Знак есть и н о е сходство, лежащее
рядом подобие другого типа, служащее для распознавания первого, но
выделяемое в свою очередь с помощью третьего сходства. Каждое сходство
получает примету, но эта примета есть не что иное, как общая форма того же
сходства. Таким образом, совокупность отметин накладывает на круг подобий
некий второй круг, который полностью, точка за точкой повторял бы первый,
если бы не было этого незначительного разрыва, из-за которого знак
симпатии заключается в аналогии, знак аналогии -- в соперничестве, знак
соперничества -- в пригнанности, которая в сою очередь требует для своего
опознания отметины симпатии... Примета и то, что она обозначает, по
природе своей в точности одинаковы, различны для них лишь законы
распределения, но само расчленение -- одно и то же.
Обозначающая и обозначаемая формы являются сходными между собой,
но не совпадающими. Именно в этом, несомненно, выражается тот факт, что в
знании XYI века сходство оказывается самым универсальным, самым очевидным,
но вместе с тем и самым скрытым, подлежащим выявлению элементом,
определяющим форму познания (достигаемого лишь на путях подобия) и
гарантирующим богатство его содержания (ибо стоит приподнять знаки и
посмотреть, на что они указывают, как обнаруживается и начинает сиять
собственным светом само Схожество).
Будем называть герменевтикой совокупность знаний и приемов,
позволяющих заставить знаки заговорить и раскрыть свой смысл; будем
называть семиологией совокупность знаний и приемов, позволяющих
распознать, где народятся знаки, определить то, что их полагает в качестве
знаков, прознать их связи и законы их сцепления. XYI же век совмещал
семиологию и герменевтику в фигуре подобия. Искать смысл -- значит выявлять
то, что сходствует. Искать закон знаков -- значит открывать вещи,
являющиеся сходными. А язык, на котором они говоря, не рассказывает ни о
чем другом, кроме как о связывающем их синтаксисе. Природа вещей, их
сосуществование, сцепление, связывающее их взаимное общение, не отличаются
от их сходства. Сходство же выявляется лишь в сети знаков, которая
охватывает мир от края до края. "Природа" берется в том тонком слое,
который содержит семиологию изложенной на гермевтику; она таинственна и
сокрыта, она доступна познанию, которое ей случается сбивать с толку,
лишь в той мере6 в какой это наложение не обходится без легкого разрыва
между сходствами. Эпистемологическая сетка немедленно утрачивает ясность;
с первого же захода прозрачность мутнеет, возникает темное пространство,
которое придется постепенно освещать. Это и есть "природа", то, что надо
стараться познать. Все было бы очевидным и ясным, если бы герменевтика
сходства и семиология примет совпадали между собой без малейшего
колебания. Но поскольку между подобиями, образующими начертания, и
подобиями, образующими речь, имеется "зазор", то знание и его бесконечное
усилие получают здесь свое специфическое пространство: они будут бороздить
это расстояние, переходя в бесконечном зигзаге от подобного к тому, чему
оно подобно.
3. ПРЕДЕЛЫ МИРА
Такова в своем самом общем наброске э п и с и с т е м а XVI
века. Эта конфигурация знания несет с собой определенный ряд следствий.
Прежде всего отметим избыточный и одновременно абсолютно убогий
характер этого знания. Избыточность обусловлена его беспредельностью.
Сходство никогда не остается устойчивым в самом себе; оно фиксировано лишь
постольку, поскольку оно отсылает к другому подобию, которое в свою
очередь вызывает к новым, так что каждое сходство значимо лишь благодаря
аккумуляции всех других, и весь мир нужно обследовать для того, чтобы
самая поверхностная из аналогий была оправдана и выявлена наконец как
достоверная . Таким образом, это -- значение, которое может и должно
возникнуть из бесконечного нагромождения утверждений, влекущихся друг за
другом. Поэтому такое знание, начиная с самых основ, будет зыбким. Простое
сложение -- единственно возможная форма связи элементов знания. Отсюда эти
бесконечные реестры, отсюда их однообразие.
Помещая в качестве связующего звена между знаком и тем, на что он
указывает, сходство (являющееся одновременно посредничающей и единственной
в своем роде силой, поскольку она обитает равным образом как в отметине,
так и в отмечаемом содержании ), знание XVI века облекло себя на то,
чтобы познавать неизменно одно и тоже, но приходить к этому познанию лишь
в итоге так никогда и не завершаемого бесконечного движения.
Именно здесь вступает в дело пресловутая категория микрокосма.
Пожалуй, именно благодаря известной традиции неоплатонизма это старое
понятие сохраняло свою жизнеспособность в течение средневековья и раннего
Возрождения. Но в XYI веке оно, в конечном счете, стало играть
основополагающую роль в знании. Неважно, является ли оно, по старинному
выражению, взглядом на мир или Weltanscyauung (мировоззрением). Фактически
в эпистемологической конфигурации этой эпохи оно выполняет одну или,
скорее две совершенно определенные функции. В качестве к а т е г о р и и
м ы ш л е н и я оно применяет ко всем сферам природы игру повторяемых
сходств; гарантирует исследованию, что каждая вещь найдет при более
широком охвате свое зеркало и свое макрокосмическое подтверждение; с
другой стороны, оно утверждает, что видимый порядок самых высоких сфер
отразится в более мрачных глубинах земли. Однако рассматриваемое как в с
е о б щ а я к о н ф и г у р а ц и я природы, оно устанавливает
действительные и, так сказать, ощутимые пределы на пути неустанного
движения сменяющих друг друга подобий. Это понятие указывает на то, что
существует большой мир и что его периметром намечен предел всех
сотворенных вещей; что по другую сторону находится особое существо,
воспроизводящее в своих ограниченных масштабах беспредельный порядок
неба, светил, гор, рек и гроз; и что именно в реальных пределах этой
конструктивной аналогии развертывается действие сходств. Как раз поэтому
расстояние от микрокосма до макрокосма, сколь оно ни велико, не
бесконечно, сколь ни многочисленны населяющие мир существа, они в конечной
инстанции доступны пересчету; следовательно, подобия, всегда опирающиеся
друг на друга благодаря необходимому для них действию знаков, больше не
подвергаются опасности исчезновения на неопределенное время. Они
опираются друг на друга и взаимно усиливаются в абсолютно замкнутой сфере.
Природа как система знаков и сходств замыкается на себе согласно удвоенной
фигуре космоса.
Итак, нужно остерегаться инверсии отношений. Без всякого
сомнения, идея микрокосма была, как говорится, "важной" для XVI века.
Среди всех формулировок, которые могли бы одной из самых употребительных.
Однако, здесь речь не идет об изучении мнений, которое можно было бы
осуществить лишь на основе статистического анализа письменных источников.
С другой стороны, если знание XVI века анализируется на его
археологическом уровне, то есть на уровне условий, сделавших возможным это
знание, то отношения макрокосма и микрокосма выступают лишь как простой
поверхностный эффект. Исследование всех существующих аналогий было
предпринято не потому, что люди верили в подобные отношения. Дело в том,
что в самой сердцевине знания имелась необходимость совместить бесконечное
богатство сходства, введенного в качестве посредника между знаками и их
смыслом, и то однообразие, которым обусловливалось одинаковое расчленение
сходства по отношению и к обозначающему, и к обозначаемому. В рамках такой
эпистемы, где знаки и подобия взаимно переплетаются по схеме бесконечного
витка, было совершено необходимо, чтобы в отношении микрокосма к
макрокосму мыслились гарантия этого знания и предел его распространения.
В силу той же необходимости это знание должно было одновременно и
равным образом принимать и магию, и эрудицию. Нам представляется, что
познания XYI века слагались из неустойчивой смеси рационального знания, из
понятий порожденных обрядами магии, и из всего культурного наследия,
воздействие которого было приумножено вновь открытыми античными текстами.
Наука этой эпохи, выстроенная таким образом, не отличается структурной
прочностью; она является как бы всего-навсего лишь свободным
пространством, в котором сталкиваются приверженность к авторитетам
древности, пристрастие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей
разумности, в которой мы узнаем себя. И эта трехчленная эпоха как бы
отражается в зеркале каждого произведения и каждого отдельного ума... На
самом деле знание XVI века не грешит недостатком структурированности.
Напротив, мы видели, насколько до педантичности строги определяющие
пространство этого знания конфигурации. Именно эта строгость
обусловливает отношение этого знания к магии и эрудиции, взятых не в
качестве принятого извне содержания, но в качестве его необходимых форм.
Мир покрыт знаками, нуждающимися в расшифровке, и эти обнаружившиеся
сходства и сродства знаки являются ничем иным, как формами подобия. Итак,
знать--значит истолковывать, идти от видимой приметы к тому, что
высказывает себя в ней и что без нее осталось бы невысказанным словом,
спящим в вещах. "Мы, люди,открываем благодаря знакам и внешним
соответствиям все скрытое в горах и именно так находим все свойства трав и
все, что содержат камни. Нет ничего ни в глубине морей, ни в высях
небосвода, что человек не мог бы открыть. Нет таких гор, которые были бы
столь обширны,чтобы скрыть от человеческого взора то, что скрывается в
них; все это открывается ему благодаря соответствующим знакам"(1).
Прорицание не является одним из видов познания;оно сливается с ним. Но эти
подвергающиеся истолкованию знаки обозначают скрытое лишь в той мере, в
какой они его напоминают; воздействие на приметы будет сопровождаться
операциями над тем, на что они тайно указывают. Именно поэтому растения,
представляющие голову, или глаза, или сердце, или печень, будут эффективны
как лекарственное средство по отношению к данному органу; поэтому сами
звери будут реагировать на те знаки, которые их обозначают. "Скажи же
мне,-- вопрошает Парацельс, -- почему змея из Гельвеции, Альгории, Швеции
понимает греческие слова Оси, Осия, Оси... В каких академиях они научились
им так, что, едва услышав слово, они тут же отворачиваются,чтобы не
услышать его слова.<(1) Paracelse. Archidoxs magica, 1909, p. 21-23.>
Едва услыхав это слово, они, невзирая на свою природу и свой дух, остаются
неподвижными и никого не отравляют своим ядовитым укусом". И пусть не
говорят, что это обусловленно лишь шумом произнесенных слов:"Если в
благоприятное время ты напишешь эти слова на велене, на пергаменте, на
бумаге и протянешь их земле, она останется не менее неподвижной, чем если
бы ты их громко произнес". Замысел "Натуральных магий", занимающий видное
место с конца XVI века и выдвигавшийся вплоть до середины XVII века, не
является остаточным явлением в европейском сознании; он был возрожден, как
недвусмысленно говорит Кампанелла(1), и по веским для той эпохи причинам,
ибо фундаментальная конфигурация знания сталкивала приметы подобия.
Магическая форма была неотделима от способа познания.
Это же самое обстоятельство сказывается на эрудиции: ведь в
сокровище, завещанном нам древностью, язык имеет ценность как знак
вещей. Между видимыми знаками, которыми бог разметил поверхность Земли,
чтобы мы могли познать ее внутренние тайны, и разборчивыми словами,
которые Писание или мудрецы древности, просвещенные божественным светом,
начертали в этих спасенных традицией книгах, нет различия. Соотношение с
текстами и соотношение с вещами -- одной природы: и здесь, и там люди
находят знаки. Однако бог, дабы развить нашу мудрость, усеял природу лишь
теми фигурами, которые нуждаются в истолковании (и именно в этом смысле
познание должно быть п р о р и ц а н и е м -- divinatio), в то время как
древние уже дали истолкования, которые нам остается только воспринять. Мы
могли бы удовольствоваться этим восприятием, если бы не было необходимо
выучить их язык, научиться читать их тексты, понимать то, что они сказали.
Наследие древности, подобно самой природе, -- это обширное пространство,
взывающее к истолкованию; как здесь, так и там нужно обнаружить знаки и
мало-помалу заставить их говорить. Другими словами, Divinatio и Eruditio --
это одна и та же герменевтика. Однако разворачивается она на двух различных
уровнях, хотя и согласно сходным фигурам: в первом случае она движется от
немой отметины к самой вещи (и заставляет говорить природу); во втором
случае она движется от неподвижного начертания к ясному слову (возвращает
жизнь бездействующим языкам). Но как естественные знаки глубинным
отношением сходства связаны с тем, на что они указывают, так и речь
древних соответствует тому, что она указывают, так и речь древних
соответствует тому, что она выражает; если же она имеет для нас значение
важнейшего знака, то это потому, что самой своей сутью и благодаря свету,
постоянно пронизывающему ее с самого ее появления, эта речь приноровлена к
самым вещам, будучи их зеркалом и соперником; она соотносится с вечной
истиной так, как знаки -- с тайнами природы (она является отметиной этого
слова, подлежащего дешифровке), с вещами, которые раскрываются в ней, она
находится в исконном родстве. Бесполезно, таким образом, требовать у нее
мотивации ее определяющей роли; речь -- это сокровищница знаков, связанных
подобием с тем, что они могут обозначать. Единственное различие состоит
в том, что здесь имеется в виду сокровищница знаков второй степени,
отсылающих к знакам самой природы, которые-то и содержат смутные указания
на чистое золото самих вещей. Истинность всех этих отметин, как тех, что
пронизывают природу, так и тех, что выстраиваются в ряд на пергаментах и
в библиотеках, везде одна и та же, столь же изначальная, как и
утверждение бытия бога.
Между метками и словами нет такого различия, как между
наблюдением и принятым авторитетом или между истинным и традиционным.
Повсюду развертывается одно и то же взаимодействие знака и подобного, и
поэтому природа и слово могут перекрещиваться до бесконечности, как бы
образуя для умеющего читать великий и единый текст.
4. ПИСЬМЕННОСТЬ ВЕЩЕЙ
В XVI веке реальный язык -- это не единообразная и однородная
совокупность независимых знаков, в которой вещи отражаются словно в
зеркале, раскрывая одна за другой свою специфическую истину. Это, скорее,
непрозрачная, таинственная, замкнутая в себе вещь, фрагментарная и
полностью загадочная масса, соприкасающаяся то здесь, то там с фигурами
мира и переплетающаяся с ними, вследствие чего все вместе они образуют
сеть меток, в которой каждая может играть и на самом деле играет по
отношению ко всем остальным роль содержания или знака, тайны или указания.
Взятый в своем грубом историческом бытии, язык XVI века не представляет
собой произвольную систему; он размещается внутри мира и одновременно
образует его часть, так как вещи сами по себе скрывают и обнаруживают свою
загадочность как язык и так как слова выступают перед человеком как
подлежащие расшифровке вещи. Великая метафора книги, которую открывают,
разбирают по складам и читают, чтобы познать природу, является лишь
видимой изнанкой другого, гораздо более глубокого переноса, вынуждающего
язык существовать в рамках мироздания, среди растений, трав, камней и
животных.
Язык составляет часть великого распределения подобий и примет.
Поэтому он сам должен изучаться как вещь, принадлежащая природе. Как и
растениям, животным или звездам, его элементам присущи свои законы
сродства и соответствия, свои обязательные аналоги. Рамус разделил свою
грамматику на две части. Первая часть посвящалась этимологии, что означало
поиски не изначального смысла слов, но как раз внутренних "свойств" букв,
слогов и, наконец, целых слов. Во второй части рассматривался синтаксис,
задачей которого было обучать "словесным построениям, исходя из свойств
слов", причем синтаксис состоял "почти единственно лишь в установлении
соответствия и взаимной связи свойств, например существительного с
существительным или с глаголом, наречия со всеми словами, к которым оно
присоединяется, союза с порядком соединяемых им вещей" *1). Вовсе не
<*1) P. Ramus. Grammaire, Paris, 1572, p.3 et p.125-126>
наличие смысла делает язык тем, что он есть;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
рядом подобие другого типа, служащее для распознавания первого, но
выделяемое в свою очередь с помощью третьего сходства. Каждое сходство
получает примету, но эта примета есть не что иное, как общая форма того же
сходства. Таким образом, совокупность отметин накладывает на круг подобий
некий второй круг, который полностью, точка за точкой повторял бы первый,
если бы не было этого незначительного разрыва, из-за которого знак
симпатии заключается в аналогии, знак аналогии -- в соперничестве, знак
соперничества -- в пригнанности, которая в сою очередь требует для своего
опознания отметины симпатии... Примета и то, что она обозначает, по
природе своей в точности одинаковы, различны для них лишь законы
распределения, но само расчленение -- одно и то же.
Обозначающая и обозначаемая формы являются сходными между собой,
но не совпадающими. Именно в этом, несомненно, выражается тот факт, что в
знании XYI века сходство оказывается самым универсальным, самым очевидным,
но вместе с тем и самым скрытым, подлежащим выявлению элементом,
определяющим форму познания (достигаемого лишь на путях подобия) и
гарантирующим богатство его содержания (ибо стоит приподнять знаки и
посмотреть, на что они указывают, как обнаруживается и начинает сиять
собственным светом само Схожество).
Будем называть герменевтикой совокупность знаний и приемов,
позволяющих заставить знаки заговорить и раскрыть свой смысл; будем
называть семиологией совокупность знаний и приемов, позволяющих
распознать, где народятся знаки, определить то, что их полагает в качестве
знаков, прознать их связи и законы их сцепления. XYI же век совмещал
семиологию и герменевтику в фигуре подобия. Искать смысл -- значит выявлять
то, что сходствует. Искать закон знаков -- значит открывать вещи,
являющиеся сходными. А язык, на котором они говоря, не рассказывает ни о
чем другом, кроме как о связывающем их синтаксисе. Природа вещей, их
сосуществование, сцепление, связывающее их взаимное общение, не отличаются
от их сходства. Сходство же выявляется лишь в сети знаков, которая
охватывает мир от края до края. "Природа" берется в том тонком слое,
который содержит семиологию изложенной на гермевтику; она таинственна и
сокрыта, она доступна познанию, которое ей случается сбивать с толку,
лишь в той мере6 в какой это наложение не обходится без легкого разрыва
между сходствами. Эпистемологическая сетка немедленно утрачивает ясность;
с первого же захода прозрачность мутнеет, возникает темное пространство,
которое придется постепенно освещать. Это и есть "природа", то, что надо
стараться познать. Все было бы очевидным и ясным, если бы герменевтика
сходства и семиология примет совпадали между собой без малейшего
колебания. Но поскольку между подобиями, образующими начертания, и
подобиями, образующими речь, имеется "зазор", то знание и его бесконечное
усилие получают здесь свое специфическое пространство: они будут бороздить
это расстояние, переходя в бесконечном зигзаге от подобного к тому, чему
оно подобно.
3. ПРЕДЕЛЫ МИРА
Такова в своем самом общем наброске э п и с и с т е м а XVI
века. Эта конфигурация знания несет с собой определенный ряд следствий.
Прежде всего отметим избыточный и одновременно абсолютно убогий
характер этого знания. Избыточность обусловлена его беспредельностью.
Сходство никогда не остается устойчивым в самом себе; оно фиксировано лишь
постольку, поскольку оно отсылает к другому подобию, которое в свою
очередь вызывает к новым, так что каждое сходство значимо лишь благодаря
аккумуляции всех других, и весь мир нужно обследовать для того, чтобы
самая поверхностная из аналогий была оправдана и выявлена наконец как
достоверная . Таким образом, это -- значение, которое может и должно
возникнуть из бесконечного нагромождения утверждений, влекущихся друг за
другом. Поэтому такое знание, начиная с самых основ, будет зыбким. Простое
сложение -- единственно возможная форма связи элементов знания. Отсюда эти
бесконечные реестры, отсюда их однообразие.
Помещая в качестве связующего звена между знаком и тем, на что он
указывает, сходство (являющееся одновременно посредничающей и единственной
в своем роде силой, поскольку она обитает равным образом как в отметине,
так и в отмечаемом содержании ), знание XVI века облекло себя на то,
чтобы познавать неизменно одно и тоже, но приходить к этому познанию лишь
в итоге так никогда и не завершаемого бесконечного движения.
Именно здесь вступает в дело пресловутая категория микрокосма.
Пожалуй, именно благодаря известной традиции неоплатонизма это старое
понятие сохраняло свою жизнеспособность в течение средневековья и раннего
Возрождения. Но в XYI веке оно, в конечном счете, стало играть
основополагающую роль в знании. Неважно, является ли оно, по старинному
выражению, взглядом на мир или Weltanscyauung (мировоззрением). Фактически
в эпистемологической конфигурации этой эпохи оно выполняет одну или,
скорее две совершенно определенные функции. В качестве к а т е г о р и и
м ы ш л е н и я оно применяет ко всем сферам природы игру повторяемых
сходств; гарантирует исследованию, что каждая вещь найдет при более
широком охвате свое зеркало и свое макрокосмическое подтверждение; с
другой стороны, оно утверждает, что видимый порядок самых высоких сфер
отразится в более мрачных глубинах земли. Однако рассматриваемое как в с
е о б щ а я к о н ф и г у р а ц и я природы, оно устанавливает
действительные и, так сказать, ощутимые пределы на пути неустанного
движения сменяющих друг друга подобий. Это понятие указывает на то, что
существует большой мир и что его периметром намечен предел всех
сотворенных вещей; что по другую сторону находится особое существо,
воспроизводящее в своих ограниченных масштабах беспредельный порядок
неба, светил, гор, рек и гроз; и что именно в реальных пределах этой
конструктивной аналогии развертывается действие сходств. Как раз поэтому
расстояние от микрокосма до макрокосма, сколь оно ни велико, не
бесконечно, сколь ни многочисленны населяющие мир существа, они в конечной
инстанции доступны пересчету; следовательно, подобия, всегда опирающиеся
друг на друга благодаря необходимому для них действию знаков, больше не
подвергаются опасности исчезновения на неопределенное время. Они
опираются друг на друга и взаимно усиливаются в абсолютно замкнутой сфере.
Природа как система знаков и сходств замыкается на себе согласно удвоенной
фигуре космоса.
Итак, нужно остерегаться инверсии отношений. Без всякого
сомнения, идея микрокосма была, как говорится, "важной" для XVI века.
Среди всех формулировок, которые могли бы одной из самых употребительных.
Однако, здесь речь не идет об изучении мнений, которое можно было бы
осуществить лишь на основе статистического анализа письменных источников.
С другой стороны, если знание XVI века анализируется на его
археологическом уровне, то есть на уровне условий, сделавших возможным это
знание, то отношения макрокосма и микрокосма выступают лишь как простой
поверхностный эффект. Исследование всех существующих аналогий было
предпринято не потому, что люди верили в подобные отношения. Дело в том,
что в самой сердцевине знания имелась необходимость совместить бесконечное
богатство сходства, введенного в качестве посредника между знаками и их
смыслом, и то однообразие, которым обусловливалось одинаковое расчленение
сходства по отношению и к обозначающему, и к обозначаемому. В рамках такой
эпистемы, где знаки и подобия взаимно переплетаются по схеме бесконечного
витка, было совершено необходимо, чтобы в отношении микрокосма к
макрокосму мыслились гарантия этого знания и предел его распространения.
В силу той же необходимости это знание должно было одновременно и
равным образом принимать и магию, и эрудицию. Нам представляется, что
познания XYI века слагались из неустойчивой смеси рационального знания, из
понятий порожденных обрядами магии, и из всего культурного наследия,
воздействие которого было приумножено вновь открытыми античными текстами.
Наука этой эпохи, выстроенная таким образом, не отличается структурной
прочностью; она является как бы всего-навсего лишь свободным
пространством, в котором сталкиваются приверженность к авторитетам
древности, пристрастие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей
разумности, в которой мы узнаем себя. И эта трехчленная эпоха как бы
отражается в зеркале каждого произведения и каждого отдельного ума... На
самом деле знание XVI века не грешит недостатком структурированности.
Напротив, мы видели, насколько до педантичности строги определяющие
пространство этого знания конфигурации. Именно эта строгость
обусловливает отношение этого знания к магии и эрудиции, взятых не в
качестве принятого извне содержания, но в качестве его необходимых форм.
Мир покрыт знаками, нуждающимися в расшифровке, и эти обнаружившиеся
сходства и сродства знаки являются ничем иным, как формами подобия. Итак,
знать--значит истолковывать, идти от видимой приметы к тому, что
высказывает себя в ней и что без нее осталось бы невысказанным словом,
спящим в вещах. "Мы, люди,открываем благодаря знакам и внешним
соответствиям все скрытое в горах и именно так находим все свойства трав и
все, что содержат камни. Нет ничего ни в глубине морей, ни в высях
небосвода, что человек не мог бы открыть. Нет таких гор, которые были бы
столь обширны,чтобы скрыть от человеческого взора то, что скрывается в
них; все это открывается ему благодаря соответствующим знакам"(1).
Прорицание не является одним из видов познания;оно сливается с ним. Но эти
подвергающиеся истолкованию знаки обозначают скрытое лишь в той мере, в
какой они его напоминают; воздействие на приметы будет сопровождаться
операциями над тем, на что они тайно указывают. Именно поэтому растения,
представляющие голову, или глаза, или сердце, или печень, будут эффективны
как лекарственное средство по отношению к данному органу; поэтому сами
звери будут реагировать на те знаки, которые их обозначают. "Скажи же
мне,-- вопрошает Парацельс, -- почему змея из Гельвеции, Альгории, Швеции
понимает греческие слова Оси, Осия, Оси... В каких академиях они научились
им так, что, едва услышав слово, они тут же отворачиваются,чтобы не
услышать его слова.<(1) Paracelse. Archidoxs magica, 1909, p. 21-23.>
Едва услыхав это слово, они, невзирая на свою природу и свой дух, остаются
неподвижными и никого не отравляют своим ядовитым укусом". И пусть не
говорят, что это обусловленно лишь шумом произнесенных слов:"Если в
благоприятное время ты напишешь эти слова на велене, на пергаменте, на
бумаге и протянешь их земле, она останется не менее неподвижной, чем если
бы ты их громко произнес". Замысел "Натуральных магий", занимающий видное
место с конца XVI века и выдвигавшийся вплоть до середины XVII века, не
является остаточным явлением в европейском сознании; он был возрожден, как
недвусмысленно говорит Кампанелла(1), и по веским для той эпохи причинам,
ибо фундаментальная конфигурация знания сталкивала приметы подобия.
Магическая форма была неотделима от способа познания.
Это же самое обстоятельство сказывается на эрудиции: ведь в
сокровище, завещанном нам древностью, язык имеет ценность как знак
вещей. Между видимыми знаками, которыми бог разметил поверхность Земли,
чтобы мы могли познать ее внутренние тайны, и разборчивыми словами,
которые Писание или мудрецы древности, просвещенные божественным светом,
начертали в этих спасенных традицией книгах, нет различия. Соотношение с
текстами и соотношение с вещами -- одной природы: и здесь, и там люди
находят знаки. Однако бог, дабы развить нашу мудрость, усеял природу лишь
теми фигурами, которые нуждаются в истолковании (и именно в этом смысле
познание должно быть п р о р и ц а н и е м -- divinatio), в то время как
древние уже дали истолкования, которые нам остается только воспринять. Мы
могли бы удовольствоваться этим восприятием, если бы не было необходимо
выучить их язык, научиться читать их тексты, понимать то, что они сказали.
Наследие древности, подобно самой природе, -- это обширное пространство,
взывающее к истолкованию; как здесь, так и там нужно обнаружить знаки и
мало-помалу заставить их говорить. Другими словами, Divinatio и Eruditio --
это одна и та же герменевтика. Однако разворачивается она на двух различных
уровнях, хотя и согласно сходным фигурам: в первом случае она движется от
немой отметины к самой вещи (и заставляет говорить природу); во втором
случае она движется от неподвижного начертания к ясному слову (возвращает
жизнь бездействующим языкам). Но как естественные знаки глубинным
отношением сходства связаны с тем, на что они указывают, так и речь
древних соответствует тому, что она указывают, так и речь древних
соответствует тому, что она выражает; если же она имеет для нас значение
важнейшего знака, то это потому, что самой своей сутью и благодаря свету,
постоянно пронизывающему ее с самого ее появления, эта речь приноровлена к
самым вещам, будучи их зеркалом и соперником; она соотносится с вечной
истиной так, как знаки -- с тайнами природы (она является отметиной этого
слова, подлежащего дешифровке), с вещами, которые раскрываются в ней, она
находится в исконном родстве. Бесполезно, таким образом, требовать у нее
мотивации ее определяющей роли; речь -- это сокровищница знаков, связанных
подобием с тем, что они могут обозначать. Единственное различие состоит
в том, что здесь имеется в виду сокровищница знаков второй степени,
отсылающих к знакам самой природы, которые-то и содержат смутные указания
на чистое золото самих вещей. Истинность всех этих отметин, как тех, что
пронизывают природу, так и тех, что выстраиваются в ряд на пергаментах и
в библиотеках, везде одна и та же, столь же изначальная, как и
утверждение бытия бога.
Между метками и словами нет такого различия, как между
наблюдением и принятым авторитетом или между истинным и традиционным.
Повсюду развертывается одно и то же взаимодействие знака и подобного, и
поэтому природа и слово могут перекрещиваться до бесконечности, как бы
образуя для умеющего читать великий и единый текст.
4. ПИСЬМЕННОСТЬ ВЕЩЕЙ
В XVI веке реальный язык -- это не единообразная и однородная
совокупность независимых знаков, в которой вещи отражаются словно в
зеркале, раскрывая одна за другой свою специфическую истину. Это, скорее,
непрозрачная, таинственная, замкнутая в себе вещь, фрагментарная и
полностью загадочная масса, соприкасающаяся то здесь, то там с фигурами
мира и переплетающаяся с ними, вследствие чего все вместе они образуют
сеть меток, в которой каждая может играть и на самом деле играет по
отношению ко всем остальным роль содержания или знака, тайны или указания.
Взятый в своем грубом историческом бытии, язык XVI века не представляет
собой произвольную систему; он размещается внутри мира и одновременно
образует его часть, так как вещи сами по себе скрывают и обнаруживают свою
загадочность как язык и так как слова выступают перед человеком как
подлежащие расшифровке вещи. Великая метафора книги, которую открывают,
разбирают по складам и читают, чтобы познать природу, является лишь
видимой изнанкой другого, гораздо более глубокого переноса, вынуждающего
язык существовать в рамках мироздания, среди растений, трав, камней и
животных.
Язык составляет часть великого распределения подобий и примет.
Поэтому он сам должен изучаться как вещь, принадлежащая природе. Как и
растениям, животным или звездам, его элементам присущи свои законы
сродства и соответствия, свои обязательные аналоги. Рамус разделил свою
грамматику на две части. Первая часть посвящалась этимологии, что означало
поиски не изначального смысла слов, но как раз внутренних "свойств" букв,
слогов и, наконец, целых слов. Во второй части рассматривался синтаксис,
задачей которого было обучать "словесным построениям, исходя из свойств
слов", причем синтаксис состоял "почти единственно лишь в установлении
соответствия и взаимной связи свойств, например существительного с
существительным или с глаголом, наречия со всеми словами, к которым оно
присоединяется, союза с порядком соединяемых им вещей" *1). Вовсе не
<*1) P. Ramus. Grammaire, Paris, 1572, p.3 et p.125-126>
наличие смысла делает язык тем, что он есть;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62