Ну и что же, что всю прошлую зиму он, как ребенок, цеплялся за свою мечту? К чему-то ведь надо стремиться. Когда-то надо начать. Должен же он успеть доказать перед смертью, что жизнь его не прошла впустую.
— В конце концов,— сказал Макквин,— никакой катастрофы нет. Ваши дела останутся в том же положении, в каком были. Ликвидируйте закладную, если хотите. Естественно, я намерен перевести вашу долю в фирме на себя. И вот что я вам скажу, Таллар... Я легко мог бы повернуть дело так, что вы потеряли бы все, что имеете. А сейчас вы не потеряете ничего.
— Ничего не потеряю?— Атанас в изумлении уставился на Макквина.— Боже мой!
Он уже потерял все, что имело для него значение. В лучшем случае ему до конца дней придется вести жизнь пенсионера. Всего две недели назад он узнал, что в ближайшее время власти в провинции намерены лишить его права собирать пошлину за мост.
Вдруг Макквин спросил:
— Почему вы не рассказали мне о ссоре со священником? Это сэкономило бы нам время и избавило от ненужных трений,— голубые глаза снова сделались жесткими.— Вы же не могли не знать, к чему это приведет.
Атанас сердито молчал. Он старался обдумать положение.
— Значит, вы хотите строить без меня. Вы уже договорились, что земля будет продана, и, как только я перестану участвовать в деле, вы сможете приняться за осуществление ваших планов. Так надо понимать?
— Пока я не склонен делать никаких определенных заявлений. Но, разумеется, мы не собираемся начинать немедленно.
Атанас порывисто встал и прошел через комнату. Из окна он увидел реку Св. Лаврентия, иссиня-серую под ясным небом, и дернул раму, ему не терпелось вдохнуть свежего воздуха. Окно мягко подалось, и в комнату ворвался ветер. Бумаги на столе зашелестели, и Макквин поспешно прижал их рукой. Атанас опустил раму, осталась лишь узкая щель, и вернулся к столу.
— В конце концов,— сказал Макквин,— у вас ведь и так полно дел.
— Вы считаете, я смогу продержаться в парламенте?
— Ну...
В наступившем молчании до них донеслись слабые звуки волынок. Макквин, казалось, навострил уши, озабоченная гримаса появилась у него на лице, он покачал головой.
— Знаете, Таллар, эти вернувшиеся солдаты еще доставят нам много хлопот. Война приучила их действовать, не размышляя на пороге нелегких времен. Не знаю, останется ли страна прежней после того, что они там хлебнули. Будем надеяться, правительство займет твердую линию и не допустит никаких глупостей. В общем-то их надо защищать от них же самих.
Атанас уставился на него, разъярившись на неуместность этих сетований и в то же время поражаясь внезапно осенившей его мысли, что Макквин вовсе не лицемерит, что он искренне верит в каждое свое слово. Но собственный гнев заставил Атанаса забыть обо всем.
— Ведь вы сами втянули меня в эту затею с фабрикой. Вы пришли ко мне, не я к вам. А теперь вышвыриваете меня вон. Ладно! Глупо было ждать порядочности от дельца. Я вижу, на вас нажимают. Но интересно, как вы собираетесь вести строительство в СенМарке Б одиночку, если вам не удалось начать его с моей помощью?
— Приход в долгах.
— Вы хотите сказать, что уже поговорили с епископом?
По лицу Макквина нельзя было прочитать ничего.
— Разумеется, я изложил епископу, насколько наш план полезен для общины. Я сказал ему, что если не обеспечить молодых людей работой, то многим придется просто уехать.
У Атанаса перехватило дыхание. Это был его собственный, самый убедительный довод.
— По-видимому,— продолжал Макквин,— у епископа несколько иное мнение насчет развития промышленности, чем у вашего отца Бобьена.
— Вы хотите сказать, что епископ вас поддержит, но не согласится на строительство фабрики, пока в деле участвую я?
Макквин покачал головой.
— Не стоит все принимать на свой счет, дорогой Таллар. Епископ даже не упомянул вашего имени.
— Но у вас сложилось именно такое впечатление?
— Тут следует учесть многие обстоятельства.— Макквин снова покачал головой.— Как бы то ни было, Таллар, вы же понимаете, что положение из рук вон. Вы сами сделали вашу ссору с церковью всеобщим достоянием.
Атанаса охватило ледяное спокойствие. Лицо посуровело, стало замкнутым, высокомерным.
— Хорошо!— Он встал и поднес длинный палец к самому лицу Макквина. Тот продолжал бесстрастно смотреть на него.— Это старая история. Вы стравливаете нас друг с другом и даже сами не замечаете, так это для вас привычно,— он старался подавить душивший его гнев, и голос у него прервался.—- Когда-нибудь страна расплатится с вами за это!
Он гордо выпрямился и с видом, исполненным достоинства, повернулся к выходу. Макквин поспешно обошел вокруг стола и положил ему руку на плечо.
— Таллар, дорогой мой, ну что я могу сделать? Нельзя же плыть против течения. Вы сами не знаете, о чем говорите. Я и не думал никого стравливать. У меня возник план. Я хочу построить фабрику. Епископ согласен, что фабрика представляет интерес. Вот и все.
— Я полагал, что партнеры,— заметил Атанас холодно.
Он стряхнул руку Макквина и шагнул к дверям. Макквин приостановился и поправил цветок в букете под портретом матери.
— Мне не хотелось бы, чтобы вы так и ушли, сердясь на меня,— сказал Макквин.— По-видимому, у вас есть какая-то давняя, сугубо личная обида, и вы хотите связать с нею наши дела. Но, дорогой Таллар, нельзя смешивать личные соображения с деловыми. Мне жаль, но я ничем помочь не могу.
Атанас открыл дверь. Макквин продолжал идти за ним.
—- И пожалуйста,— продолжал Макквин,—? не совершайте опрометчивых шагов, сначала обдумайте все как следует. Приходите в любое время, и мы поговорим. Я скажу мисс Дрю, и она урегулирует наши финансовые отношения.— Он улыбнулся и поднял палец.— И вот вам маленький совет. Избегайте биржи, повышения больше не будет. Очень скоро начнется депрессия.
Атанас вышел, не пожав протянутой Макквином руки. Он прошел в холл и вызвал лифт. Вот так-то! Дурак, стучало у него в висках, дурак, дурак! Вся его жизнь — метанье в заколдованном круге, попытки обрести что-то реальное, но к чему бы он ни прикоснулся, все обращается в дым. А он все крутится-вертится под градом объяснений, и нигде ничего реального нет, одни объяснения, вот он и кружит, кружит, словно в жмурки играет.
На улице Сент-Джеймс не было ни души, и Атанас стал искать такси. Но такси не было. Какая все-таки мерзкая, обшарпанная дыра эта улица, где англичане делают деньги, какая она холодная и безобразная! Как мог Атанас питать надежду, что здесь его ждет успех? Ведь он не знает даже правил игры. Дурак, вот дурак, вылез на улицу, шатается один, даже такси найти, чтобы добраться домой, не может. Интересно все-таки, почему он тут один и никого больше нет? Ах да, верно, парад! Служащие здешних контор демонстрируют в городе свой патриотизм, любуются парадом. Все, кроме Макквина. Этот трудится, как обычно. А он, дурак, торчит один посреди улицы! Атанас побрел к площади Виктории и сел в пустой трамвай, который, громыхая, поднимался к Бивер-холлу. Доехав до улицы Дорчестер, Атанас позвонил и вышел.
Он очутился на площади в тени высоких деревьев, казавшихся маленькими рядом с окружающими домами. Площадь с двух сторон замыкали серо-голубые здания, она лежала, словно островок, между трущобами восточной части города и тремя деловыми районами, этакий сколок с георгианского Лондона.
Атанас поднял глаза к зеленым листьям над головой. Вот и опять весна! В Сен-Марке сейчас уже заложены в землю освященные семена, а на заходе солнца в кленовой роще роятся черные мошки. Опять весна в мире, навсегда избавленном от войн! Пресвятая Матерь Божья, что же ему теперь делать? Он повернулся кругом, медленно ввинчивая в асфальт кожаные каблуки, и ничего не увидел, только фасады домов таращились на него, да четыре пустынные улицы разбегались в разные стороны. Что же делать? И в голову-то ничего не приходит.
Откуда-то из глубины памяти, из тех далеких времен, когда он еще учился в классическом колледже, всплыла затверженная навсегда строчка. Он вспомнил и ректора, одетого, как все иезуиты, в черное, его аскетическое лицо и удивительный голос. Как он декламировал тогда эти стихи им, старшеклассникам: «И сколько бы ты ни растил дерев, за кратковременным владыкой лишь кипарис безотрадный сходит...» * Ректор рассказывал им, какой страх перед смертью испытывал язычник, написавший эти строки. А что будет, когда умрет он, Атанас? Ведь к тому времени и клены Сен-Марка будут принадлежать кому-то другому. В банковских сейфах не останется и следа от того, что давала земля Талларов в ответ на вложенные в нее труды. Что толку сохранять за собой землю, на которой нельзя больше жить? Все уйдет, как уже ушло многое: положение, семья, друзья, состояние. Но к чему сейчас плакаться о друзьях? Поздно, их уже нет.
Поблизости находился клуб, в который он недавно вступил, но куда редко заглядывал. Один из старых английских клубов, все члены которого преуспевали на английский лад: были богаты, исполнены достоинства и крайне невежественны. Атанас представил себе вы-
1 Гораций. Избранные оды. М., 1948. С. 96.
сокие кресла, обитые мягкой черной кожей, панели красного дерева, картины, потемневшие настолько, что изображения з рамах невозможно было разглядеть, напитки со льдом, от которых никто никогда не пьянел, потому что членов этого клуба даже кварта спиртного не заставила бы забыть о том, что могут подумать о них окружающие. Больше ему туда ходить нельзя! Появись он там, сразу начнутся разговоры, доверительные, покровительственные, но только за его спиной: «Да, плохи дела!», «А чего вы ждали?», «Я всегда говорил, эти франко-канадцы совершенно непрактичны», «Да что говорить, вспомните, какое они получают образование», «Пусть бы зарубили себе на носу: их поприще — церковь и юриспруденция», «А юристы они отличные, у меня был один партнер, умнейший малый, не знаю, что бы я без него делал», «Я же говорю: „Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им..."» 1
— Довольно! Хватит!— сказал Атанас вслух. Он поспешно огляделся, но рядом не было никого, кто мог бы его услышать.
Чуть подальше отсюда — французский клуб, членом которого он состоял многие годы. Но и туда ему путь закрыт, ведь его потребовали исключить. Куда же идти? Домой не добраться: на улице Шербрук парад и перейти ее удастся не раньше чем через час. Куда же деваться? Теперь многих придется избегать. Атанас снова вспомнил о Макквине, и в нем, словно горечь в желудке, снова поднялся гнев.
Он стоял на краю тротуара, и ветер закручивал его пальто вокруг колен. Но вот Атанас вызывающе вздернул подбородок. Чего он, собственно, стыдится? Можно ли считать человека предателем, если он сделал все, что мог, и потерпел поражение? И кто сказал, что он потерпел поражение? Еще есть время им всем показать! Макквин говорит, что скоро начнется депрессия. Да, но год назад он утверждал, что война продлится еще года три, а через несколько месяцев изменил свое мнение и стал тянуть с фабрикой. Если бы тогда Макквин не передумал, фабрика была бы уже почти готова. А может быть, нет? Ну а если допустить, что начнется депрессия? Она наступает после каждой
1 Киплинг Р. Стихотворения. М., 1976. (Б-ка всемирной литературы). С. 366.
войны, но сначала бывает короткий бум. Сведущ ли Макквин в истории так, как Атанас? В чем вообще сведущ Макквин, кроме тех коварных уловок, к которым всегда хладнокровно прибегают англичане и американцы, как только речь заходит о деньгах? Он еще им покажет, он еще наживет миллион! А когда у него будут деньги, он не станет сидеть на них, как курица на яйцах, ведь он не англичанин, это те без оглядки на соседей ни на что не могут решиться и потому вообще не делают ничего. А он пожертвует деньги на общественную библиотеку и откроет ее в центре французского района на улице Сен-Дени. Библиотека имени Атанаса Таллара! Если денег хватит, он откроет такие библиотеки по всему Квебеку; сейчас их не наберется и десяток и ни одну не назовешь первоклассной. А 'его библиотеки будут большие, как церкви. Он посрамит всех: и англичан, и французов. Он докажет, что можно изменить веру, но остаться преданным своему народу. Уж не воображают ли священники, что обладают монополией на служение обществу?
Однако вскоре голова Атанаса поникла, он поглубже засунул руки в карманы и не спеша побрел в сторону дома. Он шел медленно, все еще исполненный горечи; мысли о Макквине не оставляли его. Он вспомнил произнесенную Макквином фразу, повернув ее по-новому: «Трагедия франкоязычной Канады в том, что вы никак не можете решить, кем вы хотите быть — людьми, имеющими возможность свободного выбора, или франко-канадцами, которые выбирают только то, что одобряют их соотечественники». Как все англичане, Макквин не скупится на советы. А вот способны ли англичане помочь человеку? Протянуть кому-нибудь руку? Разве они предполагали когда-нибудь дать нам хотя бы шанс?
Кэтлин, конечно, дома нет, она смотрит парад и, безусловно, наслаждается. С тех пор как они переехали в город, она тратит уйму денег, но, по-видимому, стала счастливее. Умеет одеться со вкусом и уже выглядит гораздо моложе. Интересно, что она делает, когда так надолго уходит из дома? Встречается ли с мужчинами? Вряд ли, но как знать. Однако он-то не из тех старых эгоистов, что держат своих молодых жен взаперти и лишают их всех удовольствий. Правда, сейчас, когда он думал о Кэтлин, она казалась удивительно далекой, словно Атанас вспоминал о ком-то, кого Знал давно, еще в юности. Разве имеет теперь значение, что она красива, что у нее такое прекрасное тело, жаркое и умелое? Просто не верится, что большую часть своей жизни мужчины воображают, будто кроме красоты им ничего не надо, будто женщина может избавить от одиночества.
И вдруг в мозгу его словно распахнулась какая-то дверь и открылся портик огромного музея. Быстро, точно во сне, музей этот наполнился людьми: мужчинами и женщинами, которых он когда-то знал. Боже, неужто он был знаком со всеми этими женщинами? Где они теперь? Как их звали? Быть не может, это же фантастика, так близко знать женщину и не помнить теперь ее имени... Люди медленно шествовали по коридору памяти — дети, учителя, священники, фермеры, юристы, полицейские, судьи, солдаты и женщины. Но как странно, все почему-то одеты одинаково, на всех платья одного фасона, а ведь многих из этих женщин наверняка уже нет в живых, нелепо думать, будто все они прожили столько же, сколько и он, просто нелепо...
Атанас провел рукой по лбу, ладонь сделалась влажной. В голове стучало; казалось, под напором то приливающей, то отливающей крови, вибрируют кости. Он услышал свой голос, как будто кто-то посторонний сказал ему в самое ухо:
— Мне нехорошо, но это пройдет, просто сейчас мне нужно посидеть...— Атанас взглянул по сторонам и увидел ту же улицу, те же дома, те же деревья.
Он медленно побрел дальше, пока не дошел до Сент-Джеймской церкви. Сколько же он отшагал, добравшись сюда! Значит, у него еще есть сила воли, Талларов всегда выручало упорство. Атанас остановился и стал, не торопясь, рассматривать вереницу святых из позеленевшей бронзы, выстроившихся вдоль фронтона, низко нависшего над тротуаром. Да, на этой улице есть кого благословлять: сколько финансистов спешит мимо, направляясь на работу, сколько проституток пристает к прохожим, сколько людей, каждый со своими тайными прегрешениями, приходят сюда каждый день! Этой улице не помешает благословение всех святых да еще и епископа Бурже ' в придачу, вон он стоит у самого тротуара, тоже весь из бронзы. Человек
1 Бурже (1799—1885) — католический епископ Монреаля.
железной воли, один из князей церкви, такой, говорят, был непреклонный, что выступил против самого папского легата. Отец Атанаса знал епископа Бурже, да и сам Атанас когда-то получил его благословение. А теперь епископ сделался статуей, бронза окислилась, и он стоит такой же позеленевший и непоколебимый, как святые над ним, а где-то выше, в небесах, витает его душа, его нетленная сущность...
Атанас поднялся по ступеням и через вестибюль вошел в один из приделов собора. Прохладная тишина внутри была настолько пропитана запахом ладана, что он ощущал ее на вкус — священное для католика чувство, будто вдыхаешь воздух, которым дышало множество неизвестных тебе простых людей, живущих здесь, в городе, и заполняющих собор каждое воскресенье. Машинально, по старой, еще детской привычке, Атанас преклонил колени перед алтарем.
И тут же поспешно оглянулся. Никто на него не смотрел. Несколько молившихся старух не сводили благоговейных глаз со свечей, горевших высоко над алтарем. Какой-то вагоновожатый и рабочий опустились на колени у задней скамьи, и когда Атанас проходил мимо, в нос ему ударил застарелый запах пота. Видно, они пришли помолиться, обрести бога после трудного дня.
— А я, что я-то здесь делаю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— В конце концов,— сказал Макквин,— никакой катастрофы нет. Ваши дела останутся в том же положении, в каком были. Ликвидируйте закладную, если хотите. Естественно, я намерен перевести вашу долю в фирме на себя. И вот что я вам скажу, Таллар... Я легко мог бы повернуть дело так, что вы потеряли бы все, что имеете. А сейчас вы не потеряете ничего.
— Ничего не потеряю?— Атанас в изумлении уставился на Макквина.— Боже мой!
Он уже потерял все, что имело для него значение. В лучшем случае ему до конца дней придется вести жизнь пенсионера. Всего две недели назад он узнал, что в ближайшее время власти в провинции намерены лишить его права собирать пошлину за мост.
Вдруг Макквин спросил:
— Почему вы не рассказали мне о ссоре со священником? Это сэкономило бы нам время и избавило от ненужных трений,— голубые глаза снова сделались жесткими.— Вы же не могли не знать, к чему это приведет.
Атанас сердито молчал. Он старался обдумать положение.
— Значит, вы хотите строить без меня. Вы уже договорились, что земля будет продана, и, как только я перестану участвовать в деле, вы сможете приняться за осуществление ваших планов. Так надо понимать?
— Пока я не склонен делать никаких определенных заявлений. Но, разумеется, мы не собираемся начинать немедленно.
Атанас порывисто встал и прошел через комнату. Из окна он увидел реку Св. Лаврентия, иссиня-серую под ясным небом, и дернул раму, ему не терпелось вдохнуть свежего воздуха. Окно мягко подалось, и в комнату ворвался ветер. Бумаги на столе зашелестели, и Макквин поспешно прижал их рукой. Атанас опустил раму, осталась лишь узкая щель, и вернулся к столу.
— В конце концов,— сказал Макквин,— у вас ведь и так полно дел.
— Вы считаете, я смогу продержаться в парламенте?
— Ну...
В наступившем молчании до них донеслись слабые звуки волынок. Макквин, казалось, навострил уши, озабоченная гримаса появилась у него на лице, он покачал головой.
— Знаете, Таллар, эти вернувшиеся солдаты еще доставят нам много хлопот. Война приучила их действовать, не размышляя на пороге нелегких времен. Не знаю, останется ли страна прежней после того, что они там хлебнули. Будем надеяться, правительство займет твердую линию и не допустит никаких глупостей. В общем-то их надо защищать от них же самих.
Атанас уставился на него, разъярившись на неуместность этих сетований и в то же время поражаясь внезапно осенившей его мысли, что Макквин вовсе не лицемерит, что он искренне верит в каждое свое слово. Но собственный гнев заставил Атанаса забыть обо всем.
— Ведь вы сами втянули меня в эту затею с фабрикой. Вы пришли ко мне, не я к вам. А теперь вышвыриваете меня вон. Ладно! Глупо было ждать порядочности от дельца. Я вижу, на вас нажимают. Но интересно, как вы собираетесь вести строительство в СенМарке Б одиночку, если вам не удалось начать его с моей помощью?
— Приход в долгах.
— Вы хотите сказать, что уже поговорили с епископом?
По лицу Макквина нельзя было прочитать ничего.
— Разумеется, я изложил епископу, насколько наш план полезен для общины. Я сказал ему, что если не обеспечить молодых людей работой, то многим придется просто уехать.
У Атанаса перехватило дыхание. Это был его собственный, самый убедительный довод.
— По-видимому,— продолжал Макквин,— у епископа несколько иное мнение насчет развития промышленности, чем у вашего отца Бобьена.
— Вы хотите сказать, что епископ вас поддержит, но не согласится на строительство фабрики, пока в деле участвую я?
Макквин покачал головой.
— Не стоит все принимать на свой счет, дорогой Таллар. Епископ даже не упомянул вашего имени.
— Но у вас сложилось именно такое впечатление?
— Тут следует учесть многие обстоятельства.— Макквин снова покачал головой.— Как бы то ни было, Таллар, вы же понимаете, что положение из рук вон. Вы сами сделали вашу ссору с церковью всеобщим достоянием.
Атанаса охватило ледяное спокойствие. Лицо посуровело, стало замкнутым, высокомерным.
— Хорошо!— Он встал и поднес длинный палец к самому лицу Макквина. Тот продолжал бесстрастно смотреть на него.— Это старая история. Вы стравливаете нас друг с другом и даже сами не замечаете, так это для вас привычно,— он старался подавить душивший его гнев, и голос у него прервался.—- Когда-нибудь страна расплатится с вами за это!
Он гордо выпрямился и с видом, исполненным достоинства, повернулся к выходу. Макквин поспешно обошел вокруг стола и положил ему руку на плечо.
— Таллар, дорогой мой, ну что я могу сделать? Нельзя же плыть против течения. Вы сами не знаете, о чем говорите. Я и не думал никого стравливать. У меня возник план. Я хочу построить фабрику. Епископ согласен, что фабрика представляет интерес. Вот и все.
— Я полагал, что партнеры,— заметил Атанас холодно.
Он стряхнул руку Макквина и шагнул к дверям. Макквин приостановился и поправил цветок в букете под портретом матери.
— Мне не хотелось бы, чтобы вы так и ушли, сердясь на меня,— сказал Макквин.— По-видимому, у вас есть какая-то давняя, сугубо личная обида, и вы хотите связать с нею наши дела. Но, дорогой Таллар, нельзя смешивать личные соображения с деловыми. Мне жаль, но я ничем помочь не могу.
Атанас открыл дверь. Макквин продолжал идти за ним.
—- И пожалуйста,— продолжал Макквин,—? не совершайте опрометчивых шагов, сначала обдумайте все как следует. Приходите в любое время, и мы поговорим. Я скажу мисс Дрю, и она урегулирует наши финансовые отношения.— Он улыбнулся и поднял палец.— И вот вам маленький совет. Избегайте биржи, повышения больше не будет. Очень скоро начнется депрессия.
Атанас вышел, не пожав протянутой Макквином руки. Он прошел в холл и вызвал лифт. Вот так-то! Дурак, стучало у него в висках, дурак, дурак! Вся его жизнь — метанье в заколдованном круге, попытки обрести что-то реальное, но к чему бы он ни прикоснулся, все обращается в дым. А он все крутится-вертится под градом объяснений, и нигде ничего реального нет, одни объяснения, вот он и кружит, кружит, словно в жмурки играет.
На улице Сент-Джеймс не было ни души, и Атанас стал искать такси. Но такси не было. Какая все-таки мерзкая, обшарпанная дыра эта улица, где англичане делают деньги, какая она холодная и безобразная! Как мог Атанас питать надежду, что здесь его ждет успех? Ведь он не знает даже правил игры. Дурак, вот дурак, вылез на улицу, шатается один, даже такси найти, чтобы добраться домой, не может. Интересно все-таки, почему он тут один и никого больше нет? Ах да, верно, парад! Служащие здешних контор демонстрируют в городе свой патриотизм, любуются парадом. Все, кроме Макквина. Этот трудится, как обычно. А он, дурак, торчит один посреди улицы! Атанас побрел к площади Виктории и сел в пустой трамвай, который, громыхая, поднимался к Бивер-холлу. Доехав до улицы Дорчестер, Атанас позвонил и вышел.
Он очутился на площади в тени высоких деревьев, казавшихся маленькими рядом с окружающими домами. Площадь с двух сторон замыкали серо-голубые здания, она лежала, словно островок, между трущобами восточной части города и тремя деловыми районами, этакий сколок с георгианского Лондона.
Атанас поднял глаза к зеленым листьям над головой. Вот и опять весна! В Сен-Марке сейчас уже заложены в землю освященные семена, а на заходе солнца в кленовой роще роятся черные мошки. Опять весна в мире, навсегда избавленном от войн! Пресвятая Матерь Божья, что же ему теперь делать? Он повернулся кругом, медленно ввинчивая в асфальт кожаные каблуки, и ничего не увидел, только фасады домов таращились на него, да четыре пустынные улицы разбегались в разные стороны. Что же делать? И в голову-то ничего не приходит.
Откуда-то из глубины памяти, из тех далеких времен, когда он еще учился в классическом колледже, всплыла затверженная навсегда строчка. Он вспомнил и ректора, одетого, как все иезуиты, в черное, его аскетическое лицо и удивительный голос. Как он декламировал тогда эти стихи им, старшеклассникам: «И сколько бы ты ни растил дерев, за кратковременным владыкой лишь кипарис безотрадный сходит...» * Ректор рассказывал им, какой страх перед смертью испытывал язычник, написавший эти строки. А что будет, когда умрет он, Атанас? Ведь к тому времени и клены Сен-Марка будут принадлежать кому-то другому. В банковских сейфах не останется и следа от того, что давала земля Талларов в ответ на вложенные в нее труды. Что толку сохранять за собой землю, на которой нельзя больше жить? Все уйдет, как уже ушло многое: положение, семья, друзья, состояние. Но к чему сейчас плакаться о друзьях? Поздно, их уже нет.
Поблизости находился клуб, в который он недавно вступил, но куда редко заглядывал. Один из старых английских клубов, все члены которого преуспевали на английский лад: были богаты, исполнены достоинства и крайне невежественны. Атанас представил себе вы-
1 Гораций. Избранные оды. М., 1948. С. 96.
сокие кресла, обитые мягкой черной кожей, панели красного дерева, картины, потемневшие настолько, что изображения з рамах невозможно было разглядеть, напитки со льдом, от которых никто никогда не пьянел, потому что членов этого клуба даже кварта спиртного не заставила бы забыть о том, что могут подумать о них окружающие. Больше ему туда ходить нельзя! Появись он там, сразу начнутся разговоры, доверительные, покровительственные, но только за его спиной: «Да, плохи дела!», «А чего вы ждали?», «Я всегда говорил, эти франко-канадцы совершенно непрактичны», «Да что говорить, вспомните, какое они получают образование», «Пусть бы зарубили себе на носу: их поприще — церковь и юриспруденция», «А юристы они отличные, у меня был один партнер, умнейший малый, не знаю, что бы я без него делал», «Я же говорю: „Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им..."» 1
— Довольно! Хватит!— сказал Атанас вслух. Он поспешно огляделся, но рядом не было никого, кто мог бы его услышать.
Чуть подальше отсюда — французский клуб, членом которого он состоял многие годы. Но и туда ему путь закрыт, ведь его потребовали исключить. Куда же идти? Домой не добраться: на улице Шербрук парад и перейти ее удастся не раньше чем через час. Куда же деваться? Теперь многих придется избегать. Атанас снова вспомнил о Макквине, и в нем, словно горечь в желудке, снова поднялся гнев.
Он стоял на краю тротуара, и ветер закручивал его пальто вокруг колен. Но вот Атанас вызывающе вздернул подбородок. Чего он, собственно, стыдится? Можно ли считать человека предателем, если он сделал все, что мог, и потерпел поражение? И кто сказал, что он потерпел поражение? Еще есть время им всем показать! Макквин говорит, что скоро начнется депрессия. Да, но год назад он утверждал, что война продлится еще года три, а через несколько месяцев изменил свое мнение и стал тянуть с фабрикой. Если бы тогда Макквин не передумал, фабрика была бы уже почти готова. А может быть, нет? Ну а если допустить, что начнется депрессия? Она наступает после каждой
1 Киплинг Р. Стихотворения. М., 1976. (Б-ка всемирной литературы). С. 366.
войны, но сначала бывает короткий бум. Сведущ ли Макквин в истории так, как Атанас? В чем вообще сведущ Макквин, кроме тех коварных уловок, к которым всегда хладнокровно прибегают англичане и американцы, как только речь заходит о деньгах? Он еще им покажет, он еще наживет миллион! А когда у него будут деньги, он не станет сидеть на них, как курица на яйцах, ведь он не англичанин, это те без оглядки на соседей ни на что не могут решиться и потому вообще не делают ничего. А он пожертвует деньги на общественную библиотеку и откроет ее в центре французского района на улице Сен-Дени. Библиотека имени Атанаса Таллара! Если денег хватит, он откроет такие библиотеки по всему Квебеку; сейчас их не наберется и десяток и ни одну не назовешь первоклассной. А 'его библиотеки будут большие, как церкви. Он посрамит всех: и англичан, и французов. Он докажет, что можно изменить веру, но остаться преданным своему народу. Уж не воображают ли священники, что обладают монополией на служение обществу?
Однако вскоре голова Атанаса поникла, он поглубже засунул руки в карманы и не спеша побрел в сторону дома. Он шел медленно, все еще исполненный горечи; мысли о Макквине не оставляли его. Он вспомнил произнесенную Макквином фразу, повернув ее по-новому: «Трагедия франкоязычной Канады в том, что вы никак не можете решить, кем вы хотите быть — людьми, имеющими возможность свободного выбора, или франко-канадцами, которые выбирают только то, что одобряют их соотечественники». Как все англичане, Макквин не скупится на советы. А вот способны ли англичане помочь человеку? Протянуть кому-нибудь руку? Разве они предполагали когда-нибудь дать нам хотя бы шанс?
Кэтлин, конечно, дома нет, она смотрит парад и, безусловно, наслаждается. С тех пор как они переехали в город, она тратит уйму денег, но, по-видимому, стала счастливее. Умеет одеться со вкусом и уже выглядит гораздо моложе. Интересно, что она делает, когда так надолго уходит из дома? Встречается ли с мужчинами? Вряд ли, но как знать. Однако он-то не из тех старых эгоистов, что держат своих молодых жен взаперти и лишают их всех удовольствий. Правда, сейчас, когда он думал о Кэтлин, она казалась удивительно далекой, словно Атанас вспоминал о ком-то, кого Знал давно, еще в юности. Разве имеет теперь значение, что она красива, что у нее такое прекрасное тело, жаркое и умелое? Просто не верится, что большую часть своей жизни мужчины воображают, будто кроме красоты им ничего не надо, будто женщина может избавить от одиночества.
И вдруг в мозгу его словно распахнулась какая-то дверь и открылся портик огромного музея. Быстро, точно во сне, музей этот наполнился людьми: мужчинами и женщинами, которых он когда-то знал. Боже, неужто он был знаком со всеми этими женщинами? Где они теперь? Как их звали? Быть не может, это же фантастика, так близко знать женщину и не помнить теперь ее имени... Люди медленно шествовали по коридору памяти — дети, учителя, священники, фермеры, юристы, полицейские, судьи, солдаты и женщины. Но как странно, все почему-то одеты одинаково, на всех платья одного фасона, а ведь многих из этих женщин наверняка уже нет в живых, нелепо думать, будто все они прожили столько же, сколько и он, просто нелепо...
Атанас провел рукой по лбу, ладонь сделалась влажной. В голове стучало; казалось, под напором то приливающей, то отливающей крови, вибрируют кости. Он услышал свой голос, как будто кто-то посторонний сказал ему в самое ухо:
— Мне нехорошо, но это пройдет, просто сейчас мне нужно посидеть...— Атанас взглянул по сторонам и увидел ту же улицу, те же дома, те же деревья.
Он медленно побрел дальше, пока не дошел до Сент-Джеймской церкви. Сколько же он отшагал, добравшись сюда! Значит, у него еще есть сила воли, Талларов всегда выручало упорство. Атанас остановился и стал, не торопясь, рассматривать вереницу святых из позеленевшей бронзы, выстроившихся вдоль фронтона, низко нависшего над тротуаром. Да, на этой улице есть кого благословлять: сколько финансистов спешит мимо, направляясь на работу, сколько проституток пристает к прохожим, сколько людей, каждый со своими тайными прегрешениями, приходят сюда каждый день! Этой улице не помешает благословение всех святых да еще и епископа Бурже ' в придачу, вон он стоит у самого тротуара, тоже весь из бронзы. Человек
1 Бурже (1799—1885) — католический епископ Монреаля.
железной воли, один из князей церкви, такой, говорят, был непреклонный, что выступил против самого папского легата. Отец Атанаса знал епископа Бурже, да и сам Атанас когда-то получил его благословение. А теперь епископ сделался статуей, бронза окислилась, и он стоит такой же позеленевший и непоколебимый, как святые над ним, а где-то выше, в небесах, витает его душа, его нетленная сущность...
Атанас поднялся по ступеням и через вестибюль вошел в один из приделов собора. Прохладная тишина внутри была настолько пропитана запахом ладана, что он ощущал ее на вкус — священное для католика чувство, будто вдыхаешь воздух, которым дышало множество неизвестных тебе простых людей, живущих здесь, в городе, и заполняющих собор каждое воскресенье. Машинально, по старой, еще детской привычке, Атанас преклонил колени перед алтарем.
И тут же поспешно оглянулся. Никто на него не смотрел. Несколько молившихся старух не сводили благоговейных глаз со свечей, горевших высоко над алтарем. Какой-то вагоновожатый и рабочий опустились на колени у задней скамьи, и когда Атанас проходил мимо, в нос ему ударил застарелый запах пота. Видно, они пришли помолиться, обрести бога после трудного дня.
— А я, что я-то здесь делаю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55