Ярдли посмотрел на облака, летящие по небу, втянул запах сырой земли и пожалел, что пахнет землей, а не соленой водой. Капитан тосковал по запаху моря. К чему он никак не мог привыкнуть в Квебеке, так это к скачкам погоды. В Новой Шотландии перемену в погоде угадывали за несколько часов. Посмотришь, бывало, на вымпел на мачте или на дым из трубы, сообразишь, какой ветер, и все ясно. А здесь даже барометру верить нельзя.
Капитан обратился к Полю.
— Еще два месяца, и подадимся мы все на рыбалку. Ты, я, Дафна и Хетер. Это мои внучки. Они приедут ко мне погостить.
Смуглое лицо Поля оставалось серьезным.
— Папа не пустит.
— Ему просто невдомек, что ты уже большой. Когда мне было столько, сколько тебе, я уже был наживщиком.
— А что это?
— Мы выходили в море в таких больших желтых плоскодонках, я и еще парни. Все в свитерах, зюйдвестках, дождевиках. Ходили мы за треской, ловили ее у рифов. Парни ловили, а я наживлял. Я все больше моллюсками пользовался. Да чего там, ты уже вполне взрослый, можешь и сам с лодкой управиться.
Поль обрадовался. Раз капитан говорит, что все будет в порядке, значит, так и есть.
Деревенские дома остались позади, и ветер был . такой сильный, что у Поля с головы чуть не сдуло шапку.
— Капитан Ярдли...— начал было он, пытаясь одной рукой придержать шапку, другой — отцовские газеты. Поскольку он замолчал, капитан заглянул ему в лицо и понял, что мальчик чем-то встревожен. Казалось, он прячет огорчение, желая, чтобы его уговорили открыться, с детской хитростью хочет убедиться, что, если он расскажет, о чем беспокоится, ему ничего не будет.
— Выкладывай, Поль! Ты ведь знаешь, мне можно все рассказать.
Еще некоторое время они шли молча, потом Поль сказал:
— В лавке говорили про Мариуса. Про Мариуса и про папу.
— Ну и что? Наверно, ничего нового.
— Мариусу придется идти в солдаты?
— Сейчас многие идут в армию. Не так уж и плохо быть солдатом.
Капитан ускорил шаги и сам почувствовал беспокойство, хоть мальчик ничего толком не сказал. В последнее время он замечал, что к Атанасу в деревне стали относиться хуже. Призовут Мариуса, и недовольство вспыхнет в открытую. Даже Ярдли понимал, что здесь никто не разделяет отношения Атанаса к войне. Если Мариуса заберут в солдаты и Атанас ничего не сделает, чтобы освободить сына от армии, приход расценит это как предательство семьи, а такой грех не прощают. Ярдли предпочел бы не говорить с Полем о Мариусе. Он только раз мельком видел старшего сына Таллара, но успел понять, что Мариус — один из тех немногих людей, кто готов на все, лишь бы никому не нравиться. Ярдли подумал, что Мариуса можно считать прямым порождением конфликта, происходящего в стране и в его собственной семье.
— Знаете, Мариус ненавидит англичан,— сказал Поль.— Он и маму поэтому ненавидит.
— Ну что ты, Поль. Разве он может ненавидеть твою мать?
— Да, да, я знаю. Наверно, он и папу ненавидит, только он его боится. Капитан Ярдли, а как вы думаете?
— О чем?
— Мариус не убьет никого из англичан, если его будут забирать в армию?
— Он даже не знает, как это делается.
— Убивать трудно?
— Ну, во всяком случае, это надо уметь. — Вы кого-нибудь убивали, капитан Ярдли?
— Нет, не пришлось. А вот тот негр, с которым я плавал на востоке, он при мне убил одного парня.
Поль остановился посреди дороги.
— Как?
Ярдли обрадовался, что разговор отклонился от семейства Теш л аров.
— Понимаешь, у этого негра были длиннющие усы. Такие длинные, что, когда он ложился спать, ему приходилось закладывать эти усы за уши и концы завязывать рифовым узлом на затылке. А то бы они ему мешали спать в подвесной койке. И вот один раз среди ночи...
Поль с подозрением спросил:
— У негра усы?
— Ну я же тебе рассказываю. Поль рассмеялся:
— Но у негров не бывает усов, капитан Ярдли. У чернокожих нет усов. Я про это читал. Он был чернокожий?
— Чернокожий? Да он был до того черный, что его ночью и корабельная кошка не разглядела бы. И вот раз, когда он спал, один грязный итальяшка вынул нож и отхватил ему пол-уса. Негр проснулся, ему на вахту идти, сунулся он развязать усы, а у него всего пол-уса осталось. Он как заорет. А уж орать он умел, ты бы только слышал! Он семь лет эти усы отращивал.— Ярдли посмотрел на мальчика и улыбнулся.— Ну и как увидел он, что итальяшка над ним смеется, унять его уже нельзя было, бросился на итальяшку, так что у того шея сразу хрясь, шкипер сам слышал.
Поль тоже засмеялся, капитан так рассказал об этом случае, что даже страшно не было. Он начал приставать к капитану с вопросами^ чтобы проверить, не шутит ли тот, и вдруг увидел, что навстречу им по дороге шагает отец Бобьен. Его черная сутана развевалась на ветру, на плоском животе покачивался крест. Поравнявшись со священником, капитан Ярдли поздоровался, и отец Бобьен сдержанно кивнул, но даже не улыбнулся.
Когда священник был далеко и не мог их услышать, Поль сказал:
— В прошлый раз в лавке говорили, что отец Бобьен не любит папу.
Ярдли засмеялся, чтобы скрыть снова шевельнувшееся в нем беспокойство.
— Это он меня не любит, а не мистера Таллара.
— А они сказали — папу.
— А думали, наверно, про меня.
— Почему про вас?— Поль смотрел на капитана очень серьезно.— Вас все любят.
— Ну, отцу Бобьену положение не велит хорошо ко мне относиться. Понимаешь, Поль, я же не католик. Я пресвитерианец. Никак не привыкну, что из-за одного этого человека могут не любить.
— Как вы думаете, мне бы понравилось быть пресвитерианцем?
— Трудно сказать,— ответил Ярдли.— Тут не приходится выбирать, нравится или не нравится.
Теперь они уже довольно далеко прошли по дороге вдоль реки, и на них порывами налетал северный ветер, дыша сыростью. Ветер дул против течения, и река покрылась рябью.
— Капитан Ярдли,— спросил мальчик,— вам нравится Монреаль?
— Нет, не могу сказать, что нравится. А что?
— А маме нравится. Она хочет туда вернуться и жить там.
Ярдли ничего не ответил.
— Когда я вырасту, я объеду все города,— сказал Поль.— Я стану моряком, как вы. И поплыву в те места, где побывал Одиссей.
Взрослые всегда заблуждаются насчет детей такого возраста, как Поль, размышлял Ярдли. Им кажется, что они еще малютки. А Поль помнит все, что читал или видел в книжках, и все, что слышал. Ярдли считал, что в возрасте Поля человек обычно уже знает по меньшей мере девять десятых того, что ему суждено узнать за всю жизнь.
Думая об Одиссее, Поль забыл об огорчениях. Он мечтал увидеть страны, где море лазурно-голубое, как на картинках, у мужчин прямые носы, а женщины ходят в развевающихся одеждах. Он вспоминал, как Одиссея привязали к мачте, а матросы заткнули уши воском, чтобы проплыть мимо острова, где красавицы, белокожие и черноволосые, как его мать, распевали над грудами костей. Здорово Одиссей придумал насчет воска! А на другом берегу этого лазурного моря — святая земля, где родился Христос. Полю казалось, что места там, должно быть, очень мрачные. Он отвлекся от своих мыслей, и губы его раздвинулись в улыбке. В эту минуту он был счастлив, не зная и не задумываясь почему.
Когда они дошли до калитки капитана, Ярдли посоветовал:
— Беги-ка ты скорей с газетами. Отец, наверно, готов нас прибить, вон как мы застряли. Ничего, скоро погода наладится, станет тепло, и будем мы с тобой все лето веселиться.
— Вот хорошо!— сказал Поль. Он серьезно приподнял шапку и отправился домой.
Ярдли стоял и смотрел вслед мальчику, наблюдая, как его фигурка становится все меньше и меньше на фоне голых деревьев, машущих ветками на ветру. Его вдруг пронзило щемящее сознание того, как многое прекрасное в этом мире прекрасно именно своей хрупкостью, беззащитностью. Он поразился этому чувству, так не вязалось оно с его обычным оптимизмом. Да, все могло бы быть чудесно, даже старость, даже если ты доживешь до того, что превратишься в выбеленную солнцем баржу на приколе, только бы вокруг были люди, не знающие страха. Люди, не цепляющиеся за своих соседей, как слепые в темной пещере. И жить бы так, чтобы мысли о войне не вонзались вдруг в твою душу, словно иглы, нарушая покой.
Ярдли не кончал университетов, но понемногу научился читать книги и размышлять. Ему не раз приходилось изведать одиночество в чужих краях — и когда он был матросом, и когда стал капитаном. Он был убежден, что знания даются человеку лишь для того, чтобы, подобно цветной занавеске, отгораживать ум от некой мрачной и невыносимой тайны, с которой никто не в силах остаться лицом к лицу. Он не боялся последнего одиночества, потому что не разрешал себе думать о нем. Но знал, что, если начнет думать, страх придет.
Однажды в тропиках его корабль бросил якорь у какого-то мыса в сотне миль от ближайшего населенного пункта. Часть команды вместе со вторым помощником сошла на берег в поисках пресной воды, а Ярдли остался и почти весь день ждал их возвращения. Облокотясь на поручни, он наблюдал, как на глубине десяти саженей в освещенной солнцем воде скользят рыбы. Акулы и барракуды кружились внизу в своей стихии — сосредоточенные, грозные, прекрасные и совершенно бессмысленные; они выплывали из пещеры, скрытой мысом, и, проскользнув под килем корабля, замирали на несколько секунд под рулем, шевеля плавниками, а потом поворачивали и снова скрывались в пещере. Только что они темнели в золотистой от солнца воде и вот уже исчезли, и море спокойно, как будто их никогда и не было. От этих наблюдений его оторвал первый помощник, ожидавший распоряжений, но то, что Ярдли увидел тогда, навсегда осталось в памяти. Сосредоточенные, прекрасные, грозные и совершенно бессмысленные — такими были акулы, и он не мог этого забыть.
Здесь, в Сен-Марке, где капитан поселился по собственному выбору, ему было очень одиноко. Он привязался к Полю, как к собственному сыну. И видел, что мальчику еще предстоит стать яблоком раздора. Непонятные разногласия, разъедающие семью Талла-ров, безусловно, коснутся ее младшего представителя. А кроме того, вряд ли Поля минует та борьба, что постоянно идет в стране, никому не принося успеха, борьба между двумя нациями и их верованиями; видать, так уж устроены люди, вместо того, чтобы использовать идеи для познания истины, они размахивают ими, как боевыми знаменами.
Перед мысленным взором Ярдли, который, хромая, ковылял к своему дому, предстало все семейство Тал-ларов, каждый тянул Поля в свою сторону: Мариус за одну руку, мать за другую, Атанас за голову, а священник впился сильными руками в ноги мальчика. Ярдли улыбнулся про себя, решив, что все это глупости. Ветреный день — неподходящая пора для размышлений, особенно, если человек много бывает один.
Отгородившись дверью от непогоды, Ярдли подбросил дров в огонь. Потом прошел в кухню подогреть себе супу и отрезать хлеба.
8
В пятницу два вагона первого класса в монреальском поезде, уходившем из Оттавы после обеда, были переполнены: государственные служащие и политические деятели возвращались домой на субботу и воскресенье. Среди них был и Атанас Таллар. На коленях у него лежали две газеты —- французская и английская. Каждую из них он уже прочел от начала до конца. Некоторое время Атанас сидел спокойно, только время от времени поглядывал в окно, затем снова развернул французскую газету и, найдя редакционную статью, еще раз перечитал все, что думает редактор о речи, которую накануне вечером Атанас произнес в парламенте. «Карьера Атанаса Таллара служит прекрасным подтверждением того, что за двумя зайцами не угонишься,— говорилось в статье,— во всяком случае у нас, в провинции Квебек, это невозможно. В первой части своей речи Таллар доказывал, что вся остальная страна не хочет понять Квебек. Во второй, ратуя за всеобщую мобилизацию, он выступал, словно патриот Торонто. Таллар полностью дискредитировал себя как выразитель франко-канадских интересов. Ваши рассуждения, господин Таллар, не могут обмануть никого, кроме вас. Вы либо с нами, либо против нас. Нельзя находиться посередине, пытаясь одной рукой поддерживать английских империалистов, а другой успокаивать своих соотечественников».
Атанас опустил газету. Статья была обидная. Она крайне его возмутила. Он взял английскую газету, издававшуюся в Торонто. Здесь передовая гласила: «Последнее выступление мистера Таллара, который в прошлом производил впечатление прогрессивного франко-канадца, явило собой жалкий образец увиливаний, к которым постоянный нажим провинции Квебек принуждает даже лучших своих представителей в парламенте. Вчерашняя речь мистера Таллара не может не порадовать те сектантствующие элементы, которые...»
Атанас швырнул обе газеты на пол. К чему политике здравомыслие и проницательность? Газеты, как малые дети, делятся на враждующие лагери, будто готовятся к драке. Кризис в военных действиях не сплотил их, а только ожесточил.
Атанас оглядел ряды красных плюшевых кресел — повсюду виднелись лысины политических дельцов и бизнесменов. Только один из пассажиров был в военной форме, майор, служивший в канцелярии военного округа в Монреале. Но, несмотря на блестящие пуговицы и начищенные сапоги, на солдата он походил мало. Обыкновенный подрядчик в военном мундире, болтает с соседом-политиком и чувствует себя при этом совершенно в своей тарелке. До Атанаса доносились обрывки беседы:
— Вся беда в том, что в Квебеке нам не удалось сделать войне рекламу.
— Разве войну можно рекламировать?
— Рекламировать можно все.
Атанас заметил, что плечи майора как бы привычно сутулятся. Даже три года службы в армии не отучили его от манеры склоняться к собеседнику, чтобы придать разговору доверительный характер.
— Загвоздка с Квебеком в том,— продолжал майор,— что здесь нужен человек, искренне симпатизирующий франко-канадцам. А что делает правительство? Шлет сюда, к нам в Монреаль, торонтских оранжистов *, чтобы помогали мобилизации. А в Квебеке оранжист и на выгодную работу никого не заманит, не то что в армию. Так мне вот бы чего хотелось...
Тебе хотелось бы, подумал Атанас, продвинуться по службе и получать побольше денег. Он закрыл глаза, пытаясь заснуть. Чтобы успокоиться, он стал думать о Сен-Марке. Уже идет первая неделя мая. Земля наверняка почти просохла. Вероятно, Бланшар с понедельника начнет сев. Атанас откинул голову на спинку кресла, прикрытую белой салфеткой. Он походил на усталого орла. Выглядел старым и очень величественным. Пышные усы на орехово-смуглых щеках казались иссиня-белыми.
Атанас старался заснуть, но из тайников сознания вырывались непрошеные мысли и затягивали его в свой водоворот. Он пробовал отмахнуться от них, но напрасно. В какой-то момент, думал он, в человеке разом начинают бурлить все родники, питающие его натуру, и горе ему, если он не сможет загнать их в русло. Что ж, ясно по крайней мере одно — его политическая карьера потерпела неудачу. Позиция, занятая им по отношению к войне, не принесла никому ничего хорошего. Он только лишил себя прежней возможности радоваться жизни и работе.
Атанас вспомнил, как раньше все доставляло ему удовольствие, он любил поесть, а иногда даже выпить лишнего, и всегда это обставлялось весело, остроумно, с блеском. Случалось, они с Кэтлин ездили на скачки, а иногда отправлялись в город, чтобы побывать в театре. А до знакомства с Кэтлин он много лет увлекался хоккеем. Когда-то даже содержал на паях профессиональный хоккейный клуб и три сезона наблюдал каж-
1 Оранжисты — общество, организованное в Канаде в 1830 г. по примеру английского ордена оранжистов. Главная цель канадских оранжистов —- защита протестантской церкви и единства Британской Империи.
? дую игру со скамьи для игроков, был накоротке со всеми членами команды и звал их по именам.
Хорошие это были дни, пока война все не испортила. Ему нравился французский стиль хоккея — невысокие нападающие, ловко орудующие клюшками, и массивные, как пивные бочки, защитники. Каждый год клуб пополнялся новыми игроками из маленьких городов, и перед началом сезона Таллар и менеджер с тренером и членами команды рассаживались в меховых пальто на пустом катке, где все окна были настежь, чтобы вода скорей замерзла, и одного за другим просматривали новичков. Эти новички уже давно стали ветеранами и бросили хоккей. Атанас вспомнил, какое веселье царило в раздевалках, когда спортивный сезон заканчивался. Пивоваренный завод присылал бочонки пива, его распивали все вместе, и нигде пиво не было таким вкусным, как здесь — в душной комнате, пропитанной запахом пота и растирок. Хоккеисты смеялись и дурачились, а потом все разваливались на скамейках и начиналась похвальба. Как прекрасен был мир, когда хоккей казался самой важной из проблем!
— Хелло, Таллар!
Атанас открыл глаза и увидел, что над ним склонилось пухлое лицо Хантли Макквина. Атанас снял пенсне, придавил пальцами веки, осторожно погладил их, чтобы глаза скорей раскрылись, потом снова водрузил пенсне на переносицу и выпрямился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Капитан обратился к Полю.
— Еще два месяца, и подадимся мы все на рыбалку. Ты, я, Дафна и Хетер. Это мои внучки. Они приедут ко мне погостить.
Смуглое лицо Поля оставалось серьезным.
— Папа не пустит.
— Ему просто невдомек, что ты уже большой. Когда мне было столько, сколько тебе, я уже был наживщиком.
— А что это?
— Мы выходили в море в таких больших желтых плоскодонках, я и еще парни. Все в свитерах, зюйдвестках, дождевиках. Ходили мы за треской, ловили ее у рифов. Парни ловили, а я наживлял. Я все больше моллюсками пользовался. Да чего там, ты уже вполне взрослый, можешь и сам с лодкой управиться.
Поль обрадовался. Раз капитан говорит, что все будет в порядке, значит, так и есть.
Деревенские дома остались позади, и ветер был . такой сильный, что у Поля с головы чуть не сдуло шапку.
— Капитан Ярдли...— начал было он, пытаясь одной рукой придержать шапку, другой — отцовские газеты. Поскольку он замолчал, капитан заглянул ему в лицо и понял, что мальчик чем-то встревожен. Казалось, он прячет огорчение, желая, чтобы его уговорили открыться, с детской хитростью хочет убедиться, что, если он расскажет, о чем беспокоится, ему ничего не будет.
— Выкладывай, Поль! Ты ведь знаешь, мне можно все рассказать.
Еще некоторое время они шли молча, потом Поль сказал:
— В лавке говорили про Мариуса. Про Мариуса и про папу.
— Ну и что? Наверно, ничего нового.
— Мариусу придется идти в солдаты?
— Сейчас многие идут в армию. Не так уж и плохо быть солдатом.
Капитан ускорил шаги и сам почувствовал беспокойство, хоть мальчик ничего толком не сказал. В последнее время он замечал, что к Атанасу в деревне стали относиться хуже. Призовут Мариуса, и недовольство вспыхнет в открытую. Даже Ярдли понимал, что здесь никто не разделяет отношения Атанаса к войне. Если Мариуса заберут в солдаты и Атанас ничего не сделает, чтобы освободить сына от армии, приход расценит это как предательство семьи, а такой грех не прощают. Ярдли предпочел бы не говорить с Полем о Мариусе. Он только раз мельком видел старшего сына Таллара, но успел понять, что Мариус — один из тех немногих людей, кто готов на все, лишь бы никому не нравиться. Ярдли подумал, что Мариуса можно считать прямым порождением конфликта, происходящего в стране и в его собственной семье.
— Знаете, Мариус ненавидит англичан,— сказал Поль.— Он и маму поэтому ненавидит.
— Ну что ты, Поль. Разве он может ненавидеть твою мать?
— Да, да, я знаю. Наверно, он и папу ненавидит, только он его боится. Капитан Ярдли, а как вы думаете?
— О чем?
— Мариус не убьет никого из англичан, если его будут забирать в армию?
— Он даже не знает, как это делается.
— Убивать трудно?
— Ну, во всяком случае, это надо уметь. — Вы кого-нибудь убивали, капитан Ярдли?
— Нет, не пришлось. А вот тот негр, с которым я плавал на востоке, он при мне убил одного парня.
Поль остановился посреди дороги.
— Как?
Ярдли обрадовался, что разговор отклонился от семейства Теш л аров.
— Понимаешь, у этого негра были длиннющие усы. Такие длинные, что, когда он ложился спать, ему приходилось закладывать эти усы за уши и концы завязывать рифовым узлом на затылке. А то бы они ему мешали спать в подвесной койке. И вот один раз среди ночи...
Поль с подозрением спросил:
— У негра усы?
— Ну я же тебе рассказываю. Поль рассмеялся:
— Но у негров не бывает усов, капитан Ярдли. У чернокожих нет усов. Я про это читал. Он был чернокожий?
— Чернокожий? Да он был до того черный, что его ночью и корабельная кошка не разглядела бы. И вот раз, когда он спал, один грязный итальяшка вынул нож и отхватил ему пол-уса. Негр проснулся, ему на вахту идти, сунулся он развязать усы, а у него всего пол-уса осталось. Он как заорет. А уж орать он умел, ты бы только слышал! Он семь лет эти усы отращивал.— Ярдли посмотрел на мальчика и улыбнулся.— Ну и как увидел он, что итальяшка над ним смеется, унять его уже нельзя было, бросился на итальяшку, так что у того шея сразу хрясь, шкипер сам слышал.
Поль тоже засмеялся, капитан так рассказал об этом случае, что даже страшно не было. Он начал приставать к капитану с вопросами^ чтобы проверить, не шутит ли тот, и вдруг увидел, что навстречу им по дороге шагает отец Бобьен. Его черная сутана развевалась на ветру, на плоском животе покачивался крест. Поравнявшись со священником, капитан Ярдли поздоровался, и отец Бобьен сдержанно кивнул, но даже не улыбнулся.
Когда священник был далеко и не мог их услышать, Поль сказал:
— В прошлый раз в лавке говорили, что отец Бобьен не любит папу.
Ярдли засмеялся, чтобы скрыть снова шевельнувшееся в нем беспокойство.
— Это он меня не любит, а не мистера Таллара.
— А они сказали — папу.
— А думали, наверно, про меня.
— Почему про вас?— Поль смотрел на капитана очень серьезно.— Вас все любят.
— Ну, отцу Бобьену положение не велит хорошо ко мне относиться. Понимаешь, Поль, я же не католик. Я пресвитерианец. Никак не привыкну, что из-за одного этого человека могут не любить.
— Как вы думаете, мне бы понравилось быть пресвитерианцем?
— Трудно сказать,— ответил Ярдли.— Тут не приходится выбирать, нравится или не нравится.
Теперь они уже довольно далеко прошли по дороге вдоль реки, и на них порывами налетал северный ветер, дыша сыростью. Ветер дул против течения, и река покрылась рябью.
— Капитан Ярдли,— спросил мальчик,— вам нравится Монреаль?
— Нет, не могу сказать, что нравится. А что?
— А маме нравится. Она хочет туда вернуться и жить там.
Ярдли ничего не ответил.
— Когда я вырасту, я объеду все города,— сказал Поль.— Я стану моряком, как вы. И поплыву в те места, где побывал Одиссей.
Взрослые всегда заблуждаются насчет детей такого возраста, как Поль, размышлял Ярдли. Им кажется, что они еще малютки. А Поль помнит все, что читал или видел в книжках, и все, что слышал. Ярдли считал, что в возрасте Поля человек обычно уже знает по меньшей мере девять десятых того, что ему суждено узнать за всю жизнь.
Думая об Одиссее, Поль забыл об огорчениях. Он мечтал увидеть страны, где море лазурно-голубое, как на картинках, у мужчин прямые носы, а женщины ходят в развевающихся одеждах. Он вспоминал, как Одиссея привязали к мачте, а матросы заткнули уши воском, чтобы проплыть мимо острова, где красавицы, белокожие и черноволосые, как его мать, распевали над грудами костей. Здорово Одиссей придумал насчет воска! А на другом берегу этого лазурного моря — святая земля, где родился Христос. Полю казалось, что места там, должно быть, очень мрачные. Он отвлекся от своих мыслей, и губы его раздвинулись в улыбке. В эту минуту он был счастлив, не зная и не задумываясь почему.
Когда они дошли до калитки капитана, Ярдли посоветовал:
— Беги-ка ты скорей с газетами. Отец, наверно, готов нас прибить, вон как мы застряли. Ничего, скоро погода наладится, станет тепло, и будем мы с тобой все лето веселиться.
— Вот хорошо!— сказал Поль. Он серьезно приподнял шапку и отправился домой.
Ярдли стоял и смотрел вслед мальчику, наблюдая, как его фигурка становится все меньше и меньше на фоне голых деревьев, машущих ветками на ветру. Его вдруг пронзило щемящее сознание того, как многое прекрасное в этом мире прекрасно именно своей хрупкостью, беззащитностью. Он поразился этому чувству, так не вязалось оно с его обычным оптимизмом. Да, все могло бы быть чудесно, даже старость, даже если ты доживешь до того, что превратишься в выбеленную солнцем баржу на приколе, только бы вокруг были люди, не знающие страха. Люди, не цепляющиеся за своих соседей, как слепые в темной пещере. И жить бы так, чтобы мысли о войне не вонзались вдруг в твою душу, словно иглы, нарушая покой.
Ярдли не кончал университетов, но понемногу научился читать книги и размышлять. Ему не раз приходилось изведать одиночество в чужих краях — и когда он был матросом, и когда стал капитаном. Он был убежден, что знания даются человеку лишь для того, чтобы, подобно цветной занавеске, отгораживать ум от некой мрачной и невыносимой тайны, с которой никто не в силах остаться лицом к лицу. Он не боялся последнего одиночества, потому что не разрешал себе думать о нем. Но знал, что, если начнет думать, страх придет.
Однажды в тропиках его корабль бросил якорь у какого-то мыса в сотне миль от ближайшего населенного пункта. Часть команды вместе со вторым помощником сошла на берег в поисках пресной воды, а Ярдли остался и почти весь день ждал их возвращения. Облокотясь на поручни, он наблюдал, как на глубине десяти саженей в освещенной солнцем воде скользят рыбы. Акулы и барракуды кружились внизу в своей стихии — сосредоточенные, грозные, прекрасные и совершенно бессмысленные; они выплывали из пещеры, скрытой мысом, и, проскользнув под килем корабля, замирали на несколько секунд под рулем, шевеля плавниками, а потом поворачивали и снова скрывались в пещере. Только что они темнели в золотистой от солнца воде и вот уже исчезли, и море спокойно, как будто их никогда и не было. От этих наблюдений его оторвал первый помощник, ожидавший распоряжений, но то, что Ярдли увидел тогда, навсегда осталось в памяти. Сосредоточенные, прекрасные, грозные и совершенно бессмысленные — такими были акулы, и он не мог этого забыть.
Здесь, в Сен-Марке, где капитан поселился по собственному выбору, ему было очень одиноко. Он привязался к Полю, как к собственному сыну. И видел, что мальчику еще предстоит стать яблоком раздора. Непонятные разногласия, разъедающие семью Талла-ров, безусловно, коснутся ее младшего представителя. А кроме того, вряд ли Поля минует та борьба, что постоянно идет в стране, никому не принося успеха, борьба между двумя нациями и их верованиями; видать, так уж устроены люди, вместо того, чтобы использовать идеи для познания истины, они размахивают ими, как боевыми знаменами.
Перед мысленным взором Ярдли, который, хромая, ковылял к своему дому, предстало все семейство Тал-ларов, каждый тянул Поля в свою сторону: Мариус за одну руку, мать за другую, Атанас за голову, а священник впился сильными руками в ноги мальчика. Ярдли улыбнулся про себя, решив, что все это глупости. Ветреный день — неподходящая пора для размышлений, особенно, если человек много бывает один.
Отгородившись дверью от непогоды, Ярдли подбросил дров в огонь. Потом прошел в кухню подогреть себе супу и отрезать хлеба.
8
В пятницу два вагона первого класса в монреальском поезде, уходившем из Оттавы после обеда, были переполнены: государственные служащие и политические деятели возвращались домой на субботу и воскресенье. Среди них был и Атанас Таллар. На коленях у него лежали две газеты —- французская и английская. Каждую из них он уже прочел от начала до конца. Некоторое время Атанас сидел спокойно, только время от времени поглядывал в окно, затем снова развернул французскую газету и, найдя редакционную статью, еще раз перечитал все, что думает редактор о речи, которую накануне вечером Атанас произнес в парламенте. «Карьера Атанаса Таллара служит прекрасным подтверждением того, что за двумя зайцами не угонишься,— говорилось в статье,— во всяком случае у нас, в провинции Квебек, это невозможно. В первой части своей речи Таллар доказывал, что вся остальная страна не хочет понять Квебек. Во второй, ратуя за всеобщую мобилизацию, он выступал, словно патриот Торонто. Таллар полностью дискредитировал себя как выразитель франко-канадских интересов. Ваши рассуждения, господин Таллар, не могут обмануть никого, кроме вас. Вы либо с нами, либо против нас. Нельзя находиться посередине, пытаясь одной рукой поддерживать английских империалистов, а другой успокаивать своих соотечественников».
Атанас опустил газету. Статья была обидная. Она крайне его возмутила. Он взял английскую газету, издававшуюся в Торонто. Здесь передовая гласила: «Последнее выступление мистера Таллара, который в прошлом производил впечатление прогрессивного франко-канадца, явило собой жалкий образец увиливаний, к которым постоянный нажим провинции Квебек принуждает даже лучших своих представителей в парламенте. Вчерашняя речь мистера Таллара не может не порадовать те сектантствующие элементы, которые...»
Атанас швырнул обе газеты на пол. К чему политике здравомыслие и проницательность? Газеты, как малые дети, делятся на враждующие лагери, будто готовятся к драке. Кризис в военных действиях не сплотил их, а только ожесточил.
Атанас оглядел ряды красных плюшевых кресел — повсюду виднелись лысины политических дельцов и бизнесменов. Только один из пассажиров был в военной форме, майор, служивший в канцелярии военного округа в Монреале. Но, несмотря на блестящие пуговицы и начищенные сапоги, на солдата он походил мало. Обыкновенный подрядчик в военном мундире, болтает с соседом-политиком и чувствует себя при этом совершенно в своей тарелке. До Атанаса доносились обрывки беседы:
— Вся беда в том, что в Квебеке нам не удалось сделать войне рекламу.
— Разве войну можно рекламировать?
— Рекламировать можно все.
Атанас заметил, что плечи майора как бы привычно сутулятся. Даже три года службы в армии не отучили его от манеры склоняться к собеседнику, чтобы придать разговору доверительный характер.
— Загвоздка с Квебеком в том,— продолжал майор,— что здесь нужен человек, искренне симпатизирующий франко-канадцам. А что делает правительство? Шлет сюда, к нам в Монреаль, торонтских оранжистов *, чтобы помогали мобилизации. А в Квебеке оранжист и на выгодную работу никого не заманит, не то что в армию. Так мне вот бы чего хотелось...
Тебе хотелось бы, подумал Атанас, продвинуться по службе и получать побольше денег. Он закрыл глаза, пытаясь заснуть. Чтобы успокоиться, он стал думать о Сен-Марке. Уже идет первая неделя мая. Земля наверняка почти просохла. Вероятно, Бланшар с понедельника начнет сев. Атанас откинул голову на спинку кресла, прикрытую белой салфеткой. Он походил на усталого орла. Выглядел старым и очень величественным. Пышные усы на орехово-смуглых щеках казались иссиня-белыми.
Атанас старался заснуть, но из тайников сознания вырывались непрошеные мысли и затягивали его в свой водоворот. Он пробовал отмахнуться от них, но напрасно. В какой-то момент, думал он, в человеке разом начинают бурлить все родники, питающие его натуру, и горе ему, если он не сможет загнать их в русло. Что ж, ясно по крайней мере одно — его политическая карьера потерпела неудачу. Позиция, занятая им по отношению к войне, не принесла никому ничего хорошего. Он только лишил себя прежней возможности радоваться жизни и работе.
Атанас вспомнил, как раньше все доставляло ему удовольствие, он любил поесть, а иногда даже выпить лишнего, и всегда это обставлялось весело, остроумно, с блеском. Случалось, они с Кэтлин ездили на скачки, а иногда отправлялись в город, чтобы побывать в театре. А до знакомства с Кэтлин он много лет увлекался хоккеем. Когда-то даже содержал на паях профессиональный хоккейный клуб и три сезона наблюдал каж-
1 Оранжисты — общество, организованное в Канаде в 1830 г. по примеру английского ордена оранжистов. Главная цель канадских оранжистов —- защита протестантской церкви и единства Британской Империи.
? дую игру со скамьи для игроков, был накоротке со всеми членами команды и звал их по именам.
Хорошие это были дни, пока война все не испортила. Ему нравился французский стиль хоккея — невысокие нападающие, ловко орудующие клюшками, и массивные, как пивные бочки, защитники. Каждый год клуб пополнялся новыми игроками из маленьких городов, и перед началом сезона Таллар и менеджер с тренером и членами команды рассаживались в меховых пальто на пустом катке, где все окна были настежь, чтобы вода скорей замерзла, и одного за другим просматривали новичков. Эти новички уже давно стали ветеранами и бросили хоккей. Атанас вспомнил, какое веселье царило в раздевалках, когда спортивный сезон заканчивался. Пивоваренный завод присылал бочонки пива, его распивали все вместе, и нигде пиво не было таким вкусным, как здесь — в душной комнате, пропитанной запахом пота и растирок. Хоккеисты смеялись и дурачились, а потом все разваливались на скамейках и начиналась похвальба. Как прекрасен был мир, когда хоккей казался самой важной из проблем!
— Хелло, Таллар!
Атанас открыл глаза и увидел, что над ним склонилось пухлое лицо Хантли Макквина. Атанас снял пенсне, придавил пальцами веки, осторожно погладил их, чтобы глаза скорей раскрылись, потом снова водрузил пенсне на переносицу и выпрямился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55