Он отметил, что толпа здесь состоит почти из одних англичан. В районах восточнее публика, наверно, будет сплошь французская. В Монреале всегда так. Вдруг Дженит заговорила:
— Знаешь, генерал Метьюн просто удивительный человек. Вчера он сказал, чтобы мы заняли весь третий этаж в его доме.
Ярдли печально улыбнулся.
— Выходит, ты навсегда застрянешь в Монреале.
— Они приняли меня в свою семью. А ведь у меня семьи никогда не было. Мое место здесь и только здесь.
Ярдли смотрел поверх голов сквозь ветки вязов на гору, и у него дрогнул подбородок, когда издали донеслось пение труб. Он подумал, что если бы звуки символизировали элементы природы, этот стал бы голосом бегущей воды. Переведя взгляд на лицо Дженит, он вдруг удивился, как она еще молода. До чего же грустно, что она готова с покорностью влиться в ряды пожилых женщин.
— Теперь мне не о чем беспокоиться,— продолжала Дженит тихо.— Дети в школе, генерал Метьюн говорит, что он ими очень доволен. Закончат школу, на год уедут в Лозанну. Сейчас, когда война позади, все скоро станет как прежде,— и добавила:— Мать Харви уже уехала в Лозанну.
— Ты так говоришь, будто наконец пристала к берегу.
— Я знаю, как Харви хотел бы воспитать девочек. Светлые глаза капитана из-под очков внимательно
вглядывались в ее удлиненное серьезное лицо.
— Как бы мне хотелось, дочка, чтобы ты опять нашла себе мужа!
Дженит казалась скорее удивленной, чем шокированной:
— Нашел время говорить такие вещи!
— Да разве у меня бывает случай с тобой потолковать?
— Но ты хотя бы...— она плотно сжала тонкие губы и ничего больше не сказала.
1 Трехцветный флаг — флаг провинции Квебек с 1827 по 1948 гг.
2 «О л д Г л о р и»— государственный флаг США.
Ярдли положил тяжелую, всю в синих венах, руку ей на плечо и ощутил под ладонью, какие тонкие у нее косточки.
— Послушай, Дженит, я, видать, никогда не пойму, что тут можно говорить, чего нельзя. Только поверь, даже эти Метьюны такие же люди, как все другие, а если ни о чем не говорить, как у них заведено, то ничего ведь и не будет. Память, ясно, дело святое, но она по ночам никого не согреет, и женщину тем более.
Дженит быстро оглянулась и порадовалась, что никто их не слышит.
— Отец, ну пожалуйста, замолчи! Это просто... просто невыносимо.
Но Ярдли вот уже семь месяцев жил совсем один, не было рядом ни Атанаса, ни Кэтлин с Полем: ни в шахматы сыграть, ни поговорить. Не было никого, только скотина, да работа на ферме, да книги, да еще собственное богатырское здоровье, позволявшее управляться с делами, как молодому. Ы^есяцами Ярдли прикидывал, как бы внушить дочери все, что он думает, но письма к ней не получались. Вот он и спешил сейчас изложить ей свои мысли.
— Все это хорошо, то, что ты рассказываешь про Метьюнов. Я рад это слышать. Но, боже мой, Дженит, ведь ты еще женщина в соку, совсем молодая... А они все старики. И Дафна с Хетер не их собственность. Люди не могут быть чьей-то собственностью. Все только силятся доказать, что могут, вот в мире и творится из-за этого всякая чепуха.
У Дженит на переносице появилась суровая морщинка.
— Отец, сможешь ли ты когда-нибудь уяснить, что не все люди такие, как матросы и фермеры, с кем ты прожил всю жизнь?
— Не такая уж большая между ними разница,— возразил Ярдли упрямо.— Если на то пошло, я думаю, люди и от животных не слишком-то отличаются. Ведь даже самые дикие звери бывают одинокими. Иной раз я думаю, мы много в чем просто подражаем животным. Само собой, мы подражаем им, когда охотимся и...
Дженит нервно засмеялась.
— Отец, будь это не ты, а кто-то другой, я бы... Ты просто бредишь!
Ярдли показалось, что она не слышала ни слова из того, что он говорил. Он еще постоял, глядя в окно и страшась появления солдат. Будь Харви жив, он уже стал бы майором, а то и подполковником. И возвращался бы домой, шагая во главе своего батальона, ^Аонреапъ — город, где он вырос. Его возвращение превратилось бы в событие, ведь газеты неравнодушны к старым монреальским семьям,
— А Дафна и Хетер? Где они встречают парад?
— Они на улице с другими школьницами, Дженит даже не сделала попытки хотя бы рукой
показать отцу, где девочки. Ярдли и не ждал, что ему удастся повидать внучек до возвращения на ферму, Теперь трубы звучали еще громче, и он увидел, что толпа встречающих зашевелилась.
Поль, как и остальные сто пятьдесят учеников его школы, стоял у края тротуара на улице Шербрук, где им было отведено место рядом с трибуной. Старшие мальчики были в кадетской форме и держали в руках винтовки «Лн-Энфилд». Они стояли по команде «вольно», нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, то и дело слышалось позвякивание смазанного маслом металла, это они щелкали затворами винтовок и заглядывали в ствол. Мальчишки очень важничали, ведь они занимали лучшие места впереди толпы. Поль стоял в конце шеренги младших школьников, выстроившихся за кадетами, На голове у него была форменная шапочка с острым верхом и с золотой эмблемой школы Фробишер. Поль был в синей курточке с полосками цвета школьного знамени, в форменном галстуке, в коротких штанах и ничем не отличался от своих сверстников, стоявших рядом.
Все они утром приехали из-за города смотреть парад, а накануне их собрал директор школы и прочел лекцию о том, что возвращение войск с войны празднуется издавна, еще со времен римлян. Девяносто два бывших ученика школы погибли на фронте. Прошлой осенью извещения о погибших приходили в школу каждую неделю три месяца подряд, и каждый раз мальчиков собирали, директор скорбно оглашал фамилию убитого, рассказывал, как он учился, как показал себя в армии, припоминал какой-нибудь связанный с ним случай, например, как он забил гол в хоккейном матче с командой Бишопского колледжа, как хорошо бегал, играя в футбол, или какую получил награду за успехи в ученье. Однажды директор зачитал личное письмо от генерала сэра Артура Карри об одном из бывших учеников школы. После того как оглашалась фамилия павшего, все школьники склоняли головы для краткой молитвы, потом вытягивались по стойке смирно и пели «Боже, храни короля», глядя на портрет короля Георга, обрамленный английским флагом «Юнион Джек», и кося глаза на большую групповую фотографию, тоже висевшую за кафедрой. На фотографии был представлен совет попечителей школы — сэр Руперт Айронс в окружении Чизлетта, Мастермана и Макинтоша.
Стоявшие сейчас рядом с Полем веснушчатый мальчик по фамилии Фрейзер и светловолосый Энд-рюс спорили о своих старших братьях:
— Мой брат заколол штыком трех немцев!— хвастался Фрейзер.— Это потруднее, чем стрелять по ним с аэроплана.
— Так он в пехоте всего-то!— протянул Эндрюс.— Пехота давно устарела!
— А вот и нет! Мой брат сказал, если бы война не кончилась, так пехота применила бы такое средство, о каком никто сроду не слыхал. Наши бы сидели в своих окопах далеко-далеко от немцев и поливали бы их жидким огнем. А с аэроплана жидкий огонь не направишь!
— Ерунда! Мой брат говорит, аэропланы уже были наготове и могли бы пускать лучи и все такое. Наши летали бы над городами, нажимали на кнопки, и немцев на земле сразу бы разрывало на куски, вот что он говорит.
— У пехоты тоже могут быть лучи.
— Бьюсь об заклад, пехоте лучей не доверят.
— Все равно,— упорствовал Фрейзер,— убивать немцев штыком трудней, чем с аэроплана. И главный сержант Кроучер так говорит.
— С чего ты взял, что твой брат кого-то убивал штыком? Хорошие солдаты, когда убивают, не хвастаются. Они бьют врагов и не болтают об этом.
— А брат и не болтал. Это мне главный сержант Кроучер сказал. Ясно тебе?
— Все равно. Хорошие солдаты не болтают,— упорствовал Эндрюс. Он повернулся к Полю.— Правда ведь, настоящие солдаты зря языком не треплют?
— А ему-то откуда знать? У него нет брата в армии!
— А вот и есть!—ответил Поль.
Звуки труб раздавались в начале улицы, и по ожидающей толпе прокатился шумок, как будто зашелестела под ветром листва. Поль услышал, что главный сержант Кроучер громогласно отдает приказ кадетам встать вольно, потом смирно, потом снова вольно. По асфальту застучали приклады винтовок, и наступила тишина. Кроучер, выпрямившись во весь рост, стоял перед кадетами, зажав под мышкой стек. Сержант весил двести фунтов и походил на старину Билла — английского полицейского. При отступлении от Монса он сражался в полку гренадеров. Его дважды ранили, он получил боевую медаль, в тысяча девятьсот семнадцатом году был уволен из армии как инвалид и с тех пор преподавал гимнастику и военное дело во Фробишере.
— А теперь внимание!— наставлял он своих подопечных.— Помните, чему я вас учил,— он не старался специально говорить громко, просто от природы у него был такой голос, что разносился на весь квартал.— Посмотрите, как салютуют солдаты, когда идут мимо трибуны, и припомните это на первом же смотре.
Кроучер не уставал повторять своим ученикам, что солдатам, которые ленятся приветствовать начальство, он не доверил бы даже охранять пивной погреб во время выборов. Гвардейцам положено выкрикивать приветствия на смотрах так, чтобы их за полмили было слышно.
Поль посмотрел через улицу. Там стояли мальчики из какой-то городской школы, они отличались от учеников Фробишера тем, что не носили форменных шапочек и курток. Прямо напротив Поля стояли девочки из школы Брок-холл. Все они были в синих блузах и в черных чулках в резинку, у младших за спиной болтались косички. Они прибыли на отведенное им место парами под командой двух широко шагавших англичанок. За ученицами Брок-холла на протяжении двух кварталов толпились ученики обычных средних школ.
Поль смотрел то на заросший затылок Кроучера, то на егозливых девчонок на другой стороне улицы. Девочки, конечно, вели себя спокойнее мальчишек, они стояли на месте, но головами крутили так, что подпрыгивали косички. И вдруг среди мелькающих девчоночьих физиономий Поль заметил знакомое лицо. Это была Дафна, затянутая в школьную форму. Раз Дафна здесь, то и Хетер, наверно, тоже. И тут же во втором ряду он увидел плоскую соломенную шляпку и узнал Хетер — нос задорно вздернут, болтает, не закрывая рта. Поль надеялся, что она его не заметит, а то начнет, чего доброго, махать рукой, и мальчики поднимут его на смех за то, что он знается с девчонкой. Пока не дорастешь до кадета, знакомиться с девчонками нельзя, засмеют. Поль пониже надвинул форменную шапку, надеясь, что так он будет похож на отпетого озорника и Хетер его не узнает. Он пожалел, что у них в школе не носят обычных шапок, можно было бы сломать поля и половину опустить на ухо, тогда вид стал бы совсем хулиганский, да еще сплевывать из угла рта, как делают бывалые ребята. Но разве сойдешь за бывалого парня и станешь плеваться, когда на тебе форменная английская шапочка и школьный галстук?
Звук труб приближался и, высунувшись из рядов, Поль увидел, как колышутся шотландские юбки оркестра и сверкают на солнце примкнутые штыки. И он подумал: неужели это те самые, настоящие штыки, которыми вспарывали животы немцам во Франции?
Сидя у себя в кабинете за столом орехового дерева, Хантли Макквин смотрел на Атанаса, и лицо его было совершенно бесстрастно.
— Мне очень жаль, Таллар, но боюсь, ничего сделать нельзя. Очень огорчительно.
Атанас старался не выдать своего отчаяния. Всю зиму, дожидаясь, пока Макквин примет решение и начнет строительство фабрики, он всячески убеждал себя, что дела наладятся. Макквин знал, что Атанас перешел в другую веру, он даже поздравил его, хотя Атанасу и показалось, что в тот момент в глазах у Макквина мелькнул какой-то странный огонек. После переезда в Монреаль Атанасу легче было делать вид, будто его ссора со священником не имеет никакого значения. Он потерял почти всех старых друзей-французов, и это его больно задевало; но на улице Сент-Джеймс такие вещи, казалось, никого не трогали. Во всяком случае, договоренность строительстве фабрики пока оставалась в силе, и Атанас не терял надежды, что Макквин не даст себя остановить. И Трамбле, и другим фермерам можно предложить более высокую цену за их участки. И они не устоят. Можно внести пожертвования и помочь приходу рассчитаться с долгом. Епископ должен оценить все связанные с этим преимущества. Пройдет время, уговаривал себя Атанас, и его ссора с отцом Бобьеном будет забыта. Он испытующе взглянул на Макквина; похоже, пока о ссоре помнят.
— Вы хотите сказать...— у Атанаса перехватило горло.— Вы хотите сказать, что я должен выйти из игры?
Макквин ответил не сразу, пауза была тщательно рассчитана, он предпочитал дать остыть вполне понятному возмущению Атанаса.
— Поверьте, я вовсе этого не хочу,— произнес он наконец.
— Значит...— Атанас опустил глаза и так сжал кулаки, что побелели пальцы.
За прошедшие семь месяцев он осунулся, лицо пожелтело, нос заострился и стал напоминать орлиный клюв. Атанас выглядел больным. Посмотрев через стол на полное лицо Макквина, он вдруг понял, что ненавидит этого человека. Выходит, Макквин оценил, чего стоит Атанас, и сбросил его со счетов. Сознавать, что его, в его-то годы, оценивает и отбрасывает за ненадобностью человек более молодой, было унизительно.
— Если уж на то пошло, Таялар,— медленно, как будто жуя жвачку, продолжал Макквин,— я ведь с самого начала предупреждал вас, что никогда никуда не вторгаюсь силой. Я должен быть заранее уверен, что встречу добрый прием.
— И вы собирались использовать меня, чтобы обеспечить себе такой прием да еще и низкие цены, не так ли?
Макквин безмятежно взирал на него с выражением покорной грусти. В то же время его светлые глаза, казалось, смотрели сквозь Атанаса, сквозь стены, словно он вглядывался в будущее, в какую-то далекую цель.
— Вы хотите сказать,— произнес вдруг Атанас с горьким удивлением,— вы хотите сказать, что будете строить фабрику без меня? Что вы не встретите возражений, если я перестану участвовать в деле?— его щека задергалась от бешенства. Проклятые англичане!— Я... я не снес обиды. Я признаю это. Из-за этой вашей фабрики я расстался с Сен-Марком. Я вышел из парламента, от всего отказался, и вот теперь...
— Послушайте, Таллар. Ну будьте же благоразумны. Вы, франко-канадцы, вечно умудряетесь лишать себя покоя и совершенно попусту.
Вспыхнув от гнева, угрожающе подавшись вперед, Атанас рявкнул:
— И вы, англичане, смеете говорить о нашем покое! Вы портите нам жизнь. Вы ввязываетесь в войну и принуждаете нас идти в армию. Вы отшвыриваете нас в сторону, как только мы вам не нужны. Но вы, вы, конечно, никого не лишаете покоя! Вы для этого слишком заняты: вы делаете деньги!
Макквин поднял руку, желая унять Атанаса, но глаза его по-прежнему твердо смотрели вдаль. Атанас подумал было, что Макквин рассердился на него за то, что по его вине к их деловым планам примешались личные неприятности, и теперь считает нужным наказать его таким странным способом. Но Макквин не подавал виду, что сердится. Он оставался бесстрастным, объективным, даже мягким и уступчивым, но в то же время был непреклонен и недостижим.
— Вы сердитесь,— сказал наконец Макквин.— И напрасно. Сердиться вообще никогда не стоит,— и не сделав ни одного жеста, не изменив взгляда, он продолжал говорить громко и монотонно, словно пресвитерианский священник, читающий молитву.— Посудите сами, ваше положение довольно своеобразно, не так ли? В конечном счете, что вы намерены отстаивать? То, что думают все франко-канадцы, или то, что думаете вы сами? В том-то и беда с вашим Квебеком. У вас невозможно вести дела, никогда не знаешь, чего ожидать.
Атанас не выдержал:
— Зачем эти нравоучения? Какое отношение они имеют к делу?
Макквин мягко улыбнулся:
— Ну-ну, Таллар, будьте же благоразумны. Конечно, у нас, англичан, есть свои недостатки. Но то, с чем сталкиваешься у вас в Квебеке... Вступая с вами в деловые отношения, нам приходится учитывать все.
И ваш случай, между прочим, служит тому лучшим доказательством.
Атанас почувствовал, что задыхается. Спорить с Макквином было так же бесполезно, как пытаться схватить рукой воздушный шар. И все это время взгляд светло-голубых глаз Макквина не отрывался от Атана-са, так что тот чувствовал себя букашкой под микроскопом. Волнуясь, он взмахнул руками:
— Послушайте, меня не интересуют ваши рассуждения. Какое отношение они имеют к нашему делу? Рассуждать в такую минуту! Что вы стараетесь доказать? Что мне теперь делать, вот в чем вопрос,— голос его зазвенел.— Что мне делать?
Атанас был слишком взволнован, он не понимал, что слова его звучат наивно и служат для Макквина лишним подтверждением его деловой несостоятельности. Он опустил глаза. С раздражением он говорил себе, что знает дело, только не обучен правилам той безжалостной дьявольской игры, ради которой живут англичане и американцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Знаешь, генерал Метьюн просто удивительный человек. Вчера он сказал, чтобы мы заняли весь третий этаж в его доме.
Ярдли печально улыбнулся.
— Выходит, ты навсегда застрянешь в Монреале.
— Они приняли меня в свою семью. А ведь у меня семьи никогда не было. Мое место здесь и только здесь.
Ярдли смотрел поверх голов сквозь ветки вязов на гору, и у него дрогнул подбородок, когда издали донеслось пение труб. Он подумал, что если бы звуки символизировали элементы природы, этот стал бы голосом бегущей воды. Переведя взгляд на лицо Дженит, он вдруг удивился, как она еще молода. До чего же грустно, что она готова с покорностью влиться в ряды пожилых женщин.
— Теперь мне не о чем беспокоиться,— продолжала Дженит тихо.— Дети в школе, генерал Метьюн говорит, что он ими очень доволен. Закончат школу, на год уедут в Лозанну. Сейчас, когда война позади, все скоро станет как прежде,— и добавила:— Мать Харви уже уехала в Лозанну.
— Ты так говоришь, будто наконец пристала к берегу.
— Я знаю, как Харви хотел бы воспитать девочек. Светлые глаза капитана из-под очков внимательно
вглядывались в ее удлиненное серьезное лицо.
— Как бы мне хотелось, дочка, чтобы ты опять нашла себе мужа!
Дженит казалась скорее удивленной, чем шокированной:
— Нашел время говорить такие вещи!
— Да разве у меня бывает случай с тобой потолковать?
— Но ты хотя бы...— она плотно сжала тонкие губы и ничего больше не сказала.
1 Трехцветный флаг — флаг провинции Квебек с 1827 по 1948 гг.
2 «О л д Г л о р и»— государственный флаг США.
Ярдли положил тяжелую, всю в синих венах, руку ей на плечо и ощутил под ладонью, какие тонкие у нее косточки.
— Послушай, Дженит, я, видать, никогда не пойму, что тут можно говорить, чего нельзя. Только поверь, даже эти Метьюны такие же люди, как все другие, а если ни о чем не говорить, как у них заведено, то ничего ведь и не будет. Память, ясно, дело святое, но она по ночам никого не согреет, и женщину тем более.
Дженит быстро оглянулась и порадовалась, что никто их не слышит.
— Отец, ну пожалуйста, замолчи! Это просто... просто невыносимо.
Но Ярдли вот уже семь месяцев жил совсем один, не было рядом ни Атанаса, ни Кэтлин с Полем: ни в шахматы сыграть, ни поговорить. Не было никого, только скотина, да работа на ферме, да книги, да еще собственное богатырское здоровье, позволявшее управляться с делами, как молодому. Ы^есяцами Ярдли прикидывал, как бы внушить дочери все, что он думает, но письма к ней не получались. Вот он и спешил сейчас изложить ей свои мысли.
— Все это хорошо, то, что ты рассказываешь про Метьюнов. Я рад это слышать. Но, боже мой, Дженит, ведь ты еще женщина в соку, совсем молодая... А они все старики. И Дафна с Хетер не их собственность. Люди не могут быть чьей-то собственностью. Все только силятся доказать, что могут, вот в мире и творится из-за этого всякая чепуха.
У Дженит на переносице появилась суровая морщинка.
— Отец, сможешь ли ты когда-нибудь уяснить, что не все люди такие, как матросы и фермеры, с кем ты прожил всю жизнь?
— Не такая уж большая между ними разница,— возразил Ярдли упрямо.— Если на то пошло, я думаю, люди и от животных не слишком-то отличаются. Ведь даже самые дикие звери бывают одинокими. Иной раз я думаю, мы много в чем просто подражаем животным. Само собой, мы подражаем им, когда охотимся и...
Дженит нервно засмеялась.
— Отец, будь это не ты, а кто-то другой, я бы... Ты просто бредишь!
Ярдли показалось, что она не слышала ни слова из того, что он говорил. Он еще постоял, глядя в окно и страшась появления солдат. Будь Харви жив, он уже стал бы майором, а то и подполковником. И возвращался бы домой, шагая во главе своего батальона, ^Аонреапъ — город, где он вырос. Его возвращение превратилось бы в событие, ведь газеты неравнодушны к старым монреальским семьям,
— А Дафна и Хетер? Где они встречают парад?
— Они на улице с другими школьницами, Дженит даже не сделала попытки хотя бы рукой
показать отцу, где девочки. Ярдли и не ждал, что ему удастся повидать внучек до возвращения на ферму, Теперь трубы звучали еще громче, и он увидел, что толпа встречающих зашевелилась.
Поль, как и остальные сто пятьдесят учеников его школы, стоял у края тротуара на улице Шербрук, где им было отведено место рядом с трибуной. Старшие мальчики были в кадетской форме и держали в руках винтовки «Лн-Энфилд». Они стояли по команде «вольно», нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, то и дело слышалось позвякивание смазанного маслом металла, это они щелкали затворами винтовок и заглядывали в ствол. Мальчишки очень важничали, ведь они занимали лучшие места впереди толпы. Поль стоял в конце шеренги младших школьников, выстроившихся за кадетами, На голове у него была форменная шапочка с острым верхом и с золотой эмблемой школы Фробишер. Поль был в синей курточке с полосками цвета школьного знамени, в форменном галстуке, в коротких штанах и ничем не отличался от своих сверстников, стоявших рядом.
Все они утром приехали из-за города смотреть парад, а накануне их собрал директор школы и прочел лекцию о том, что возвращение войск с войны празднуется издавна, еще со времен римлян. Девяносто два бывших ученика школы погибли на фронте. Прошлой осенью извещения о погибших приходили в школу каждую неделю три месяца подряд, и каждый раз мальчиков собирали, директор скорбно оглашал фамилию убитого, рассказывал, как он учился, как показал себя в армии, припоминал какой-нибудь связанный с ним случай, например, как он забил гол в хоккейном матче с командой Бишопского колледжа, как хорошо бегал, играя в футбол, или какую получил награду за успехи в ученье. Однажды директор зачитал личное письмо от генерала сэра Артура Карри об одном из бывших учеников школы. После того как оглашалась фамилия павшего, все школьники склоняли головы для краткой молитвы, потом вытягивались по стойке смирно и пели «Боже, храни короля», глядя на портрет короля Георга, обрамленный английским флагом «Юнион Джек», и кося глаза на большую групповую фотографию, тоже висевшую за кафедрой. На фотографии был представлен совет попечителей школы — сэр Руперт Айронс в окружении Чизлетта, Мастермана и Макинтоша.
Стоявшие сейчас рядом с Полем веснушчатый мальчик по фамилии Фрейзер и светловолосый Энд-рюс спорили о своих старших братьях:
— Мой брат заколол штыком трех немцев!— хвастался Фрейзер.— Это потруднее, чем стрелять по ним с аэроплана.
— Так он в пехоте всего-то!— протянул Эндрюс.— Пехота давно устарела!
— А вот и нет! Мой брат сказал, если бы война не кончилась, так пехота применила бы такое средство, о каком никто сроду не слыхал. Наши бы сидели в своих окопах далеко-далеко от немцев и поливали бы их жидким огнем. А с аэроплана жидкий огонь не направишь!
— Ерунда! Мой брат говорит, аэропланы уже были наготове и могли бы пускать лучи и все такое. Наши летали бы над городами, нажимали на кнопки, и немцев на земле сразу бы разрывало на куски, вот что он говорит.
— У пехоты тоже могут быть лучи.
— Бьюсь об заклад, пехоте лучей не доверят.
— Все равно,— упорствовал Фрейзер,— убивать немцев штыком трудней, чем с аэроплана. И главный сержант Кроучер так говорит.
— С чего ты взял, что твой брат кого-то убивал штыком? Хорошие солдаты, когда убивают, не хвастаются. Они бьют врагов и не болтают об этом.
— А брат и не болтал. Это мне главный сержант Кроучер сказал. Ясно тебе?
— Все равно. Хорошие солдаты не болтают,— упорствовал Эндрюс. Он повернулся к Полю.— Правда ведь, настоящие солдаты зря языком не треплют?
— А ему-то откуда знать? У него нет брата в армии!
— А вот и есть!—ответил Поль.
Звуки труб раздавались в начале улицы, и по ожидающей толпе прокатился шумок, как будто зашелестела под ветром листва. Поль услышал, что главный сержант Кроучер громогласно отдает приказ кадетам встать вольно, потом смирно, потом снова вольно. По асфальту застучали приклады винтовок, и наступила тишина. Кроучер, выпрямившись во весь рост, стоял перед кадетами, зажав под мышкой стек. Сержант весил двести фунтов и походил на старину Билла — английского полицейского. При отступлении от Монса он сражался в полку гренадеров. Его дважды ранили, он получил боевую медаль, в тысяча девятьсот семнадцатом году был уволен из армии как инвалид и с тех пор преподавал гимнастику и военное дело во Фробишере.
— А теперь внимание!— наставлял он своих подопечных.— Помните, чему я вас учил,— он не старался специально говорить громко, просто от природы у него был такой голос, что разносился на весь квартал.— Посмотрите, как салютуют солдаты, когда идут мимо трибуны, и припомните это на первом же смотре.
Кроучер не уставал повторять своим ученикам, что солдатам, которые ленятся приветствовать начальство, он не доверил бы даже охранять пивной погреб во время выборов. Гвардейцам положено выкрикивать приветствия на смотрах так, чтобы их за полмили было слышно.
Поль посмотрел через улицу. Там стояли мальчики из какой-то городской школы, они отличались от учеников Фробишера тем, что не носили форменных шапочек и курток. Прямо напротив Поля стояли девочки из школы Брок-холл. Все они были в синих блузах и в черных чулках в резинку, у младших за спиной болтались косички. Они прибыли на отведенное им место парами под командой двух широко шагавших англичанок. За ученицами Брок-холла на протяжении двух кварталов толпились ученики обычных средних школ.
Поль смотрел то на заросший затылок Кроучера, то на егозливых девчонок на другой стороне улицы. Девочки, конечно, вели себя спокойнее мальчишек, они стояли на месте, но головами крутили так, что подпрыгивали косички. И вдруг среди мелькающих девчоночьих физиономий Поль заметил знакомое лицо. Это была Дафна, затянутая в школьную форму. Раз Дафна здесь, то и Хетер, наверно, тоже. И тут же во втором ряду он увидел плоскую соломенную шляпку и узнал Хетер — нос задорно вздернут, болтает, не закрывая рта. Поль надеялся, что она его не заметит, а то начнет, чего доброго, махать рукой, и мальчики поднимут его на смех за то, что он знается с девчонкой. Пока не дорастешь до кадета, знакомиться с девчонками нельзя, засмеют. Поль пониже надвинул форменную шапку, надеясь, что так он будет похож на отпетого озорника и Хетер его не узнает. Он пожалел, что у них в школе не носят обычных шапок, можно было бы сломать поля и половину опустить на ухо, тогда вид стал бы совсем хулиганский, да еще сплевывать из угла рта, как делают бывалые ребята. Но разве сойдешь за бывалого парня и станешь плеваться, когда на тебе форменная английская шапочка и школьный галстук?
Звук труб приближался и, высунувшись из рядов, Поль увидел, как колышутся шотландские юбки оркестра и сверкают на солнце примкнутые штыки. И он подумал: неужели это те самые, настоящие штыки, которыми вспарывали животы немцам во Франции?
Сидя у себя в кабинете за столом орехового дерева, Хантли Макквин смотрел на Атанаса, и лицо его было совершенно бесстрастно.
— Мне очень жаль, Таллар, но боюсь, ничего сделать нельзя. Очень огорчительно.
Атанас старался не выдать своего отчаяния. Всю зиму, дожидаясь, пока Макквин примет решение и начнет строительство фабрики, он всячески убеждал себя, что дела наладятся. Макквин знал, что Атанас перешел в другую веру, он даже поздравил его, хотя Атанасу и показалось, что в тот момент в глазах у Макквина мелькнул какой-то странный огонек. После переезда в Монреаль Атанасу легче было делать вид, будто его ссора со священником не имеет никакого значения. Он потерял почти всех старых друзей-французов, и это его больно задевало; но на улице Сент-Джеймс такие вещи, казалось, никого не трогали. Во всяком случае, договоренность строительстве фабрики пока оставалась в силе, и Атанас не терял надежды, что Макквин не даст себя остановить. И Трамбле, и другим фермерам можно предложить более высокую цену за их участки. И они не устоят. Можно внести пожертвования и помочь приходу рассчитаться с долгом. Епископ должен оценить все связанные с этим преимущества. Пройдет время, уговаривал себя Атанас, и его ссора с отцом Бобьеном будет забыта. Он испытующе взглянул на Макквина; похоже, пока о ссоре помнят.
— Вы хотите сказать...— у Атанаса перехватило горло.— Вы хотите сказать, что я должен выйти из игры?
Макквин ответил не сразу, пауза была тщательно рассчитана, он предпочитал дать остыть вполне понятному возмущению Атанаса.
— Поверьте, я вовсе этого не хочу,— произнес он наконец.
— Значит...— Атанас опустил глаза и так сжал кулаки, что побелели пальцы.
За прошедшие семь месяцев он осунулся, лицо пожелтело, нос заострился и стал напоминать орлиный клюв. Атанас выглядел больным. Посмотрев через стол на полное лицо Макквина, он вдруг понял, что ненавидит этого человека. Выходит, Макквин оценил, чего стоит Атанас, и сбросил его со счетов. Сознавать, что его, в его-то годы, оценивает и отбрасывает за ненадобностью человек более молодой, было унизительно.
— Если уж на то пошло, Таялар,— медленно, как будто жуя жвачку, продолжал Макквин,— я ведь с самого начала предупреждал вас, что никогда никуда не вторгаюсь силой. Я должен быть заранее уверен, что встречу добрый прием.
— И вы собирались использовать меня, чтобы обеспечить себе такой прием да еще и низкие цены, не так ли?
Макквин безмятежно взирал на него с выражением покорной грусти. В то же время его светлые глаза, казалось, смотрели сквозь Атанаса, сквозь стены, словно он вглядывался в будущее, в какую-то далекую цель.
— Вы хотите сказать,— произнес вдруг Атанас с горьким удивлением,— вы хотите сказать, что будете строить фабрику без меня? Что вы не встретите возражений, если я перестану участвовать в деле?— его щека задергалась от бешенства. Проклятые англичане!— Я... я не снес обиды. Я признаю это. Из-за этой вашей фабрики я расстался с Сен-Марком. Я вышел из парламента, от всего отказался, и вот теперь...
— Послушайте, Таллар. Ну будьте же благоразумны. Вы, франко-канадцы, вечно умудряетесь лишать себя покоя и совершенно попусту.
Вспыхнув от гнева, угрожающе подавшись вперед, Атанас рявкнул:
— И вы, англичане, смеете говорить о нашем покое! Вы портите нам жизнь. Вы ввязываетесь в войну и принуждаете нас идти в армию. Вы отшвыриваете нас в сторону, как только мы вам не нужны. Но вы, вы, конечно, никого не лишаете покоя! Вы для этого слишком заняты: вы делаете деньги!
Макквин поднял руку, желая унять Атанаса, но глаза его по-прежнему твердо смотрели вдаль. Атанас подумал было, что Макквин рассердился на него за то, что по его вине к их деловым планам примешались личные неприятности, и теперь считает нужным наказать его таким странным способом. Но Макквин не подавал виду, что сердится. Он оставался бесстрастным, объективным, даже мягким и уступчивым, но в то же время был непреклонен и недостижим.
— Вы сердитесь,— сказал наконец Макквин.— И напрасно. Сердиться вообще никогда не стоит,— и не сделав ни одного жеста, не изменив взгляда, он продолжал говорить громко и монотонно, словно пресвитерианский священник, читающий молитву.— Посудите сами, ваше положение довольно своеобразно, не так ли? В конечном счете, что вы намерены отстаивать? То, что думают все франко-канадцы, или то, что думаете вы сами? В том-то и беда с вашим Квебеком. У вас невозможно вести дела, никогда не знаешь, чего ожидать.
Атанас не выдержал:
— Зачем эти нравоучения? Какое отношение они имеют к делу?
Макквин мягко улыбнулся:
— Ну-ну, Таллар, будьте же благоразумны. Конечно, у нас, англичан, есть свои недостатки. Но то, с чем сталкиваешься у вас в Квебеке... Вступая с вами в деловые отношения, нам приходится учитывать все.
И ваш случай, между прочим, служит тому лучшим доказательством.
Атанас почувствовал, что задыхается. Спорить с Макквином было так же бесполезно, как пытаться схватить рукой воздушный шар. И все это время взгляд светло-голубых глаз Макквина не отрывался от Атана-са, так что тот чувствовал себя букашкой под микроскопом. Волнуясь, он взмахнул руками:
— Послушайте, меня не интересуют ваши рассуждения. Какое отношение они имеют к нашему делу? Рассуждать в такую минуту! Что вы стараетесь доказать? Что мне теперь делать, вот в чем вопрос,— голос его зазвенел.— Что мне делать?
Атанас был слишком взволнован, он не понимал, что слова его звучат наивно и служат для Макквина лишним подтверждением его деловой несостоятельности. Он опустил глаза. С раздражением он говорил себе, что знает дело, только не обучен правилам той безжалостной дьявольской игры, ради которой живут англичане и американцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55