Маноло Тригера допил свой кофе и поставил чашку на балюстраду веранды.
– Продолжайте, дон Фернандо, нам не помешает знать, что же предлагает этот ирландец.
– Какой ирландец?
Хесус Фонтана ничего не понимал, будто пропустил какую-то очень важную деталь этого разговора.
– Я не упоминал ни о каком ирландце, – запротестовал Люс.
– А и не надо было ничего упоминать. Ну, сами посудите, какой еще иностранец может это быть? Да любой в Сан-Хуане знает этого верзилу, у которого денег куры не клюют и который не вылезает из веселого домика Нурьи Санчес на Калле Крус. Каждый из присутствовавших, разумеется, знал о назначении этого пресловутого «веселого домика», даже донья Мария, хотя, если бы ее об этом спросили, она стала бы отнекиваться.
– Все это потому, что больше нет рабов, – бормотала она. – Без рабов не добьешься такой прибыли, чтобы пописать на все с крыши.
– Рабов больше нет, и нечего об этом рассуждать, какой смысл?
Маноло достал из кармана сигару и принялся ее раскуривать. Старуха ткнула на него своей тростью, конец которой оказался в нескольких сантиметрах от его смазливого лица.
– Для такого сосунка, как ты, который только вчера себе задницу сам вытирать научился, ни в чем нет смысла. Но я помню как…
– Ради бога, донья Мария…
Люс понимал, почему этот Альварес так стремился ее умиротворить. Он должен был банку больше, чем составил бы весь доход от четырех сверхурожайных лет, при условии, что такие чудеса, как сверхурожайные года, вообще случаются на белом свете. Кроме того, у него в Гаване была любовница. И его заветной мечтою было убедить ее покинуть Кубу и отправится с ним в Нью-Йорк. А это стоило бы ему уйму денег. И Люс имел все основания ожидать, что Альварес окажется его самым сильным союзником.
– Я согласен с молодым Маноло, – сказал Альварес. – Ничего нам это не будет стоить, ни одного сентаво, если мы спокойно выслушаем предложения Дона Фернандо.
Затаившийся как змея Коко Моралес наблюдал за присутствовавшими и молчал как рыба. Теперь же, подавшись вперед, негромко спросил.
– Сколько?
– Четыре песеты за гектар. – Люс выпалил эту цену, будто бросил в пруд камень и теперь ждал, пока не улягутся волны… Некоторое время все молчали. Люс, осмелев, повторил предложенную цену. – Четыре песеты за гектар.
Четыре песеты за гектар были относительно неплохой ценой. Он видел поднятые к небу глаза, шевелившиеся губы. Матерь Божья, помоги, помоги мне добить эту сделку, молился Люс. И, если мне это удастся, то я отдам церкви десять процентов, нет, не десять, конечно, но один, один процент я пожертвую церкви.
– А за постройки? – спросил Маноло.
– А к чему мы вообще здесь об этом распинаемся? – донья Мария извлекла из плетеной ажурной сумочки сигару и махнула Моралесу.
Он суетливо полез за спичками и, воспламенив одну, услужливо поднес ей огонь.
– Что мы получим за постройки? – допытывался Маноло.
Он воспользовался тем, что старуха была занята раскуриванием сигареты.
– Четыре песеты за гектар, включая постройки, – объявил Люс. По четыре песеты за все вместе.
– Но ведь земля-то не везде одинакова, – запротестовал Хесус Фонтана. – Земля ведь в разных местах приносит разный урожай.
Родригес звучно откашлялся.
– Ты прав, не везде земля одинакова. Так сам Господь Бог распорядился. Я полагаю, что донья Мария права. К чему нам рассуждать о продаже наших земель, которые политы кровью наших предков?
Ну и бестия! Люс улыбнулся. Значит, и Родригес тоже на его стороне. Люс понимал, что все эти высокопарные заявления были лишь попыткой пустить пыль в глаза. Его отец скупал мелкие наделы у десятков кампезинос, а потом согнал их с земли. Именно этому и обязана гасиенда Родригеса своим возникновением.
– Четыре песеты за гектар, – еще раз повторил Люс. – Это очень хорошая цена.
– Я за себя скажу, – сказал Маноло Тригера, избегая смотреть в глаза остальным. – Я не стану продавать дешевле, чем за десять песет за гектар. Причем все постройки и инвентарь не должны входить в эту сумму.
Мария де лос Анхелес ожесточенно пыхнула дымом своей сигары и направила на молодого человека полный злобы взгляд.
– Предатель! – Она плюнула в его сторону. – Предатель!
Старуха попыталась встать, но ноги ее подогнулись и она была вынуждена снова опуститься в кресло.
– Донья Мария, – взмолился Альварес. – Я вас прошу, не нужно волноваться. Мы обсуждаем предполагаемую ситуацию.
– Предполагаемую, – не выдержал Хесус Фонтана – Может быть, для вас она и предполагаемая. А у меня вполне реальная гасиенда, ничего предполагаемого в ней нет.
Как и твои долги, мелькнуло у Люса в голове. По меньшей мере, тысяч пять песет в самых разных видах задолженности.
– Существует еще одно обстоятельство, – начал Люс.
– Наконец-то, – тихо произнес Коко Моралес.
Посмотрев на него, Люс понял, что делало этого человека похожим на пресмыкающееся – он не мигал. Моралес уставился на банкира своими змеиными глазками и веки его застыли в неподвижности.
– А я уже беспокоился, когда же мы перейдем к этой проблеме, – продолжал Моралес. – Дальше, дон Фернандо.
– Я просто собирался обратить ваше внимание на то, что наше время спокойным не назовешь. Идет война.
– Мы ни с кем не воюем, – не согласился Фонтана.
Моралес пожал плечами.
– Мы можем оказаться втянутыми в войну в любое время. – Фелипе Родригес отмахивался от наплывавшего на него дыма от сигары доньи Марии. – Сюда явятся американцы и проглотят нас с потрохами.
– А какое это имеет ко всему отношение? Какое отношение это имеет к нашему разговору? – не понимал Фонтана.
– Бог ты мой, – Коко Моралес проявлял ангельское терпение. – Эти американцы любят кофе. Если они завоюют нас, то установят здесь такие порядки, что мы будем иметь право продавать кофе только им, причем по той цене, которую они нам назовут.
– Да, – согласился Родригес. – И вы считаете, Что при цене, которая будет установлена их президентом и их конгрессом в Вашингтоне, мы сможем рассчитывать на какие-то прибыли?
Фонтана выглядел беспомощным, он ничего не мог возразить. Эта аргументация была действительно железной. Донья Мария ловко запустила окурок сигары в таз с водой, стоявший у лестницы, послышалось шипение.
– С тех пор, как умер мой муж, на острове больше нет мужчин. Какие вы мужчины? Разве что штаны понадевали. А почему никто из вас даже не заикнулся о том, чтобы задать перцу этим гринго?
– Это был бы очень неравный бой, – пробормотал дон Пруденсио.
– Послушайте.
Это подал голос Маноло Тригера. Его очень темные волосы были прилизаны брильянтином и блестели в лучах припекавшего солнца.
– Послушайте, забудьте вы об этих американцах, мы должны встретиться с этим ирландцем сами.
– Я не говорил, что он ирландец, – снова принялся опровергать Люс. – Я лишь сказал, что он иностранец. И ничего кроме этого.
– Где он? – требовал Хесус Фонтана. – Почему он сюда не приехал?
– Он уполномочил меня вести переговоры от его имени.
– У вас всех ума не хватает, – опять эта змея, опять эти отвратительные глазки без век, – снова он не даст ему договорить. – Здесь так и не прозвучал один-единственный вопрос. Какой бы ни была окончательная цена, кем бы ни был этот иностранец – все это не так важно. Важно другое – есть ли у него деньги? Иначе все наши разговоры – переливание из пустого в порожнее.
Теперь все головы повернулись к Люсу.
– Да, – ответил тот. – Вам будет заплачено наличными, я лично это гарантирую.
– Ваши личные гарантии – это, без сомнения, очень хорошо, дон Фернандо, – мы все очень рады услышать ваши заверения, – негромко сказал Моралес. – Но, повторяю, здесь речь идет о деньгах. И в связи с этим мне хотелось бы обратиться к многоуважаемому банку – банк гарантирует нам платежеспособность этого иностранца?
Люс воспроизвел в памяти слова телеграммы от Кауттса, затем церемонно кивнул.
– Да, сеньор Моралес. «Банко Мендоза» гарантирует платежеспособность клиента.
Лондон
3 часа пополудни
Если бы к лорду Шэррику обратились с вопросом, что он считает своим домом, то ему сразу представился бы его сложенный из гранита замок в Глэнкорн на обдуваемых всеми ветрами холмах Уиклоу в Ирландии. А свой томный, роскошный особняк, автором проекта которого был Джон Нэш, и который выглядел крохотным бриллиантом подле огромного изумруда Ридженс-парка, он считал лишь обольстительной гетерой, призванной дарить наслаждение. Но ведь и без гетеры не обойтись, так и он не мог обойтись без своего лондонского дома.
Позади дома располагалась обширная оранжерея, где росли привезенные лордом из всех стран тропические и субтропические растения. Именно туда и направлялся Шэррик с газетой в руке, дожидавшейся, когда ее прочтут, с самого утра. На секунду он задержался у одной из орхидей. Они очень хорошо прижились, новый старший садовник был мастером своего дела. Удовлетворенный, он уселся в плетеную качалку и раскрыл газету. Шэррик откладывал чтение своей очередной статьи в «Тайме» по причине того, что все издатели по каким-то им одним известным причинам вносили в его статьи изменения, которые передергивали смысл его высказываний. Целью этой статьи было не просто просветить филистимлян, а гораздо серьезнее – на этот раз охота шла на крупную дичь.
Он пробежал глазами по газетным столбцам в поисках неточностей, которые он имел обыкновение помечать синим. Оказывается, не слишком много, – решил он. Разве что, редактор «Таймс» был настолько безграмотен, что не различал «какой» и «который», постоянно отдавая свое предпочтение последнему – но, ничего, то, что он хотел сообщить, не пострадало. Эта мысль вызвала у Шэррика улыбку. А что, есть особенный вид удовольствия в том, чтобы извлечь выгоду, посадив кошку к голубям. Фу, какой отвратительный штамп! Никогда бы так не написал.
Может быть, лису в курятник? Нет, такая же безвкусица.
Он еще не закончил подбирать подходящую метафору, как в оранжерее появился его слуга, он опасливо пробирался среди пальм и колючих кактусов. Человек этот был родом из Уэльса и поэтому говорил сильно нараспев.
– Телефон, милорд. Это мистер Драммонд, – пропел он.
Не хватало только, чтобы ему подпевал один из этих хоров, которыми славилась местность, из которой он происходил.
Шэррик вздохнул. До тех пор, пока несколько лет назад телефон стал понемногу распространяться среди представителей определенного класса здесь, в Лондоне, Драммонд совершенно прекратил свои визиты. Шэррик ничего не имел бы против лично переговорить со своим брокером, глядя ему в лицо. Что поделаешь? Побеседуем с ним и по проводам.
– Спасибо, Джоунз, я буду разговаривать из кабинета.
Окна его кабинета выходили в парк и шторы на них были опущены, чтобы уберечься от полуденного солнца.
– Шэррик у телефона, – произнес он прямо в черную лилию этого диковинного микрофона.
– Это Неил Драммонд, лорд. Извините, что я вас беспокою.
Тут в трубке что-то щелкнуло, и Неил Драммонд замолчал.
– Не беспокойтесь, это всего лишь Джоунз, он положил трубку там внизу. – Ну, что скажете, Драммонд?
– Мне хотелось бы поговорить с вами о сегодняшней вашей статье.
– Слушаю вас.
– Черт возьми, милорд, вы действительно верите во все, что написали?
Видимо, этот брокер перепугался не на шутку, если позволил себе такой фамильярный тон. Лицо Шэррика расплылось в улыбке.
– Ну, конечно, я верю в это. Если бы не верил, не стал бы писать эту статью.
– Но, действительно ли…
– Действительно, я был и видел все собственными глазами. И просто выразил свое мнение.
– Я понимаю. Но, тем не менее…
– Тем не менее, что? Вы ведь звоните мне не для тог, чтобы просто поинтересоваться, что я думаю по поводу своей статьи, не так ли?
– Действительно, не для этого. Все дело в этом новом парагвайском займе, милорд. Мендоза выпустили сегодня его облигации в продажу. Мы все ожидали чуть-чуть заработать на этом.
– А разве я как-нибудь выделял Парагвай?
– Я понимаю, что не выделяли, но, насколько я могу понять нашего среднего британца, он вряд ли способен отличить одну страну Латинской Америки от другой. Не думаю, чтобы он видел большую разницу между Мексикой и Чили.
– В этом случае можно расценивать мою статью как совет не вкладывать деньги в кота в мешке.
– Милорд…
– Да-да, Драммонд, продолжайте.
– Некоторые из моих клиентов сегодня были настроены на покупку облигаций. Всю прошлую неделю поступали заказы. Теперь у большинства из них душа ушла в пятки. Мне интересно знать, не будете ли вы против, если я скажу от вашего имени, что вы не включали Парагвай в вашу статью о Латинской Америке?
– В том случае, если вы хотите напомнить им, что Парагвай не упомянут в моей статье, пожалуйста, скажите. Он действительно там не упомянут. Но, если вы предполагаете, что Парагвай в этом смысле отличается от остальных стран, что возможности сделать вложения туда более благоприятные, то нет, Драммонд, сожалею, но вам не следует это утверждать.
На другом конце провода наступила продолжительная пауза.
– Хорошо, милорд. Спасибо за то, что вы разъяснили мне вашу позицию.
– Не за что, не за что, старина. Кстати, как вы думаете, другие брокеры сталкиваются с теми же проблемами? Я имею в виду этот заем Мендоза-Бэнк?
– Боюсь, что да, сэр. В Сити сегодня нет другой темы для разговоров.
– Понимаю. Ну ладно, жаль, что вы теряете комиссионные на этом деле, Драммонд. Тем не менее, дела обстоят именно так.
После того, как разговор с брокером был закончен, Шэррик поймал себя на том, что довольно потирал руки. Точь-в-точь как злодей из какой-нибудь мелодрамы. Он усмехнулся. И улыбка еще не сошла с его лица, когда в кабинет вошел Джоунз.
– Вы выпьете свой чай здесь, сэр?
– Почему бы и нет? Думаю, что здесь.
Он питал слабость к полумраку этого кабинета, который способствовал тому, чтобы, усевшись в кресле, отдаться во власть грез, погрузиться в мечтания. Он ведь всегда любил помечтать, еще с тех пор, как был мальчишкой. Этой мечтательности он был обязан трем столетиям, на протяжении которых его предки жили в Ирландии. Они и добавили к его англо-саксонскому характеру склонность к приключениям, романтичность. Ах, эта проклятая нога, снова разболелась, явно к перемене погоды. Шэррик уселся поудобнее и принялся массировать ее, в ожидании, пока не прибудет его чай.
Вскоре с подносом вернулся дворецкий. Лорд пил всегда только китайский чай, индийского не признавал. Особенно любил эту темную ароматную смесь под названием «Лап сан coy чжонг», которую он пил, добавив лишь щепотку сахара. Рядом на блюдечке лежала одна из его любимых пшеничных лепешек, уже нарезанная на ломтики и покрытая салфеткой. Она тоже была частью ритуала, совершавшегося каждый день в одно и то же время с точностью до минуты. Увидев поднос, Шэррик одобрительно кивнул.
– Очень хорошо, спасибо, Джоунз.
– Рад услужить, сэр. А вот это пришло с утренней почтой. Дворецкий подал ему конверт. Шэррику было достаточно одного взгляда, чтобы узнать почерк на конверте. Дождавшись, когда Джоунз удалится, Шэррик вскочил и поспешно взял со стола костяной нож для вскрытия конвертов. Послание было кратким: ПРИНИМАЮ С УДОВОЛЬСТВИЕМ . И все. Никакой подписи под этим не было. Она была не нужна.
Было пять часов пополудни, когда Филипп Джонсон вошел в кабинет своего руководителя с объемистой стопкой бумаг.
– Вот здесь все сообщения, сэр.
Норман сидел спиной к столу, повернувшись вместе с креслом к окну, и созерцал обычное оживление на Лоуэр Слоан-стрит.
– Благодарю, Филипп. Положите их.
– Да, сэр.
– Филипп, вас сегодня не очень утомили?
Норман показал вверх. Он сегодня заперся с утра на весь день в этом кабинете, предупредив секретаря, чтобы к нему никого не пускали и никого с ним не соединяли. Разумеется, это не могло удержать ни Генри, ни Чарльза, ни Тимоти от попыток нарушить его уединение, но Джонсон был неумолим. Значительно сложнее было бы отвертеться от беседы с главным компаньоном, но Джемми сегодня, слава Богу, не было, он все еще пребывал в Уэстлэйке. Там они, тоже слава Богу, еще не обзавелись телефоном. Завтрашняя почта доставит все, что должно от него прийти. А сегодня Норману предстояло увертываться от наскоков этой троицы.
– Нет, не было ничего такого, с чем бы я не сумел справиться, сэр, – как всегда ответил Филипп Джонсон.
– Я в этом не сомневаюсь. Вы на своем месте, Филипп, как всегда. Я вам очень благодарен.
– Это я вам благодарен, сэр.
– Не стоит, Филипп. Идите домой, нет смысла торчать здесь. Делать здесь нечего, во всяком случае, сегодня.
– Очень хорошо, сэр, если я вам действительно не нужен…
– Действительно не нужны. Приятного вам вечера.
– Вам тоже, мистер Норман.
То, что Джонсон обращался к нему по имени, не было проявлением фамильярности. Скорее это была необходимость. В банке сосредоточилось так много Мендоза, что употребление фамилии вызывало путаницу – с полдюжины близких и дальних родственников работали здесь, и постепенно в практику вошло обращение по имени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57