И в октябре тридцать седьмого его приняли в Оксфорд.
Шестнадцать лет Поль не имел дома, не знал других товарищей, кроме бродяг, с которыми нанимался на уборку урожая, игроков в хоккей и матросов. Когда после этого он попал в Оксфорд, ему показалось, что он открыл дверь и очутился там, где есть все, что можно вообразить себе по книгам. Такой праздности он не помнил с детства, праздности, позволяющей учиться и думать, не терзаясь при этом, что одновременно надо зарабатывать на жизнь. Полю назначили руководителя, к которому он ходил в колледж Ориэл, и, поскольку был связан только с этим колледжем, стал считать его своим.
Полю нравилось смотреть из окна наставника на прямоугольный двор колледжа, на Мертонскую башню, поднимающуюся над длинной темной крышей. Всю зиму он ловил себя на том, что ждет минуты, когда в холле колледжа зажгут огни и в неярком свете, словно драгоценные камни, засверкают гербы в оконных витражах. Туманными вечерами он любил постоять возле сторожки привратника, наблюдая, как преподаватели и студенты старших курсов шествуют в своих мантиях через двор и поднимаются по ступенькам портика, а слух его постоянно старался различить звон колокола Сент-Мэри, который предвосхищает каждый час. Нигде, даже в Италии, Поль не слышал колокольного звона такой густоты, он плыл над черепичными крышами, над печными трубами, проникал в окна, и, как только умолкал, все колокола Оксфорда, каждый на свой лад, начинали вслед за ним отбивать время.
В тот год Поль корпел над темой по английской литературе, все больше привязывался к своему руководителю, полюбив его, как мало кого любил, разве что Ярдли; пил пиво в кабачках, читал книги, прочесть которые мечтал годами, отказывался играть в хоккей за университетскую команду и закладывал основу для романа, который, как ему казалось, шевелился у него в душе с тех пор, как он себя помнил.
Именно этот роман и привел Поля в Грецию. Жизнь здесь была дешевая, его оксфордский руководитель нашел ему место в Спарте, в музее, находящемся в ведении Британской Ассоциации, там Поль был занят только часть дня. И через десять месяцев на свет появились четыреста страниц рукописи — результат трудов в свободное от музея время. Теперь, возвращаясь домой, Поль заехал в Афины.
Он остался бы в Греции дольше, если бы представлял, как закончить книгу, но работа вдруг застопорилась, и его преследовало чувство неудачи. К тому же Поля мучила тоска по родине, а выход был только один — отложить книгу в сторону и найти судно, которое увезло бы его домой. Заглавие его книги вполне отражало ее содержание: «Молодой человек в 1933 году». Это был год утверждения Гитлера у власти, и молодой человек оказывался между двумя войнами — старой, уже ставшей историей, и новой, чье приближение было так несомненно, что делало настоящее подобным прошлому еще до того, как это настоящее было прожито. Замысел романа с самого начала держал Поля словно в железных тисках. Почему вдруг он стал расплываться, Поль не мог понять.
Он взял письмо Хетер и стал вчитываться в ее строчки:
«Вы ведь не знали моего деда Метьюна, не правда ли? Сегодня он скончался. Ему было восемьдесят два. Я не могу избавиться от мысли, что вместе с ним умерла и какая-то часть Монреаля. Когда я была маленькая, мне внушали, что весь город ходит перед дедом на задних лапках. Я, конечно, знаю, что город проживет и без него, но со смертью деда лишится старомодности и какой-то забавной чопорности. Я еду домой ночным поездом и вряд ли вернусь. Как Вы считаете, может быть, теперь, после того как однажды я решилась уехать, снова поселиться в Канаде будет не так уж плохо? Как по-Вашему, Поль? №ы с мамой будем совсем одни в нашем ковчеге на горе. Теперь я не смогу оставить ее. Бедная, как она всегда старалась почувствовать себя дома в этом огромном особняке! А сейчас он весь принадлежит ей, весь, со всеми скульптурными ухищрениями, оранжереей и прочим».
Поль оторвался от письма и снова взглянул на марку в углу конверта, соображая, сколько дней шло письмо. Сейчас Хетер, наверно, уже в Монреале. Интересно, изменил ли ее Нью-Йорк? Два года она училась в Колумбийском университете и стала магистром истории искусств. Около года преподавала в начальной школе. А под конец работала в музее. Их последние места работы совпали, и это забавляло обоих, хотя в своих музеях, один в Спарте, другая в Нью-Йорке, они занимались разными вещами.
Поль снова вернулся к письму: «Знаете ли Вы, что дедушка Ярдли зимой очень болел? Не помню, писала ли я Вам об этом. Мне ужасно хотелось повидаться с ним, но, если уж попадаешь в Нью-Йорк, то кажется, что забрался страшно далеко. Как только в Монреале все утрясется, я хочу поехать в Галифакс и постараюсь уговорить маму поехать со мной. Ей это пойдет на пользу. Наверно, из писем деда Вы знаете, сколько у него в Галифаксе новых друзей, но сейчас он очень слаб, а живет совсем один и в одной комнате. Я вдруг поняла, что не могу дождаться, когда его увижу. Один за другим уходят старики, и в основном хорошие, хотя могли бы еще пожить. Кто же остается? Надо думать, Хантлн Макквин. Что отличает таких людей, как он? Его сверстников? Кажется, будто им ввели обезболивающее и они не воспринимают мир, в котором мы живем. Как Вы думаете, Поль, удастся ли Вам в Вашем романе заставить их понять, что чувствуют такие, как мы! Они завладели мячом и не желают отдавать его никому из нас, а сами, по-видимому, даже не представляют, чьи ворота отстаивают. Пожалуйста, Поль, возвращайтесь скорее! Мне очень хочется, чтобы Вы вернулись. Теперь, когда я еду в Монреаль, мне хочется, чтобы сейчас Вы были рядом со мной в НьюЙорке. На небе серп месяца, и в парке молодая зелень, а в Рокфеллеровском центре высадили синие гиацинты и желтые форзнции. Я все думаю, понравится ли Вам это мое любимое место в Нью-Йорке. Если Вы скажете, что здание Ар-Си-Эй 1 не может сравниться с Парфеноном, я постараюсь убедить Вас, что Вы заблуждаетесь. Всякий раз, когда я прихожу в отчаяние из-за того, что вижу в Штатах (смешно, правда, как нас, канадцев, это волнует, будто американцам не все равно, что мы о них думаем), я иду на Пятую авеню, любуюсь этой красавицей стрелой и чувствую, что страна, сумевшая воздвигнуть такое сооружение, сумеет все. Берегите себя, дорогой. И скорей приезжайте!»
Поль откинулся на спинку стула и ощутил привычное одиночество. Люди, не спеша, шли мимо или сидели за столиками, греясь на солнце. Из громкоговорителя на площади доносился вальс «Голубой Дунай». Бродячий чистильщик сапог предложил Полю почистить ботинки. Громко смеясь, прошли две девушки с миндалевидными глазами, и Поль проводил их взглядом. Потом встал, пошел к киоску на площади и, купив открытку, вернулся к столу. Он написал Хетер короткую записку, сообщая, что выедет в Канаду при первой возможности и что писать ему можно в Галифакс. Наклеил марку, отправил открытку и снова уселся на солнце.
Хетер мечтает, чтобы Поль оказался в Нью-Йорке. Но письмо было написано много дней назад. А ему хочется, чтобы сейчас она очутилась здесь, в Афинах. Он повел бы ее обедать в «Гран Бретань», после обеда они до темноты сидели бы, попивая вино, а потом, пока не взошла луна, поехали бы в открытой коляске к Акрополю, и Поль провел бы ее через Пропилеи, затем наверх по истертым временем ступеням к белым полам самого Парфенона. Сегодня над Гиметтами поднимется огромная круглая луна. Они увидели бы в просветах между колоннами горы Парнас, Пентели-кон, Ликабет, Эгалеи, услышали бы, как где-то за храмом среди обломков камней и статуй воет на луну собака, и дождались бы, чтобы лунный свет коснулся кариатид. Сложением Хетер походит на них, а не на манекенщиц, что рекламируют модную фигуру борзой. Тело у нее женственное, предназначенное для дето-
Ар-Си-Эй — американская радиокорпорация.
рождения. Они стояли бы, прижавшись друг к другу, и смотрели на темную равнину, через которую до самого Пирея тянутся Длинные стены. Любовались бы, как вдоль берега от Саламиса до Суниона играет на воде лунный свет, и он рассказал бы Хетер, как давным-давно, когда триремы, возвращаясь домой, огибали мыс, рулевые, завидев первые отблески солнца, отраженные от копья Афины на Акрополе, воздевали руки, приветствуя богиню.
Поль встал, заплатил по счету и побрел по площади к гостинице «Гран-Бретань». Надо убить в Афинах три дня, а делать нечего, только и остается бродить по городу. Но Поль был один, тосковал по любимой девушке и радости от этих прогулок не испытывал. Он вошел в гостиницу и направился в бар.
Помещение было забито пассажирами, путешествующими под девизом «Радость дает силу», их пароход бросил якорь в Фалироне, и в коридорах, холлах и барах звенели голоса туристов. Поль нашел свободный стул в углу, заказал пиво и огляделся. Неподалеку, расстегнув воротнички, непринужденно расположились молодые немцы, время от времени они приглаживали волосы, а когда улыбались, на загорелых лицах сверкали белые зубы. Иногда кто-нибудь из них, запрокинув голову, вдруг начинал смеяться над остальными. В баре было несколько греков, за столиком у стенки сидели две француженки, видимо, давно живущие в гостинице, а в углу — английская пара. Но немцев было больше всего, и остальные посматривали на них с презрением и враждебностью, их присутствие явно внушало тревогу. С виду немцы, за небольшим исключением, не были ни грубыми, на наглыми. Но Поль отметил, что они очень уверены в себе. Немцы знали, что их здесь ненавидят, намеренно вызывали неприязнь к себе и наслаждались этим. Поль потягивал пиво и испытывал тревожное возбуждение. Ему было ясно, что начнись драка, он здесь единственный, кто может померяться силами с любым из немцев.
Внимание Поля привлекла женщина лет сорока, очевидно француженка, она сидела недалеко от стойки и улыбалась немцу, оказавшемуся с ней за одним столиком. У нее было тонкое лицо, нежная кожа, большие темные глаза и маленький рот. Женщина была небольшого роста, полноватая, несмотря на тонкую кость, и платье, сшитое портным с Вандомской площади, намеренно подчеркивало чувственную хрупкость ее тела. Поль наблюдал за ней. На ее воспитание и образование были потрачены сотни тысяч франков, по-немецки она говорила с явным парижским акцентом. На пальце левой руки блестело обручальное кольцо и квадратный бриллиант, величиной почти с ноготь ее большого пальца. С немцем, сидевшим за ее столиком, она вряд ли познакомилась больше, чем три часа назад, но в том, как она с ним держалась, уже чувствовалась затаенная интимность. Самый крупный и самый развязный из всех собравшихся в баре немцев, он был гораздо моложе ее. Он напоминал карикатуру на нациста: налитой, с буграми мускулов, с руками боксера-рекордсмена, на бритой голове топорщилась только жесткая челка. Раз он обернулся и подмигнул своим товарищам за другим столиком, и они подняли в ответ стаканы. Тогда его правая рука, толстая, квадратная, с обломанными ногтями, легла на пальцы женщины и сжала их. На ее откровенно чувственном лице появилась сладострастная гримаса сдерживаемой боли. В глазах было странное выражение благодарности, страха и поощрения, и немца это как будто озадачивало, смущение боролось в нем с желанием поскорее увести ее из бара и немедленно ею овладеть. Он снова что-то сказал ей. Она покачала головой. Немец откинулся в недоумении, провел рукой по бритой голове и вспомнил, что хочет пить — предложил он женщине.
Поль услышал, как она ответила. Немец так ударил кулаком по столу, что стол подпрыгнул закричал он.
Поль заплатил за пиво и вышел из бара. Его снедало беспокойство, хотелось двигаться, он не мог усидеть на месте. Однако когда он очутился на улице, Афины показались ему еще более безлюдными, чем обычно. Поль поднялся на Акрополь, но вид, открывшийся с него, не принес покоя. Часам к четырем он вернулся на нижние улицы и, надеясь заглушить тоску, принялся читать английские и французские газеты неделькой давности, которые купил в киоске на углу. Он устроился с ними в том же кафе на площади Конституции, где
1 Пиво? (нем.)
2 «Как хочешь» (нем.).
утром читал письма. День тянулся вяло, и город вокруг казался гигантским олицетворением одиночества. Это чувство не было для Поля новым, оно преследовало его почти всю жизнь и теперь ожило, как хроническая болезнь. Знакомое одиночество в большом городе, когда сидишь один, читаешь газету, а в душе шевелится надежда, что стоит завернуть за угол, и увидишь новую жизнь, но за углом все та же пустота. И назойливое нетерпение гонит тебя на другую улицу, на третью, и все время в мозгу, словно бой тамтама, отдается стук чужих подошв по мостовой, подменяющий собой движение жизни. Интересно, испытывает ли Хетер что-либо подобное? Два одиночества в бесконечной пустоте под солнцем. А мимо уличного кафе все так же медленно двигались прохожие: девушки в летних платьях, зрелые женщины, на удивление элегантные, одетые по последней парижской моде, с гладкой холеной кожей, спокойные, умудренные жизнью, от них, словно слабым запахом духов, веяло сладострастием, и это наводило Поля на мысль, что они начинены такими познаниями в области секса, о каких он по своей неискушенности даже не догадывается. За соседним столиком какая-то женщина курила длинную сигарету и вертела в руках бокал, держа его за ножку. Они обменялись взглядами, и Поль понял, что стоит захотеть, она отдастся ему. В другое время он, может быть, и повел бы игру по всем правилам, но не сегодня. Сегодня этот вид одиночества не для него.
Поль ушел из кафе, бесцельно побродил по городу, поужинал в маленьком ресторанчике, где было много рабочих и пахло дешевым табаком и жаренной в жире козлятиной. Он заказал то, что предлагало меню, выпил два стакана отвратительного тягучего вина и опять вышел на улицу.
Его мыслями снова начал овладевать роман. Поль пытался сосредоточиться на чем-нибудь другом, не поддаваться, но напрасно. Слишком долго он жил только своей книгой. Все, что он делал, все, о чем думал,— все шло под аккомпанемент рассуждений о романе. Поль вспомнил группу немцев в баре «Гран Бретань» и нежное лицо француженки, безмолвно молящей немца унизить ее. В голове его забили барабаны. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, персонаж, в который Поль отчаянно старался вдохнуть жизнь. Тысяча девятьсот тридцать третий год — год Гитлера, год, когда из подсознания миллионов, из тупиков и закоулков вырвалась на свет сЗап-се тасаЬге *, и весь мир закружился в этой пляске.
Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, в том году, когда фермеры стали распахивать поля под хлопок, резать свиней, жечь пшеницу, когда в Рио-де-Жанейро портовые грузчики под благословляющими дланями Христа сбрасывали в море кофе, когда в России голод унес три миллиона жизней, а на Западе в странах, наследовавших греческую цивилизацию, старцы взяли воды и умыли руки 2.
Поль даже не заметил, как оказался у себя в номере, в гостинице. Он подошел к окну, открыл его и высунулся наружу. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, том самом году, когда визгливый, лающий голос Адольфа Гитлера взывал к новому богу, а овцы почтительно внимали, восемьдесят миллионов овец, вспомнивших, что они — готы. А в это время в западных странах старцы в парламентах и на биржах медлили, беспомощные, как голуби, и у всех на глазах умывали руки.
Ну, а за Гитлером что? Машина. Чудо, достойное всеобщего поклонения, человечество, как бы родившееся заново для служения производительности труда. За ударами шатуна, за грохотом конвейерных лент, перепоясавших планету, за скользящим движением всемогущего гидравлического пресса уже не слышен тихий и слабый голос Бога-отца: все заслонили видения грядущего: города, сметенные с лица земли за одну ночь, предписанный планом рост населения, туманные проекты инженеров, миллионы взывающих о помощи и миллионы жаждущих войны, миллионы стремящихся к миру и миллионы рвущихся к самоубийству, величие, деловитость, одиночество.
Поль смотрел из окна вниз на городскую улицу. Вместо Афин здесь мог быть Лондон, Рим, Нью-Йорк, Париж, Берлин, какой-нибудь другой большой город. Вот где это началось! В городе. В любом из городов. В ночлежках Вены, в этом Вавилоне, в пустоте, разряженной в барокко, в дунайском вальсе, напеваемом под нос, когда иссохшая душа разрывается на части, в презрении ко всему, кроме хитрости, в новом виде
1 Пляска смерти (фр.).
2 Евангелие от Матфея, 27:24.
ненависти, порожденной городом: в ненависти жителя трущоб к евреям, хозяина — к рабочим, рабочего — к боязни самого себя, буржуа — к мыслям, приходящим по ночам, и в ненависти всех вместе взятых к старцам, умывающим руки.
В каждом городе толпа одинакова. Удастся ли кому-нибудь написать роман о толпе? Молодой человек тысяча девятьсот тридцать третьего года вместе с остальными персонажами, которых Поль старался изобразить в своей книге, бледнел и утрачивал реальные черты, вытесненный видением надвигающихся толп, чью поступь Поль угадывал в шаркающих шагах, доносившихся к нему снизу на третий этаж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Шестнадцать лет Поль не имел дома, не знал других товарищей, кроме бродяг, с которыми нанимался на уборку урожая, игроков в хоккей и матросов. Когда после этого он попал в Оксфорд, ему показалось, что он открыл дверь и очутился там, где есть все, что можно вообразить себе по книгам. Такой праздности он не помнил с детства, праздности, позволяющей учиться и думать, не терзаясь при этом, что одновременно надо зарабатывать на жизнь. Полю назначили руководителя, к которому он ходил в колледж Ориэл, и, поскольку был связан только с этим колледжем, стал считать его своим.
Полю нравилось смотреть из окна наставника на прямоугольный двор колледжа, на Мертонскую башню, поднимающуюся над длинной темной крышей. Всю зиму он ловил себя на том, что ждет минуты, когда в холле колледжа зажгут огни и в неярком свете, словно драгоценные камни, засверкают гербы в оконных витражах. Туманными вечерами он любил постоять возле сторожки привратника, наблюдая, как преподаватели и студенты старших курсов шествуют в своих мантиях через двор и поднимаются по ступенькам портика, а слух его постоянно старался различить звон колокола Сент-Мэри, который предвосхищает каждый час. Нигде, даже в Италии, Поль не слышал колокольного звона такой густоты, он плыл над черепичными крышами, над печными трубами, проникал в окна, и, как только умолкал, все колокола Оксфорда, каждый на свой лад, начинали вслед за ним отбивать время.
В тот год Поль корпел над темой по английской литературе, все больше привязывался к своему руководителю, полюбив его, как мало кого любил, разве что Ярдли; пил пиво в кабачках, читал книги, прочесть которые мечтал годами, отказывался играть в хоккей за университетскую команду и закладывал основу для романа, который, как ему казалось, шевелился у него в душе с тех пор, как он себя помнил.
Именно этот роман и привел Поля в Грецию. Жизнь здесь была дешевая, его оксфордский руководитель нашел ему место в Спарте, в музее, находящемся в ведении Британской Ассоциации, там Поль был занят только часть дня. И через десять месяцев на свет появились четыреста страниц рукописи — результат трудов в свободное от музея время. Теперь, возвращаясь домой, Поль заехал в Афины.
Он остался бы в Греции дольше, если бы представлял, как закончить книгу, но работа вдруг застопорилась, и его преследовало чувство неудачи. К тому же Поля мучила тоска по родине, а выход был только один — отложить книгу в сторону и найти судно, которое увезло бы его домой. Заглавие его книги вполне отражало ее содержание: «Молодой человек в 1933 году». Это был год утверждения Гитлера у власти, и молодой человек оказывался между двумя войнами — старой, уже ставшей историей, и новой, чье приближение было так несомненно, что делало настоящее подобным прошлому еще до того, как это настоящее было прожито. Замысел романа с самого начала держал Поля словно в железных тисках. Почему вдруг он стал расплываться, Поль не мог понять.
Он взял письмо Хетер и стал вчитываться в ее строчки:
«Вы ведь не знали моего деда Метьюна, не правда ли? Сегодня он скончался. Ему было восемьдесят два. Я не могу избавиться от мысли, что вместе с ним умерла и какая-то часть Монреаля. Когда я была маленькая, мне внушали, что весь город ходит перед дедом на задних лапках. Я, конечно, знаю, что город проживет и без него, но со смертью деда лишится старомодности и какой-то забавной чопорности. Я еду домой ночным поездом и вряд ли вернусь. Как Вы считаете, может быть, теперь, после того как однажды я решилась уехать, снова поселиться в Канаде будет не так уж плохо? Как по-Вашему, Поль? №ы с мамой будем совсем одни в нашем ковчеге на горе. Теперь я не смогу оставить ее. Бедная, как она всегда старалась почувствовать себя дома в этом огромном особняке! А сейчас он весь принадлежит ей, весь, со всеми скульптурными ухищрениями, оранжереей и прочим».
Поль оторвался от письма и снова взглянул на марку в углу конверта, соображая, сколько дней шло письмо. Сейчас Хетер, наверно, уже в Монреале. Интересно, изменил ли ее Нью-Йорк? Два года она училась в Колумбийском университете и стала магистром истории искусств. Около года преподавала в начальной школе. А под конец работала в музее. Их последние места работы совпали, и это забавляло обоих, хотя в своих музеях, один в Спарте, другая в Нью-Йорке, они занимались разными вещами.
Поль снова вернулся к письму: «Знаете ли Вы, что дедушка Ярдли зимой очень болел? Не помню, писала ли я Вам об этом. Мне ужасно хотелось повидаться с ним, но, если уж попадаешь в Нью-Йорк, то кажется, что забрался страшно далеко. Как только в Монреале все утрясется, я хочу поехать в Галифакс и постараюсь уговорить маму поехать со мной. Ей это пойдет на пользу. Наверно, из писем деда Вы знаете, сколько у него в Галифаксе новых друзей, но сейчас он очень слаб, а живет совсем один и в одной комнате. Я вдруг поняла, что не могу дождаться, когда его увижу. Один за другим уходят старики, и в основном хорошие, хотя могли бы еще пожить. Кто же остается? Надо думать, Хантлн Макквин. Что отличает таких людей, как он? Его сверстников? Кажется, будто им ввели обезболивающее и они не воспринимают мир, в котором мы живем. Как Вы думаете, Поль, удастся ли Вам в Вашем романе заставить их понять, что чувствуют такие, как мы! Они завладели мячом и не желают отдавать его никому из нас, а сами, по-видимому, даже не представляют, чьи ворота отстаивают. Пожалуйста, Поль, возвращайтесь скорее! Мне очень хочется, чтобы Вы вернулись. Теперь, когда я еду в Монреаль, мне хочется, чтобы сейчас Вы были рядом со мной в НьюЙорке. На небе серп месяца, и в парке молодая зелень, а в Рокфеллеровском центре высадили синие гиацинты и желтые форзнции. Я все думаю, понравится ли Вам это мое любимое место в Нью-Йорке. Если Вы скажете, что здание Ар-Си-Эй 1 не может сравниться с Парфеноном, я постараюсь убедить Вас, что Вы заблуждаетесь. Всякий раз, когда я прихожу в отчаяние из-за того, что вижу в Штатах (смешно, правда, как нас, канадцев, это волнует, будто американцам не все равно, что мы о них думаем), я иду на Пятую авеню, любуюсь этой красавицей стрелой и чувствую, что страна, сумевшая воздвигнуть такое сооружение, сумеет все. Берегите себя, дорогой. И скорей приезжайте!»
Поль откинулся на спинку стула и ощутил привычное одиночество. Люди, не спеша, шли мимо или сидели за столиками, греясь на солнце. Из громкоговорителя на площади доносился вальс «Голубой Дунай». Бродячий чистильщик сапог предложил Полю почистить ботинки. Громко смеясь, прошли две девушки с миндалевидными глазами, и Поль проводил их взглядом. Потом встал, пошел к киоску на площади и, купив открытку, вернулся к столу. Он написал Хетер короткую записку, сообщая, что выедет в Канаду при первой возможности и что писать ему можно в Галифакс. Наклеил марку, отправил открытку и снова уселся на солнце.
Хетер мечтает, чтобы Поль оказался в Нью-Йорке. Но письмо было написано много дней назад. А ему хочется, чтобы сейчас она очутилась здесь, в Афинах. Он повел бы ее обедать в «Гран Бретань», после обеда они до темноты сидели бы, попивая вино, а потом, пока не взошла луна, поехали бы в открытой коляске к Акрополю, и Поль провел бы ее через Пропилеи, затем наверх по истертым временем ступеням к белым полам самого Парфенона. Сегодня над Гиметтами поднимется огромная круглая луна. Они увидели бы в просветах между колоннами горы Парнас, Пентели-кон, Ликабет, Эгалеи, услышали бы, как где-то за храмом среди обломков камней и статуй воет на луну собака, и дождались бы, чтобы лунный свет коснулся кариатид. Сложением Хетер походит на них, а не на манекенщиц, что рекламируют модную фигуру борзой. Тело у нее женственное, предназначенное для дето-
Ар-Си-Эй — американская радиокорпорация.
рождения. Они стояли бы, прижавшись друг к другу, и смотрели на темную равнину, через которую до самого Пирея тянутся Длинные стены. Любовались бы, как вдоль берега от Саламиса до Суниона играет на воде лунный свет, и он рассказал бы Хетер, как давным-давно, когда триремы, возвращаясь домой, огибали мыс, рулевые, завидев первые отблески солнца, отраженные от копья Афины на Акрополе, воздевали руки, приветствуя богиню.
Поль встал, заплатил по счету и побрел по площади к гостинице «Гран-Бретань». Надо убить в Афинах три дня, а делать нечего, только и остается бродить по городу. Но Поль был один, тосковал по любимой девушке и радости от этих прогулок не испытывал. Он вошел в гостиницу и направился в бар.
Помещение было забито пассажирами, путешествующими под девизом «Радость дает силу», их пароход бросил якорь в Фалироне, и в коридорах, холлах и барах звенели голоса туристов. Поль нашел свободный стул в углу, заказал пиво и огляделся. Неподалеку, расстегнув воротнички, непринужденно расположились молодые немцы, время от времени они приглаживали волосы, а когда улыбались, на загорелых лицах сверкали белые зубы. Иногда кто-нибудь из них, запрокинув голову, вдруг начинал смеяться над остальными. В баре было несколько греков, за столиком у стенки сидели две француженки, видимо, давно живущие в гостинице, а в углу — английская пара. Но немцев было больше всего, и остальные посматривали на них с презрением и враждебностью, их присутствие явно внушало тревогу. С виду немцы, за небольшим исключением, не были ни грубыми, на наглыми. Но Поль отметил, что они очень уверены в себе. Немцы знали, что их здесь ненавидят, намеренно вызывали неприязнь к себе и наслаждались этим. Поль потягивал пиво и испытывал тревожное возбуждение. Ему было ясно, что начнись драка, он здесь единственный, кто может померяться силами с любым из немцев.
Внимание Поля привлекла женщина лет сорока, очевидно француженка, она сидела недалеко от стойки и улыбалась немцу, оказавшемуся с ней за одним столиком. У нее было тонкое лицо, нежная кожа, большие темные глаза и маленький рот. Женщина была небольшого роста, полноватая, несмотря на тонкую кость, и платье, сшитое портным с Вандомской площади, намеренно подчеркивало чувственную хрупкость ее тела. Поль наблюдал за ней. На ее воспитание и образование были потрачены сотни тысяч франков, по-немецки она говорила с явным парижским акцентом. На пальце левой руки блестело обручальное кольцо и квадратный бриллиант, величиной почти с ноготь ее большого пальца. С немцем, сидевшим за ее столиком, она вряд ли познакомилась больше, чем три часа назад, но в том, как она с ним держалась, уже чувствовалась затаенная интимность. Самый крупный и самый развязный из всех собравшихся в баре немцев, он был гораздо моложе ее. Он напоминал карикатуру на нациста: налитой, с буграми мускулов, с руками боксера-рекордсмена, на бритой голове топорщилась только жесткая челка. Раз он обернулся и подмигнул своим товарищам за другим столиком, и они подняли в ответ стаканы. Тогда его правая рука, толстая, квадратная, с обломанными ногтями, легла на пальцы женщины и сжала их. На ее откровенно чувственном лице появилась сладострастная гримаса сдерживаемой боли. В глазах было странное выражение благодарности, страха и поощрения, и немца это как будто озадачивало, смущение боролось в нем с желанием поскорее увести ее из бара и немедленно ею овладеть. Он снова что-то сказал ей. Она покачала головой. Немец откинулся в недоумении, провел рукой по бритой голове и вспомнил, что хочет пить — предложил он женщине.
Поль услышал, как она ответила. Немец так ударил кулаком по столу, что стол подпрыгнул закричал он.
Поль заплатил за пиво и вышел из бара. Его снедало беспокойство, хотелось двигаться, он не мог усидеть на месте. Однако когда он очутился на улице, Афины показались ему еще более безлюдными, чем обычно. Поль поднялся на Акрополь, но вид, открывшийся с него, не принес покоя. Часам к четырем он вернулся на нижние улицы и, надеясь заглушить тоску, принялся читать английские и французские газеты неделькой давности, которые купил в киоске на углу. Он устроился с ними в том же кафе на площади Конституции, где
1 Пиво? (нем.)
2 «Как хочешь» (нем.).
утром читал письма. День тянулся вяло, и город вокруг казался гигантским олицетворением одиночества. Это чувство не было для Поля новым, оно преследовало его почти всю жизнь и теперь ожило, как хроническая болезнь. Знакомое одиночество в большом городе, когда сидишь один, читаешь газету, а в душе шевелится надежда, что стоит завернуть за угол, и увидишь новую жизнь, но за углом все та же пустота. И назойливое нетерпение гонит тебя на другую улицу, на третью, и все время в мозгу, словно бой тамтама, отдается стук чужих подошв по мостовой, подменяющий собой движение жизни. Интересно, испытывает ли Хетер что-либо подобное? Два одиночества в бесконечной пустоте под солнцем. А мимо уличного кафе все так же медленно двигались прохожие: девушки в летних платьях, зрелые женщины, на удивление элегантные, одетые по последней парижской моде, с гладкой холеной кожей, спокойные, умудренные жизнью, от них, словно слабым запахом духов, веяло сладострастием, и это наводило Поля на мысль, что они начинены такими познаниями в области секса, о каких он по своей неискушенности даже не догадывается. За соседним столиком какая-то женщина курила длинную сигарету и вертела в руках бокал, держа его за ножку. Они обменялись взглядами, и Поль понял, что стоит захотеть, она отдастся ему. В другое время он, может быть, и повел бы игру по всем правилам, но не сегодня. Сегодня этот вид одиночества не для него.
Поль ушел из кафе, бесцельно побродил по городу, поужинал в маленьком ресторанчике, где было много рабочих и пахло дешевым табаком и жаренной в жире козлятиной. Он заказал то, что предлагало меню, выпил два стакана отвратительного тягучего вина и опять вышел на улицу.
Его мыслями снова начал овладевать роман. Поль пытался сосредоточиться на чем-нибудь другом, не поддаваться, но напрасно. Слишком долго он жил только своей книгой. Все, что он делал, все, о чем думал,— все шло под аккомпанемент рассуждений о романе. Поль вспомнил группу немцев в баре «Гран Бретань» и нежное лицо француженки, безмолвно молящей немца унизить ее. В голове его забили барабаны. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, персонаж, в который Поль отчаянно старался вдохнуть жизнь. Тысяча девятьсот тридцать третий год — год Гитлера, год, когда из подсознания миллионов, из тупиков и закоулков вырвалась на свет сЗап-се тасаЬге *, и весь мир закружился в этой пляске.
Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, в том году, когда фермеры стали распахивать поля под хлопок, резать свиней, жечь пшеницу, когда в Рио-де-Жанейро портовые грузчики под благословляющими дланями Христа сбрасывали в море кофе, когда в России голод унес три миллиона жизней, а на Западе в странах, наследовавших греческую цивилизацию, старцы взяли воды и умыли руки 2.
Поль даже не заметил, как оказался у себя в номере, в гостинице. Он подошел к окну, открыл его и высунулся наружу. Молодой человек в тысяча девятьсот тридцать третьем году, том самом году, когда визгливый, лающий голос Адольфа Гитлера взывал к новому богу, а овцы почтительно внимали, восемьдесят миллионов овец, вспомнивших, что они — готы. А в это время в западных странах старцы в парламентах и на биржах медлили, беспомощные, как голуби, и у всех на глазах умывали руки.
Ну, а за Гитлером что? Машина. Чудо, достойное всеобщего поклонения, человечество, как бы родившееся заново для служения производительности труда. За ударами шатуна, за грохотом конвейерных лент, перепоясавших планету, за скользящим движением всемогущего гидравлического пресса уже не слышен тихий и слабый голос Бога-отца: все заслонили видения грядущего: города, сметенные с лица земли за одну ночь, предписанный планом рост населения, туманные проекты инженеров, миллионы взывающих о помощи и миллионы жаждущих войны, миллионы стремящихся к миру и миллионы рвущихся к самоубийству, величие, деловитость, одиночество.
Поль смотрел из окна вниз на городскую улицу. Вместо Афин здесь мог быть Лондон, Рим, Нью-Йорк, Париж, Берлин, какой-нибудь другой большой город. Вот где это началось! В городе. В любом из городов. В ночлежках Вены, в этом Вавилоне, в пустоте, разряженной в барокко, в дунайском вальсе, напеваемом под нос, когда иссохшая душа разрывается на части, в презрении ко всему, кроме хитрости, в новом виде
1 Пляска смерти (фр.).
2 Евангелие от Матфея, 27:24.
ненависти, порожденной городом: в ненависти жителя трущоб к евреям, хозяина — к рабочим, рабочего — к боязни самого себя, буржуа — к мыслям, приходящим по ночам, и в ненависти всех вместе взятых к старцам, умывающим руки.
В каждом городе толпа одинакова. Удастся ли кому-нибудь написать роман о толпе? Молодой человек тысяча девятьсот тридцать третьего года вместе с остальными персонажами, которых Поль старался изобразить в своей книге, бледнел и утрачивал реальные черты, вытесненный видением надвигающихся толп, чью поступь Поль угадывал в шаркающих шагах, доносившихся к нему снизу на третий этаж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55