вонзился в мозг. Он умер почти мгновенно, с костяной рукоятью, торчащей надо лбом, словно рог какого-то мифического зверя; умер, медленно и бесконечно долго падая на ступени, в тот самый мир, когда Данло ринулся вперед в отчаянной попытке спасти ему жизнь. Спасение запоздало. Воин-поэт упал, лицо исказило гримаса бесконечной боли.
Малое количество вытекшей крови удивило Данло.
— Его момент, его момент, о-о! — вырвалось у Ханумана, который смеялся, плакал и выл от боли одновременно.
Робот подкатился к ним и своим лазером разрезал путы Ханумана. Кадеты уже обнаружили тело мастера Берена Смита, и один из них пошел за тремя носилками — для мастера, воина-поэта и Ханумана, который упал на руки Данло. Сердитая маленькая женщина по имени Калере Чу отправилась в ячейку Ханумана за его одеждой. Данло не мешал кадетам унести Ханумана с ледяных ступеней. Он отыскал на полу коридора нужный дротик, отлетевший к отопительной решетке, и, прежде чем кадеты среагировали, вонзил его сбоку в шею Ханумана. Наркотик, как и говорил воин-поэт, почти сразу же погрузил Ханумана в сон.
— Что ты делаешь? — спросил один из кадетов, крупный испуганный парень лет двадцати. Он потел и все время сглатывал, как будто жевал нечто крайне неудобоваримое. — Хочешь убить его? — Он отпихнул Данло в сторону.
Опершись окровавленной рукой о перила лестницы, Данло увидел наконец, как закрылись измученные глаза Ханумана, погрузив его в забытье.
— Усни, брат мой, — прошептал Данло и посмотрел на воина-поэта, спящего вечным сном. Данло знал, что никогда не забудет его последнего стихотворения и его ужасных слов, отметивших Ханумана ли Тоша клеймом убийцы.
Глава XII
МАСТЕР НАСТАВНИК
Воин, носящий два кольца, должен всегда иметь при себе два вида оружия: нож, пресекающий ложь тела, и стих, обнажающий правду разума.
Максима Нильса Ордандо, основателя ордена воинов-поэтов
В последующие дни, как и предсказывал воин-поэт, организм Ханумана так и не избавился от экканы. Поскольку ему предстояло страдать от последствий отравления всю жизнь, его забрали в башню цефиков, чтобы он научился блокировать сигналы, подаваемые в мозг нервами, и контролировать боль. Данло не разрешали навещать друга, но мастер-цефик Хавьер Хэйк постоянно уведомлял его о состоянии Ханумана. Тот, по словам мастера, должен был радоваться уже и тому, что остался в живых: мало кому удавалось спастись от ножа воина-поэта, и уж совсем немногие продолжали жить с экканой, впрыснутой в кровь.
Ум Ханумана и его сила воли явно произвели на мастера впечатление, что было нелегко совершить — ведь цефики славятся своей каменной невозмутимостью.
Однажды утром, когда Хануман занимался с цефиками адукхой и другой лечебной техникой, а Данло за завтраком думал о нем и старался припомнить все события, предшествовавшие их встрече с воином-поэтом, он наконец получил приглашение явиться на квартиру к мастеру Бардо. Собственно говоря, это был скорее вызов, чем приглашение, и Данло, наспех проглотив кофе, сбегал за самой теплой из своих шуб. Ночной снег, побеливший здания Борхи, продолжал падать маленькими редкими хлопьями, известными Данло под названием райшей. По дороге к Святыне Послушников райшей сплошь замел его шапку, шубу и длинный черный хвост волос. В каменных коридорах Святыни стоял такой холод, что снег не растаял и к тому времени, когда Данло, сняв варежки, постучался стальным молоточком в дверь квартиры Бардо. Дверь внезапно распахнулась, и хлынувшее оттуда тепло сразу растопило снежную пыль.
— Данло! Я вижу, воин-поэт не тронул тебя. Не стой тут и не напускай холоду — входи и садись! — Бардо, стоя на пороге, широким жестом пригласил Данло внутрь. — Я люблю, чтобы у меня было тепло — тебе, возможно, даже жарко покажется. Давай-ка свою шубу, пока тепловой удар не хватил.
В комнате действительно было очень тепло, и Данло сразу вспотел. В двух каминах у противоположных стен с треском пылали дрова, и на Бардо была лишь одна длинная тонкая рубаха — черная, как пилотская форма, однако сшитая из лучшего японского шелка с драгоценными камнями, а на шее семь серебряных цепей. Комната тоже изобиловала предметами роскоши: у обеденного стола из осколочника стояли невероятно дорогие резные стулья с Утрадеса, на стенах висели фравашийские тондо и гобелены; обстановку дополняли рояль, высокая арфа, синтезатор и шахматный столик с квадратами из опала и обсидиана. На низких столиках в каменных горшках росли деревца бонсай, чей возраст насчитывал несколько тысяч лет. Каждое деревце, с причудливыми ветками и миниатюрными иголками, было по-своему совершенно. Их владельцы, первые из которых, возможно, происходили со Старой Земли, передавали их по наследству или продавали за большие деньги. Данло казалось странным, что взрослые мужчины всю свою жизнь посвящают подрезке и культивированию комнатных растений с целью ограничить их рост — это, должно быть, требовало большого мастерства и больших затрат времени. Если бы он смыслил что-нибудь в денежной стоимости, то подивился бы еще и тому, что эти семь карликовых деревьев стоили мастеру Бардо больше трех тысяч городских дисков.
— Ты что, ценитель бонсая? — спросил Бардо.
— Нет, мастер.
— Я тоже нет. Раньше у меня было еще двенадцать деревьев, но они погибли. Я, наверное, неправильно их поливаю.
Данло потрогал пальцем землю в одном из горшков. Она была перенасыщена влагой — вряд ли корни смогут выдержать.
— Хануман в День Повиновения попросил разрешения самому ухаживать за ними, — сказал Бардо. — По-моему, они его просто очаровали. Ну что ж, пускай — когда выйдет из башни цефиков. Надеюсь, это произойдет скоро. Не доверяю я им, проклятым, — да и кто доверяет? Они смотрят на тебя так, словно хотят влезть тебе прямо в мозги. Чем скорее Хануман освободиться от их йоги и прочих штучек, тем спокойнее мне будет.
— Бардо сгреб Данло за плечо и почти что поволок его через комнату. — Сядь вот сюда. — Он направил Данло к обтянутой тюленьей кожей кушетке напротив камина, а сам с довольным вздохом опустился в громадное мягкое кресло, которое когда-то привез с Летнего Мира. Несмотря на ранее утро, он уже принялся за свой излюбленный наркотик: на подлокотнике у него стояла полупустая кружка черного пива. Бардо подался вперед, уперев локти в колени — огонь зажигал рубиновые искры в его черной бороде. — Нам с тобой надо поговорить.
Данло посмотрел в его большие, откровенно хитрые карие глаза.
— Могу ли я задать вам вопрос, мастер Бардо?
— Задавай. Отныне, когда мы наедине, можешь спрашивать меня о чем угодно и без разрешения.
— Мастер Бардо, то, что случилось в библиотеке…
— Пожалуйста, называй меня Бардо. Просто Бардо. Так меня звал твой отец.
— Мой отец…
— Твой отец, — снова перебил Бардо, — Мэллори Рингесс.
Как видишь, я это признаю. Я понял это сразу, как только увидел тебя — там, на площади Лави, во время теста, голого как шлюха и полузамерзшего. Твоя дикость — это как раз в стиле Рингесса. Я подумал, что он когда-то побывал у куртизанки, и в результате получился ты. Мне и в голову не пришло, что ты также и сын Катарины. Я должен был догадаться. — Бардо со вздохом постучал пальцем по своему безобразному бугристому лбу. — Мои глаза это видели, но глупые мозги отказывались признать правду.
— Ведь вы были лучшим другом моего отца, да?
Бардо вздохнул и произнес медленно, как бы про себя, с горечью в голосе:
— Разве можно дружить с таким человеком? С человеком, которому предназначено стать богом?
— Но в экспедиции вы были вместе? — У Данло пересохло во рту, в сердце росла боль. — Вы, мой отец… и моя мать.
— Да, мы все потащились за Рингессом на этот проклятый замерзший остров. На Квейткель. И прожили у деваки почти год.
— Деваки, — почти шепотом сказал Данло, вперив взгляд в блестящий паркет. — Благословенные деваки.
Бардо хлебнул пива.
— Ты уже слышал историю своего рождения, верно? — пророкотал он. — От Педара, в день перед тем, как он упал с лестницы. Бедный мальчик. Он показал тебе фотографию нашей экспедиции, так? Я полагаю, ты хочешь узнать всю правду о своем отце и об этой экспедиции. Как это ни печально, но твой отец из-за своего дикого нрава и своей похоти нажил себе врагов среди деваки. Твой отец и твоя мать — вся твоя проклятая семейка со своей склонностью к насилию и к инцесту. Само собой разумеется, что они нажили себе врагов — да и я тоже. Я признаю, что участвовал в этом безумии. Если по правде, я был Мэллори больше чем другом — он любил меня, как брата!
Теперь мне кажется, что это было очень давно, а потом мы отправились в эту проклятую экспедицию. Твой отец убил одного деваки по имени Лиам, а брат Лиама убил меня — проткнул мне сердце своим окаянным копьем! Да, у нас там были враги, но и друзья тоже были, в этом-то все и горе. Я любил деваки, а они любили меня. Женщины, само собой, Ментина, Нори и Тасарла, с такими толстыми ляжками, но и мужчины тоже. Хайдар и Вемило были моими друзьями. И Чокло тоже, Чокло в особенности. Большое горе, что ты оказался брошенным, паренек, но за тобой хотя бы Соли присматривал. Твой дед, как ты теперь знаешь, Соли Молчальник — как он там, Леопольд, ничего?
Данло подождал, когда Бардо допьет свое пиво, и ответил:
— Соли умер.
— Да неужели? Великий Главный Пилот наконец-то умер? Как это случилось?
— При моем посвящении в мужчины он съел печень морского окуня… и отравился.
— Вот горе. — Бардо толстым красным языком облизал кружку внутри. — Но с чего вдруг Соли вздумалось есть эту печенку?
Почему твоим посвящением занимался он, а не Хайдар?
— Хайдар тоже умер.
— Горе. Я любил Хайдара.
— Они все умерли.
— Что?
— Все умерли, Бардо. Все благословенное племя деваки.
— Все? И Чокло тоже?
— Да.
— Но от чего?
— От болезни.
— Бог мой! — Бардо грохнул кружкой по подлокотнику кресла. — Они были самыми крепкими из всех известных мне людей! Как могли они умереть все поголовно?
Бардо, тряся головой и бормоча что-то под нос, встал и вынул кувшин с пивом из ниши под замерзшими окнами. Наполнив кружку пенистым черным напитком, он сделал глоток и слизнул пену с усов.
— Их убила чума, — сказал Данло. — Вирус, созданный человеком. — Он потрогал шрам у себя над глазом и рассказал Бардо все, о чем узнал в библиотеке: об Архитекторах Вселенской Кибернетической Церкви и развязанной ими чуме.
— Горе, горе. — Капли пота проступали на мясистом лице Бардо и скатывались в бороду. — Горе.
— Мой отец заразил деваки этим вирусом.
— Грязное бактериальное оружие… — Бардо, глядя в окно на снежное небо, говорил тихо, как будто был в комнате один.
— Нет, это уж из рук вон. Ничего хуже я в жизни не слышал. Бог мой! Ты, мы все — переносчики чумы? И я тоже. Почему генетики не сказали нам, что у деваки нет иммунитета? Почему я сам об этом не подумал? Зачем мне дан столь великолепный мозг, если не для обдумывания всех вероятностей? А ты, Мэллори, мой друг? Но нет — ты всегда был бесшабашным. Шальным и бесшабашным — такова уж твоя проклятая судьба.
Глаза Бардо остекленели и подернулись поволокой слез, которая делала их еще ярче и усиливала их грустное выражение.
Бардо со своими мокрыми красными губами, влажными глазами, потным лицом и раздувшимся от пива туловищем, состоял, казалось, целиком из воды. По его огромному лицу катились волны эмоций: чувства вины, сострадания, жалости к себе и любви, то ли чувственной, то ли братской. Данло подумал, что такой человек должен быть слишком восприимчив к холоду мира: при первом же дыхании зимы он застынет, как лед галилка, и треснет на тысячу кусков.
— Я думаю, теперь все алалойские племена тоже заражены. — Данло зажал большими пальцами глаза, чувствуя влагу и там.
Не следовало забывать, что и он, как и все люди, большей частью состоит из воды.
— Да, возможно, — ответил Бардо. — Но мы не должны думать, что они обречены. Это было бы совсем плохо — я даже мысли такой допустить не могу!
— Но шайда-вирус убивает всех, к кому прикасается! Всех невинных, не имеющих иммунитета.
— Должен быть способ снабдить твоих алалоев иммунитетом.
— Правда?
Бардо, хлебнув еще пива, похлопал себя по рокочущему животу.
— Как пилот, я в этом не слишком хорошо разбираюсь. Но разве нельзя привить алалоям те гены-ингибиторы; которые защищают тебя, меня и всякого цивилизованного человека?
— Вы думаете, можно?
— Я надеюсь, ей-богу! По-моему, это очень просто. Даже если придется доставить всех алалоев до последнего к городским генетикам.
При этих словах Данло с внезапным беспокойством потер лоб. Он вспомнил все, что случилось с ним после прихода в Невернес, и сказал:
— Если привезти алалоев в Небывалый Город, они могут перестать существовать как народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Теперь сюда придут библиотекари со своими роботами, — сказал воин-поэт. — У меня остается мало времени, чтобы выполнить свой контракт.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне заплачено за жизнь. То, что произойдет сейчас, Архитекторов не удовлетворит, однако контракт есть контракт.
Он встал, слегка расставив ноги и глядя прямо на Данло, обратил нож острием к собственному лицу и улыбнулся.
— Нет… не надо! — сказал Данло.
Он двинулся к воину-поэту, но тот достал из кармана фиолетовую иглу.
— Пожалуйста, не приближайся ко мне. На сегодня оплачена только одна жизнь, а не две. Твой момент может настать быстрее, чем ты думаешь.
— Мой момент?
Левой рукой воин-поэт направил на него иглу, правой поднес нож к своему красивому глазу.
— Я сказал, что пришел в библиотеку в первую очередь ради того, чтобы увидеть достославное лицо твоего друга. Это правда, но у меня была и другая причина — мы, поэты, любим многозначные миссии. Покончив с Хануманом, я пришел бы к тебе, Данло ви Соли Рингесс. Не затем, чтобы убить — не в этот раз. Чтобы увидеть. Чтобы самому посмотреть, кто ты есть.
Ибо у нас, воинов-поэтов, появилось новое — оно же и старое — правило: находить и убивать всех потенциальных богов. Знаешь ли ты, что причиной этого послужил твой отец? Мэллори Рингесс — просто Рингесс. Меня послали в Невернес, чтобы проверить, сын ты своего отца или нет.
По правде сказать, Данло в этот прекрасный и жуткий момент сам толком не знал, кто он. Самому себе он представлялся чужим, а его собственная жизнь — загадкой, столь же глубокой и необъяснимой, как и то, что он вдруг вспомнил стихи.
— Его отец… — начал Хануман, но закончить не смог. Он вцепился в руку Данло, лицо его искривилось, и терзающие его волны боли стали почти видимыми.
Воин-поэт, не сводя глаз с Данло, сказал:
— Для тебя возможность есть. Ты будешь тем, кем будешь. Ты выберешь сам, Данло ви Соли Рингесс. Когда-нибудь придется выбрать. А мы подождем, пока ты не сделаешь свой выбор.
С дальнего конца коридора, со стороны вестибюля, послышались звуки: слабый гул голосов, скрип металлических колес и многочисленные шаги.
— Пора. — Воин-поэт устремил взгляд на нож. Казалось, что все его сознание сузилось, слившись воедино со смертоносным блестящим лезвием. — Странно. Всю свою жизнь я жил ради этого момента. А теперь, когда он настал, я вижу, что не готов умереть.
— Не умирай тогда. Живи.
Все в Данло — его любовь к ахимсе, его чудодейственная воля, его глубокие, такие живые глаза — говорило воину-поэту о жизни. Но существует единство противоположностей, и ирония — закон вселенной. Пока Данло смотрел на воина-поэта, чувство родства и жуткой радости пробежало между ними. Воин-поэт улыбнулся Данло и сказал:
— Спасибо — теперь я готов.
— Но я не хотел…
— Вот мои последние стихи. Предсмертные — я дарю их тебе на память. Пожалуйста, не забывай их.
В коридоре появились пятеро кадетов-библиотекарей с лазерами под прикрытием катящегося на колесах робота, и воин-поэт, взглянув на Ханумана и Данло, быстро прочитал:
Двое друзей
Соединили правую и левую руки.
Моя смерть — моя жизнь.
Он закинул голову к свету огненных шаров и воздел руки, словно взывая к небу над сводами библиотеки. Вытянутые, они вознеслись над ним, словно шпиль собора. В них был зажат нож, сверкающая стальная игла. Бесконечно долгий момент воин-поэт смотрел на его невероятно тонкое острие, а потом со страшной силой вонзил нож себе в глаз. Он целил верно, и нож, пробив кость, вонзился в мозг. Он умер почти мгновенно, с костяной рукоятью, торчащей надо лбом, словно рог какого-то мифического зверя; умер, медленно и бесконечно долго падая на ступени, в тот самый мир, когда Данло ринулся вперед в отчаянной попытке спасти ему жизнь. Спасение запоздало. Воин-поэт упал, лицо исказило гримаса бесконечной боли.
Малое количество вытекшей крови удивило Данло.
— Его момент, его момент, о-о! — вырвалось у Ханумана, который смеялся, плакал и выл от боли одновременно.
Робот подкатился к ним и своим лазером разрезал путы Ханумана. Кадеты уже обнаружили тело мастера Берена Смита, и один из них пошел за тремя носилками — для мастера, воина-поэта и Ханумана, который упал на руки Данло. Сердитая маленькая женщина по имени Калере Чу отправилась в ячейку Ханумана за его одеждой. Данло не мешал кадетам унести Ханумана с ледяных ступеней. Он отыскал на полу коридора нужный дротик, отлетевший к отопительной решетке, и, прежде чем кадеты среагировали, вонзил его сбоку в шею Ханумана. Наркотик, как и говорил воин-поэт, почти сразу же погрузил Ханумана в сон.
— Что ты делаешь? — спросил один из кадетов, крупный испуганный парень лет двадцати. Он потел и все время сглатывал, как будто жевал нечто крайне неудобоваримое. — Хочешь убить его? — Он отпихнул Данло в сторону.
Опершись окровавленной рукой о перила лестницы, Данло увидел наконец, как закрылись измученные глаза Ханумана, погрузив его в забытье.
— Усни, брат мой, — прошептал Данло и посмотрел на воина-поэта, спящего вечным сном. Данло знал, что никогда не забудет его последнего стихотворения и его ужасных слов, отметивших Ханумана ли Тоша клеймом убийцы.
Глава XII
МАСТЕР НАСТАВНИК
Воин, носящий два кольца, должен всегда иметь при себе два вида оружия: нож, пресекающий ложь тела, и стих, обнажающий правду разума.
Максима Нильса Ордандо, основателя ордена воинов-поэтов
В последующие дни, как и предсказывал воин-поэт, организм Ханумана так и не избавился от экканы. Поскольку ему предстояло страдать от последствий отравления всю жизнь, его забрали в башню цефиков, чтобы он научился блокировать сигналы, подаваемые в мозг нервами, и контролировать боль. Данло не разрешали навещать друга, но мастер-цефик Хавьер Хэйк постоянно уведомлял его о состоянии Ханумана. Тот, по словам мастера, должен был радоваться уже и тому, что остался в живых: мало кому удавалось спастись от ножа воина-поэта, и уж совсем немногие продолжали жить с экканой, впрыснутой в кровь.
Ум Ханумана и его сила воли явно произвели на мастера впечатление, что было нелегко совершить — ведь цефики славятся своей каменной невозмутимостью.
Однажды утром, когда Хануман занимался с цефиками адукхой и другой лечебной техникой, а Данло за завтраком думал о нем и старался припомнить все события, предшествовавшие их встрече с воином-поэтом, он наконец получил приглашение явиться на квартиру к мастеру Бардо. Собственно говоря, это был скорее вызов, чем приглашение, и Данло, наспех проглотив кофе, сбегал за самой теплой из своих шуб. Ночной снег, побеливший здания Борхи, продолжал падать маленькими редкими хлопьями, известными Данло под названием райшей. По дороге к Святыне Послушников райшей сплошь замел его шапку, шубу и длинный черный хвост волос. В каменных коридорах Святыни стоял такой холод, что снег не растаял и к тому времени, когда Данло, сняв варежки, постучался стальным молоточком в дверь квартиры Бардо. Дверь внезапно распахнулась, и хлынувшее оттуда тепло сразу растопило снежную пыль.
— Данло! Я вижу, воин-поэт не тронул тебя. Не стой тут и не напускай холоду — входи и садись! — Бардо, стоя на пороге, широким жестом пригласил Данло внутрь. — Я люблю, чтобы у меня было тепло — тебе, возможно, даже жарко покажется. Давай-ка свою шубу, пока тепловой удар не хватил.
В комнате действительно было очень тепло, и Данло сразу вспотел. В двух каминах у противоположных стен с треском пылали дрова, и на Бардо была лишь одна длинная тонкая рубаха — черная, как пилотская форма, однако сшитая из лучшего японского шелка с драгоценными камнями, а на шее семь серебряных цепей. Комната тоже изобиловала предметами роскоши: у обеденного стола из осколочника стояли невероятно дорогие резные стулья с Утрадеса, на стенах висели фравашийские тондо и гобелены; обстановку дополняли рояль, высокая арфа, синтезатор и шахматный столик с квадратами из опала и обсидиана. На низких столиках в каменных горшках росли деревца бонсай, чей возраст насчитывал несколько тысяч лет. Каждое деревце, с причудливыми ветками и миниатюрными иголками, было по-своему совершенно. Их владельцы, первые из которых, возможно, происходили со Старой Земли, передавали их по наследству или продавали за большие деньги. Данло казалось странным, что взрослые мужчины всю свою жизнь посвящают подрезке и культивированию комнатных растений с целью ограничить их рост — это, должно быть, требовало большого мастерства и больших затрат времени. Если бы он смыслил что-нибудь в денежной стоимости, то подивился бы еще и тому, что эти семь карликовых деревьев стоили мастеру Бардо больше трех тысяч городских дисков.
— Ты что, ценитель бонсая? — спросил Бардо.
— Нет, мастер.
— Я тоже нет. Раньше у меня было еще двенадцать деревьев, но они погибли. Я, наверное, неправильно их поливаю.
Данло потрогал пальцем землю в одном из горшков. Она была перенасыщена влагой — вряд ли корни смогут выдержать.
— Хануман в День Повиновения попросил разрешения самому ухаживать за ними, — сказал Бардо. — По-моему, они его просто очаровали. Ну что ж, пускай — когда выйдет из башни цефиков. Надеюсь, это произойдет скоро. Не доверяю я им, проклятым, — да и кто доверяет? Они смотрят на тебя так, словно хотят влезть тебе прямо в мозги. Чем скорее Хануман освободиться от их йоги и прочих штучек, тем спокойнее мне будет.
— Бардо сгреб Данло за плечо и почти что поволок его через комнату. — Сядь вот сюда. — Он направил Данло к обтянутой тюленьей кожей кушетке напротив камина, а сам с довольным вздохом опустился в громадное мягкое кресло, которое когда-то привез с Летнего Мира. Несмотря на ранее утро, он уже принялся за свой излюбленный наркотик: на подлокотнике у него стояла полупустая кружка черного пива. Бардо подался вперед, уперев локти в колени — огонь зажигал рубиновые искры в его черной бороде. — Нам с тобой надо поговорить.
Данло посмотрел в его большие, откровенно хитрые карие глаза.
— Могу ли я задать вам вопрос, мастер Бардо?
— Задавай. Отныне, когда мы наедине, можешь спрашивать меня о чем угодно и без разрешения.
— Мастер Бардо, то, что случилось в библиотеке…
— Пожалуйста, называй меня Бардо. Просто Бардо. Так меня звал твой отец.
— Мой отец…
— Твой отец, — снова перебил Бардо, — Мэллори Рингесс.
Как видишь, я это признаю. Я понял это сразу, как только увидел тебя — там, на площади Лави, во время теста, голого как шлюха и полузамерзшего. Твоя дикость — это как раз в стиле Рингесса. Я подумал, что он когда-то побывал у куртизанки, и в результате получился ты. Мне и в голову не пришло, что ты также и сын Катарины. Я должен был догадаться. — Бардо со вздохом постучал пальцем по своему безобразному бугристому лбу. — Мои глаза это видели, но глупые мозги отказывались признать правду.
— Ведь вы были лучшим другом моего отца, да?
Бардо вздохнул и произнес медленно, как бы про себя, с горечью в голосе:
— Разве можно дружить с таким человеком? С человеком, которому предназначено стать богом?
— Но в экспедиции вы были вместе? — У Данло пересохло во рту, в сердце росла боль. — Вы, мой отец… и моя мать.
— Да, мы все потащились за Рингессом на этот проклятый замерзший остров. На Квейткель. И прожили у деваки почти год.
— Деваки, — почти шепотом сказал Данло, вперив взгляд в блестящий паркет. — Благословенные деваки.
Бардо хлебнул пива.
— Ты уже слышал историю своего рождения, верно? — пророкотал он. — От Педара, в день перед тем, как он упал с лестницы. Бедный мальчик. Он показал тебе фотографию нашей экспедиции, так? Я полагаю, ты хочешь узнать всю правду о своем отце и об этой экспедиции. Как это ни печально, но твой отец из-за своего дикого нрава и своей похоти нажил себе врагов среди деваки. Твой отец и твоя мать — вся твоя проклятая семейка со своей склонностью к насилию и к инцесту. Само собой разумеется, что они нажили себе врагов — да и я тоже. Я признаю, что участвовал в этом безумии. Если по правде, я был Мэллори больше чем другом — он любил меня, как брата!
Теперь мне кажется, что это было очень давно, а потом мы отправились в эту проклятую экспедицию. Твой отец убил одного деваки по имени Лиам, а брат Лиама убил меня — проткнул мне сердце своим окаянным копьем! Да, у нас там были враги, но и друзья тоже были, в этом-то все и горе. Я любил деваки, а они любили меня. Женщины, само собой, Ментина, Нори и Тасарла, с такими толстыми ляжками, но и мужчины тоже. Хайдар и Вемило были моими друзьями. И Чокло тоже, Чокло в особенности. Большое горе, что ты оказался брошенным, паренек, но за тобой хотя бы Соли присматривал. Твой дед, как ты теперь знаешь, Соли Молчальник — как он там, Леопольд, ничего?
Данло подождал, когда Бардо допьет свое пиво, и ответил:
— Соли умер.
— Да неужели? Великий Главный Пилот наконец-то умер? Как это случилось?
— При моем посвящении в мужчины он съел печень морского окуня… и отравился.
— Вот горе. — Бардо толстым красным языком облизал кружку внутри. — Но с чего вдруг Соли вздумалось есть эту печенку?
Почему твоим посвящением занимался он, а не Хайдар?
— Хайдар тоже умер.
— Горе. Я любил Хайдара.
— Они все умерли.
— Что?
— Все умерли, Бардо. Все благословенное племя деваки.
— Все? И Чокло тоже?
— Да.
— Но от чего?
— От болезни.
— Бог мой! — Бардо грохнул кружкой по подлокотнику кресла. — Они были самыми крепкими из всех известных мне людей! Как могли они умереть все поголовно?
Бардо, тряся головой и бормоча что-то под нос, встал и вынул кувшин с пивом из ниши под замерзшими окнами. Наполнив кружку пенистым черным напитком, он сделал глоток и слизнул пену с усов.
— Их убила чума, — сказал Данло. — Вирус, созданный человеком. — Он потрогал шрам у себя над глазом и рассказал Бардо все, о чем узнал в библиотеке: об Архитекторах Вселенской Кибернетической Церкви и развязанной ими чуме.
— Горе, горе. — Капли пота проступали на мясистом лице Бардо и скатывались в бороду. — Горе.
— Мой отец заразил деваки этим вирусом.
— Грязное бактериальное оружие… — Бардо, глядя в окно на снежное небо, говорил тихо, как будто был в комнате один.
— Нет, это уж из рук вон. Ничего хуже я в жизни не слышал. Бог мой! Ты, мы все — переносчики чумы? И я тоже. Почему генетики не сказали нам, что у деваки нет иммунитета? Почему я сам об этом не подумал? Зачем мне дан столь великолепный мозг, если не для обдумывания всех вероятностей? А ты, Мэллори, мой друг? Но нет — ты всегда был бесшабашным. Шальным и бесшабашным — такова уж твоя проклятая судьба.
Глаза Бардо остекленели и подернулись поволокой слез, которая делала их еще ярче и усиливала их грустное выражение.
Бардо со своими мокрыми красными губами, влажными глазами, потным лицом и раздувшимся от пива туловищем, состоял, казалось, целиком из воды. По его огромному лицу катились волны эмоций: чувства вины, сострадания, жалости к себе и любви, то ли чувственной, то ли братской. Данло подумал, что такой человек должен быть слишком восприимчив к холоду мира: при первом же дыхании зимы он застынет, как лед галилка, и треснет на тысячу кусков.
— Я думаю, теперь все алалойские племена тоже заражены. — Данло зажал большими пальцами глаза, чувствуя влагу и там.
Не следовало забывать, что и он, как и все люди, большей частью состоит из воды.
— Да, возможно, — ответил Бардо. — Но мы не должны думать, что они обречены. Это было бы совсем плохо — я даже мысли такой допустить не могу!
— Но шайда-вирус убивает всех, к кому прикасается! Всех невинных, не имеющих иммунитета.
— Должен быть способ снабдить твоих алалоев иммунитетом.
— Правда?
Бардо, хлебнув еще пива, похлопал себя по рокочущему животу.
— Как пилот, я в этом не слишком хорошо разбираюсь. Но разве нельзя привить алалоям те гены-ингибиторы; которые защищают тебя, меня и всякого цивилизованного человека?
— Вы думаете, можно?
— Я надеюсь, ей-богу! По-моему, это очень просто. Даже если придется доставить всех алалоев до последнего к городским генетикам.
При этих словах Данло с внезапным беспокойством потер лоб. Он вспомнил все, что случилось с ним после прихода в Невернес, и сказал:
— Если привезти алалоев в Небывалый Город, они могут перестать существовать как народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82