Социалистический гуманизм говорит: «Если ты ничем не занимаешься и ничего не делаешь, я не признаю в тебе человека, как бы ты ни был умен и добр». Вам понятно, эрр… разумеется, эти слова прямым, тесным образом связаны с тем, о чем общественность, народный суд, ведет сегодня эрр… разговор. Но я иначе, я применю иначе, в переносном смысле, и прошу проследить, это тоже — прямо относится к нашему разговору, к вопросу, который мне задан: "Буржуазное искусство говорит: «Мне все равно, о чем ты пишешь, мне важно, что ты писатель». Социалистический реализм говорит: «Если ты ничего не делаешь, чтобы отобразить наши идеалы, многообразие жизни нашего общества, мы не признаем в тебе писателя, как бы ты ни изощрялся в своем, с позволения сказать, творчестве. Мы не назовем это подлинным творчеством».
Это прямо относится к — эрмр — Финкельмайеру. Почему наша писательская организация направила сюда именно меня? Да потому что был случай, представьте, я читал его, так сказать, сочинения. Лет десять назад, я запомнил, можете мне поверить, не мог не запомнить, потому что случай был из ряда вон, из мэррм — из ряда вон… Я рассматривал рукописи, присланные на вступительный творческий конкурс в Литературный институт, обратил внимание на стихи —несовершенные, конечно, слабые, слабые были стихи, но такое прощается молодым, начинающим, — так, да, эррмрр —если тема актуальна, общественно-значимая. Стихи, я думаю, не ошибусь, описывали будни армии, мирный солдатский быт — мило, мило, наивно и слабо, но я заинтересовался автором, я даже пригласил к себе. А что оказалось? Под псевдонимом даются стихи патриотические, а под собственной фамилией нечто противоположное — упадочно-формалистическое трюкачество. Вы догадываетесь, я отверг притязания на такое литературное двурушничество. Мы отказали! этому молодому человеку в праве! поступить в институт. Это был…
И Штейнман, развернувшись круглым животом к суду, указал короткопалой рукой на Арона.
— Это был Финкельмайер! — закончил он патетически. И пораженная жутким, кошмарным разоблачением публика, вся как один человек, вперилась глазами в Арона. И он, который мало слышал, но услыхал, что назвали его по фамилии, торопливо задвигал руками-ногами и встал, и потерянно вытянул шею к суду, и вот-вот собирался сказать: извините, не слышал, что-что вы спросили?..
По залу прошло гы-гы-гы, судья махнула на Арона с нетерпением, он понял, что который уже раз сегодня оплошал, и сел.
Короткий этот инцидент сбил у Штейнмана пафос, но он снова задумался и снова, постояв потупленно, смог продолжать в прежнем тоне.
— Признаться вам, тогда я подумал: а не жестоко ли? Может быть, надо нам было к экзаменам допустить и принять в институт? Еще Аристотель писал, что юноши плохо владеют своим сердцем, которое иногда затмевает у них рассудок. Как говорится, молодо-зелено, повзрослеет, эрмгрр — поумнеет. Нет! Значит, нет, не ошиблись. Мы видим, мы видим сейчас, до чего докатился наш бывший абитуриент, мы видим, что мы не ошиблись, не подпустив его к литературе. Так он, оказывается, пытался теперь — эррумр — проникнуть в ее здание с черного хода!
Эта фраза Штейнману понравилась, и он остановился.
— Позвольте? — спросил адвокат.
Судья вопросительно посмотрела на обвинителя, тот поднял брови и развел руками — мол, о чем еще говорить, все ясно.
— Вы член Союза писателей? — спросил адвокат.
— Разумеется, — скромно ответил Штейнман.
— Вы московский писатель?
— Да, конечно. Я критик.
— «Нам, московским литераторам, это имя абсолютно неизвестно». Имеется в виду имя «Финкельмайер», вы это зачитали в справке. Только что вы сообщили суду, что знали Финкельмайера еще десять лет назад. Итак, справка не соответствует действительности?
Штейнман опешил. Но зал взорвало. Публика была приуставшей уже — людей собрали сюда сразу после рабочего дня, — и вот явился повод разрядиться и пошуметь. Вдобавок, все почувствовали, что пошло тотальное наступление на подсудимого, который был и жалок и смешон; попытка же защитника притормозить естественный ход событий вызвала возмущение, и сквозь общий шум неслось: «К словам цепляются!» — «Видали? Умник нашелся!» — «Гнать таких адвокатов!» — «А что, а что, он имеет право!» — «Какое право? Трепачи они, вот кто!» — «Тянут свою бодягу! Зачитывали бы решение, и все тут!» — «Деньги заплатили, вот и стараются!»
Судья выждала и призвала к порядку. Штейнман приободрился.
— Вы имеете в виду формулировку, — улыбнулся он адвокату. — Точнее было бы сформулировать так: ''поэт Финкельмайер нам абсолютно неизвестен". Он не поэт. Может быть, он что-то пишет, но такого поэта не существует.
— Такого поэта не существует, — повторил адвокат. — С вашего позволения, я к этому вашему заявлению еще вернусь…
— Прошу вас, прошу вас!
— …а пока будьте любезны ответить. Вы почему-то уверены, что не совершили ошибки, не позволив ему участвовать в конкурсе на поступление в институт. Не лучше ли было предоставить ему возможность учиться? Тогда вы и ваши коллеги могли бы направить его на путь истинный. Вы считаете, что он пошел по неверному пути, — разве это не ваша вина? Разве не вы его оттолкнули?
В общем, Штейнман не вызвал симпатий у публики. И в эту минуту, выбирая между ним и адвокатом, зал снова зароптал, но теперь — воздавая должное ловким ударам защитника:
— Эмрэрэрр… — дольше, чем обычно, проклокотал Штейнман. — Нет, нет, я должен отвергнуть, эрмэр, вашу постановку вопроса, ваш подход. Так сказать, гипотетическая вина —это не то, это не то. В литературе нянек нет, — вы должны учитывать! И почему обязательно институт? Молодые поэты с успехом работают, трудятся, а стихи пишут на основе общего подхода к проблеме… народного творчества! — Он опять воодушевился. — Всем известно, что творческая самодеятельность масс приобрела сейчас невиданный размах! По всей стране создаются народные университеты культуры, народные театры, народные филармонии. Для тех, кто стремится к литературному творчеству, существуют так называемые литобъединения, их в Москве больше десятка. Давайте спросим, состоит ли Финкельмайер членом литобъединения?
— Привлекаемый, отвечайте на вопрос свидетеля! — велела судья. — Повторите вопрос…
— Вы состоите членом какого-либо литературного объединения? — спросил Штейнман, не глядя на Арона.
— Нет, я не состою и никогда не был… — ответил Арон и вдруг наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить. — Александр Эммануилович, а ведь это вы делали обзор поэзии журнала «Дружба»? За прошлый год? Вы, вы, мне показывали! Вы знаете, вы там приводили стихи — в качестве удачного примера, — это же были мои стихи… или переводы, ну, как хотите!..
— Не так, не так, — пробормотал Штейнман и выжидающе посмотрел на судью. Он все больше становился похож на потрепанный мяч, из которого выходил понемногу воздух.
— Значит, вы настаиваете, что Финкельмайера как поэта не существует, — сказал адвокат. — Я возвращаюсь к этому вашему утверждению. Но почему мы должны считать, что вы выражаете объективное мнение? Только что профессор Карев, который с Финкельмайером лично не знаком, который приехал сюда из Ленинграда, сказал, что это настоящие, профессиональные стихи. Вам известны имя, авторитет профессора Карева?
И все увидели поникшую фигурку Карева. В ней вовсе не было импозантности…
— Профессор Карев! — укоризненно сказал Штейнман. —Экррурм — я недоумеваю… Вы, вы — уважаемый партийный деятель… Вас, вероятно, ввели в заблуждение? Кому же, как не вам; когда, как не сейчас, когда только что прошел пленум по узловым проблемам идеологического и эстетического порядка; после того, как были проведены встречи с Никитой Сергеевичем, — я не понимаю, Андрей Валерьянович! Я был уверен, что вы поддерживаете!.. А мы на разных полюсах? Это действительно так?
Штейнман туда и сюда колыхнулся — к судьям, в сторону Карева, снова к судьям.
— К сожалению… вынужден, — слабо проговорил профессор и встал, выставляя бородку. — Вынужден после всего, что услышал, признать… Я был неправ, я заблуждался и…
И он опустился на место — будто ссыпал себя в сиденье.
Стало тихо.
— Дрянь.
Зал вздрогнул. Арон с ужасом посмотрел на Ольгу — он увидел щеку с пунцовым пятном, острый профиль, суженный глаз.
— Кто посмел?! — выкрикнула судья. — Сейчас же из зала!
— Нет, нет, она больна, моя дочь! — застонал профессор и разрыдался.
К нему подбежали дружинники, повели его осторожно, под руки, к выходу. Арон смотрел на Ольгу, — она не отрывала взгляда от согбенной спины профессора Карева, медленно вслед поворачивала лицо, контур его непрерывно менялся, и Арон мог видеть уже только выступ скулы, резкую нежную линию от подбородка до мочки уха и в завитках подобранных волос тонкий ее затылок.
Появился еще один литератор — Пребылов. Но судья и обвинитель стали задавать ему вопросы, с литературой никак не связанные. Свидетель Пребылов показал, что он и его друзья — если нужно, он назовет их имена, они подтвердят его показания — нет, сказала судья, не нужно, не нужно, говорите от себя, — мы, то есть я и мои друзья, наблюдали, как Финкельмайер и компания проводят время, это был настоящий разгул, пьянка и драка; мы попали туда случайно, хозяева сразу поняли, что мы чуждые ихним нравам, нас оскорбляли, — расскажите, свидетель Пребылов, об этом подробней, — значит, ну, это было в отдельном особняке, и надо соответственным органам проверить, кто такая хозяйка особняка, если она ведет такой образ жизни — ни чести, ни достоинства, ее по пьянке избивали по лицу — сначала довели женщину до слез, до нервного припадка, а потом били, требовали, чтобы прекратила плач и ей пришлось подчиниться, а потом она как ни в чем не бывало снова сидела вместе со всеми, хохотала и пила водку, из чего понятно, что там это обычное развлечение, а когда я, чтобы противопоставить, прочитал свои стихи — вы кто по профессии? — я поэт, я член Союза писателей, у меня две книги стихов, меня публикуют, — так, так, продолжайте, — им, которые видят свою цель в прожигании жизни, мои стихи не понравились, само собой (Пребылов частенько вставлял это вводное «само собой»), потому что я в них воспеваю труд, рабочие руки и против красивой, по ихним понятиям, жизни, меня начали оскорблять, но мы, то есть я и мои друзья, не позволили, а потом покинули.
— И лично Финкельмайер, хочу уточнить, лично тоже участвовал? — спросил общественный обвинитель.
— Лично участвовал. Он у них там гений! — скривился Пребылов.
— Теперь скажите, вот там сидит свидетель Никольский, — указала судья, — он вам знаком?
— Знаю его. Они оба из той компании.
— Правильно. Никольский показал, что они друзья. А в каких отношениях Никольский и эта хозяйка особняка, вам известно?
— В каких — в любовных!
Никольский процедил взбешенно: «Ссссволоччь… ну сссволоччь…»
— Так-так, — сказал обвинитель, — значит, Финкельмайер женат и с женой не живет; Никольский женат и с женой не живет, а живет с любовницей; Финкельмайер, значит, — с любовницей, бывшей женой Никольского. Вот как у них получается.
— Свидетель Никольский, встаньте! — потребовала судья. — Ответьте суду, вы подтверждаете показания свидетеля Пребылова, то, что он наблюдал и что вы были участником этих событий?
— Ложь! От начала до конца. Не подтверждаю! — Никольский это как выстрелил.
— Ложь, да? Ложь, да? Ты же ее и бил, ты бил! — сварливо кинулся Пребылов.
— Ложь! Одно только верно, что Пребылов читал свои стихи — плохие, безграмотные стихи! Что касается пьянки — Пребылов там единственный из всех напился. В стельку! Ему, наверно, в белой горячке…
— Прекратите! — прервала судья. — Финкельмайер! Вы что скажете? Вы участвовали в том, что рассказал свидетель Пребылов?
— Участвовал, — потерянно сказал Финкельмайер. Зал восторженно бурлил. Никольский что-то быстро говорил, склонившись к адвокату, тот кивал и делал пометки в блокноте.
— Вы видели, значит, Никольский ее бил, эту женщину, которая его любовница? — спросил общественный обвинитель.
— Понимаете, — доверительно стал объяснять Финкельмайер, — я расскажу, он не бил, он ее похлопал по щекам, чтобы…
Грохнула публика и хохот скатился с амфитеатра на сцену: смеялась судья, смеялся заседатель, только женщина-заседательница смотрела на Финкельмайера с серьезным осуждением, как на шута, который не вовремя взялся за шутки.
— Ну, силен!..
— Да псих он, не видите?
— И себя и приятеля топит!
Арону было все равно. Все, что происходило вокруг, — и длинные слова свидетелей, и хлесткие вопросы, и эти выкрики над головой проникали в него механически — куда-то в угол, в какой-то стеклянный бокс внутри его головы, где крутился магнитофончик, записывал, переключался — стоп, перемотка назад, снова пуск, вопрос и ответ, снова запись, — но сам он, Арон Финкельмайер, каким он обычно себя ощущал, отсутствовал вовсе, — не было больше ни сил, ни желания, не было больше потенции — чувствовать, думать, воспринимать — даже собственную тошноту, даже боль, которая схватилась изнутри за череп, схватилась изнутри за ребра и распирала настойчиво, непрерывно.
Наконец, когда в зале стало стихать, поднялся адвокат.
— Свидетель, сколько раз вы посещали этот дом, как вы его называете, — особняк?
— Я-то, например, — не много…
— Конкретно? Десять, пять, сто?
— Вы что, запомнить…
— Или только один?
— Ну, один, а что? Мне рассказывали…
— Только один раз! Прошу суд это обстоятельство учесть. Когда это было, свидетель?
— Откуда я помню?
— Неправда, вы помните! Отказываетесь отвечать?
— Не помню!
— Уважаемые судьи, при необходимости защита докажет, что Пребылов, который видел Финкельмайера и Никольского только один раз, встречался с ними на вечере почти год! тому назад. Финкельмайер, как известно суду, и тогда и еще полгода затем все еще работал в министерстве. Показания Пребылова к разбору данного дела не имеют отношения! — ни по самим фактам, ни по времени, когда они имели место!
— Вы повторяетесь, вы это уже говорили об одном свидетеле, — подковырнула судья.
— Совершенно верно, приходится, — ответил адвокат, и тоже не без ехидства.
На том с Пребыловым покончили, и старушка — жиличка из квартиры Леопольда — в страхе и готовности заспешила к суду.
— Свидетельница Завьялова, посмотрите, вы знаете обвиняемого Финкельмайера?
— Кого-ет? Ну, знаю я, знаю, фамилиё не знаю, а по личности знаю, жил он-ет в квартире моей!
— Свидетельница, вы не волнуйтесь и расскажите суду по порядку, как долго он жил в вашей квартире, чем занимался, ходил ли он на работу, приходили к нему люди, как они проводили время. Пожалуйста, мы слушаем.
— Да по порядку-от будет-ет так. Хозяин-то еще с лета не жил. Комнаты-от. А сперва женчина пришла — вроде бы в помочь ему — сготовить, прибрать. Нащет ночью ет я не скажу, не буду грешить зазря, не знаю. Но приходила. А ентот-то, его, судите-то щас которого, ентот звон когда ходил, давно. У их в окно, значить, уговор был — торкнуть — и шел входную-то открывать. Ент штобы нас как будто не беспокоить, — а рази не беспокоить? — дверь-то все одно хлопом-то; щелком отворится, где ж не беспокоить? Беспокойство и есть. Ну воот. А женчина появилась — тут стали гуртом ходить. Ходють и ходють — неровен час в квартире што случится, пропадет што, скандал какой, а как же? Так-то мы тихие, а так-то — ходють и ходють, ну? А летось, говорю, съехал, — енти двое, женчина и ентот вота вещи-то его увозят, а я и говорю, да кто такие будете, а она скажи — племяница! Тьфу, думаю, ты и племяница, откель взялася только! Племяница! Ишшо стол велела с кухни штоб взяли. Ну воот. Месяц — два никого, а там ентот и поселился. Живет. Цельный день дома. Я к участковому — кто, говорю, живет-то? Может, натворил што? На двор-то не выходит, а то и ночью нету. Документ, говорю, проверьте, мало ли што? Пришел — так и так, документа с собой нету. А работать? Не работа-ат. А делаешь-то што? А ништо. Во как! Участковый-от вежливый, спасибо сказал, мамаша, говорит, выясним, как по-положенному. Ну, живет, значит. Хозяин-то, пожилой-то, приходить, быват, — прописку-то терять, кому охота? — никому. Вот и приходить. И опять к ним — торк-торк в окно-то — отворяй, мол, пришли! Я и говорю, участковому-то: — «Мотри, говорю, Алексеич, не дело!» — «Вы, говорит, Настасия Федоровна, сообчите, коли што!» Што ж, как опять было, так пошла, позвала. Входим — батюшки! Вот, товарищи дорогие судьи, стыд-от сказать, вы, может, в Бога-то не верите, а как перед Господом! — прости меня грешную! — уся комната в голых женчинах! И мущинах! Картинки. Расстановили. Тьфу, прости Господи! Страм-то, я старая, смотреть-то стыдюся! Опять, значит, документы проверить, — а один говорит: «Ет жена моя» —блондиночку такую указывает. Литовка она. Ну, жена хорошо. Чего уж они там, не знаю, а тут, аккурат, с водкой приходют, с авоськой-то, с угла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Это прямо относится к — эрмр — Финкельмайеру. Почему наша писательская организация направила сюда именно меня? Да потому что был случай, представьте, я читал его, так сказать, сочинения. Лет десять назад, я запомнил, можете мне поверить, не мог не запомнить, потому что случай был из ряда вон, из мэррм — из ряда вон… Я рассматривал рукописи, присланные на вступительный творческий конкурс в Литературный институт, обратил внимание на стихи —несовершенные, конечно, слабые, слабые были стихи, но такое прощается молодым, начинающим, — так, да, эррмрр —если тема актуальна, общественно-значимая. Стихи, я думаю, не ошибусь, описывали будни армии, мирный солдатский быт — мило, мило, наивно и слабо, но я заинтересовался автором, я даже пригласил к себе. А что оказалось? Под псевдонимом даются стихи патриотические, а под собственной фамилией нечто противоположное — упадочно-формалистическое трюкачество. Вы догадываетесь, я отверг притязания на такое литературное двурушничество. Мы отказали! этому молодому человеку в праве! поступить в институт. Это был…
И Штейнман, развернувшись круглым животом к суду, указал короткопалой рукой на Арона.
— Это был Финкельмайер! — закончил он патетически. И пораженная жутким, кошмарным разоблачением публика, вся как один человек, вперилась глазами в Арона. И он, который мало слышал, но услыхал, что назвали его по фамилии, торопливо задвигал руками-ногами и встал, и потерянно вытянул шею к суду, и вот-вот собирался сказать: извините, не слышал, что-что вы спросили?..
По залу прошло гы-гы-гы, судья махнула на Арона с нетерпением, он понял, что который уже раз сегодня оплошал, и сел.
Короткий этот инцидент сбил у Штейнмана пафос, но он снова задумался и снова, постояв потупленно, смог продолжать в прежнем тоне.
— Признаться вам, тогда я подумал: а не жестоко ли? Может быть, надо нам было к экзаменам допустить и принять в институт? Еще Аристотель писал, что юноши плохо владеют своим сердцем, которое иногда затмевает у них рассудок. Как говорится, молодо-зелено, повзрослеет, эрмгрр — поумнеет. Нет! Значит, нет, не ошиблись. Мы видим, мы видим сейчас, до чего докатился наш бывший абитуриент, мы видим, что мы не ошиблись, не подпустив его к литературе. Так он, оказывается, пытался теперь — эррумр — проникнуть в ее здание с черного хода!
Эта фраза Штейнману понравилась, и он остановился.
— Позвольте? — спросил адвокат.
Судья вопросительно посмотрела на обвинителя, тот поднял брови и развел руками — мол, о чем еще говорить, все ясно.
— Вы член Союза писателей? — спросил адвокат.
— Разумеется, — скромно ответил Штейнман.
— Вы московский писатель?
— Да, конечно. Я критик.
— «Нам, московским литераторам, это имя абсолютно неизвестно». Имеется в виду имя «Финкельмайер», вы это зачитали в справке. Только что вы сообщили суду, что знали Финкельмайера еще десять лет назад. Итак, справка не соответствует действительности?
Штейнман опешил. Но зал взорвало. Публика была приуставшей уже — людей собрали сюда сразу после рабочего дня, — и вот явился повод разрядиться и пошуметь. Вдобавок, все почувствовали, что пошло тотальное наступление на подсудимого, который был и жалок и смешон; попытка же защитника притормозить естественный ход событий вызвала возмущение, и сквозь общий шум неслось: «К словам цепляются!» — «Видали? Умник нашелся!» — «Гнать таких адвокатов!» — «А что, а что, он имеет право!» — «Какое право? Трепачи они, вот кто!» — «Тянут свою бодягу! Зачитывали бы решение, и все тут!» — «Деньги заплатили, вот и стараются!»
Судья выждала и призвала к порядку. Штейнман приободрился.
— Вы имеете в виду формулировку, — улыбнулся он адвокату. — Точнее было бы сформулировать так: ''поэт Финкельмайер нам абсолютно неизвестен". Он не поэт. Может быть, он что-то пишет, но такого поэта не существует.
— Такого поэта не существует, — повторил адвокат. — С вашего позволения, я к этому вашему заявлению еще вернусь…
— Прошу вас, прошу вас!
— …а пока будьте любезны ответить. Вы почему-то уверены, что не совершили ошибки, не позволив ему участвовать в конкурсе на поступление в институт. Не лучше ли было предоставить ему возможность учиться? Тогда вы и ваши коллеги могли бы направить его на путь истинный. Вы считаете, что он пошел по неверному пути, — разве это не ваша вина? Разве не вы его оттолкнули?
В общем, Штейнман не вызвал симпатий у публики. И в эту минуту, выбирая между ним и адвокатом, зал снова зароптал, но теперь — воздавая должное ловким ударам защитника:
— Эмрэрэрр… — дольше, чем обычно, проклокотал Штейнман. — Нет, нет, я должен отвергнуть, эрмэр, вашу постановку вопроса, ваш подход. Так сказать, гипотетическая вина —это не то, это не то. В литературе нянек нет, — вы должны учитывать! И почему обязательно институт? Молодые поэты с успехом работают, трудятся, а стихи пишут на основе общего подхода к проблеме… народного творчества! — Он опять воодушевился. — Всем известно, что творческая самодеятельность масс приобрела сейчас невиданный размах! По всей стране создаются народные университеты культуры, народные театры, народные филармонии. Для тех, кто стремится к литературному творчеству, существуют так называемые литобъединения, их в Москве больше десятка. Давайте спросим, состоит ли Финкельмайер членом литобъединения?
— Привлекаемый, отвечайте на вопрос свидетеля! — велела судья. — Повторите вопрос…
— Вы состоите членом какого-либо литературного объединения? — спросил Штейнман, не глядя на Арона.
— Нет, я не состою и никогда не был… — ответил Арон и вдруг наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить. — Александр Эммануилович, а ведь это вы делали обзор поэзии журнала «Дружба»? За прошлый год? Вы, вы, мне показывали! Вы знаете, вы там приводили стихи — в качестве удачного примера, — это же были мои стихи… или переводы, ну, как хотите!..
— Не так, не так, — пробормотал Штейнман и выжидающе посмотрел на судью. Он все больше становился похож на потрепанный мяч, из которого выходил понемногу воздух.
— Значит, вы настаиваете, что Финкельмайера как поэта не существует, — сказал адвокат. — Я возвращаюсь к этому вашему утверждению. Но почему мы должны считать, что вы выражаете объективное мнение? Только что профессор Карев, который с Финкельмайером лично не знаком, который приехал сюда из Ленинграда, сказал, что это настоящие, профессиональные стихи. Вам известны имя, авторитет профессора Карева?
И все увидели поникшую фигурку Карева. В ней вовсе не было импозантности…
— Профессор Карев! — укоризненно сказал Штейнман. —Экррурм — я недоумеваю… Вы, вы — уважаемый партийный деятель… Вас, вероятно, ввели в заблуждение? Кому же, как не вам; когда, как не сейчас, когда только что прошел пленум по узловым проблемам идеологического и эстетического порядка; после того, как были проведены встречи с Никитой Сергеевичем, — я не понимаю, Андрей Валерьянович! Я был уверен, что вы поддерживаете!.. А мы на разных полюсах? Это действительно так?
Штейнман туда и сюда колыхнулся — к судьям, в сторону Карева, снова к судьям.
— К сожалению… вынужден, — слабо проговорил профессор и встал, выставляя бородку. — Вынужден после всего, что услышал, признать… Я был неправ, я заблуждался и…
И он опустился на место — будто ссыпал себя в сиденье.
Стало тихо.
— Дрянь.
Зал вздрогнул. Арон с ужасом посмотрел на Ольгу — он увидел щеку с пунцовым пятном, острый профиль, суженный глаз.
— Кто посмел?! — выкрикнула судья. — Сейчас же из зала!
— Нет, нет, она больна, моя дочь! — застонал профессор и разрыдался.
К нему подбежали дружинники, повели его осторожно, под руки, к выходу. Арон смотрел на Ольгу, — она не отрывала взгляда от согбенной спины профессора Карева, медленно вслед поворачивала лицо, контур его непрерывно менялся, и Арон мог видеть уже только выступ скулы, резкую нежную линию от подбородка до мочки уха и в завитках подобранных волос тонкий ее затылок.
Появился еще один литератор — Пребылов. Но судья и обвинитель стали задавать ему вопросы, с литературой никак не связанные. Свидетель Пребылов показал, что он и его друзья — если нужно, он назовет их имена, они подтвердят его показания — нет, сказала судья, не нужно, не нужно, говорите от себя, — мы, то есть я и мои друзья, наблюдали, как Финкельмайер и компания проводят время, это был настоящий разгул, пьянка и драка; мы попали туда случайно, хозяева сразу поняли, что мы чуждые ихним нравам, нас оскорбляли, — расскажите, свидетель Пребылов, об этом подробней, — значит, ну, это было в отдельном особняке, и надо соответственным органам проверить, кто такая хозяйка особняка, если она ведет такой образ жизни — ни чести, ни достоинства, ее по пьянке избивали по лицу — сначала довели женщину до слез, до нервного припадка, а потом били, требовали, чтобы прекратила плач и ей пришлось подчиниться, а потом она как ни в чем не бывало снова сидела вместе со всеми, хохотала и пила водку, из чего понятно, что там это обычное развлечение, а когда я, чтобы противопоставить, прочитал свои стихи — вы кто по профессии? — я поэт, я член Союза писателей, у меня две книги стихов, меня публикуют, — так, так, продолжайте, — им, которые видят свою цель в прожигании жизни, мои стихи не понравились, само собой (Пребылов частенько вставлял это вводное «само собой»), потому что я в них воспеваю труд, рабочие руки и против красивой, по ихним понятиям, жизни, меня начали оскорблять, но мы, то есть я и мои друзья, не позволили, а потом покинули.
— И лично Финкельмайер, хочу уточнить, лично тоже участвовал? — спросил общественный обвинитель.
— Лично участвовал. Он у них там гений! — скривился Пребылов.
— Теперь скажите, вот там сидит свидетель Никольский, — указала судья, — он вам знаком?
— Знаю его. Они оба из той компании.
— Правильно. Никольский показал, что они друзья. А в каких отношениях Никольский и эта хозяйка особняка, вам известно?
— В каких — в любовных!
Никольский процедил взбешенно: «Ссссволоччь… ну сссволоччь…»
— Так-так, — сказал обвинитель, — значит, Финкельмайер женат и с женой не живет; Никольский женат и с женой не живет, а живет с любовницей; Финкельмайер, значит, — с любовницей, бывшей женой Никольского. Вот как у них получается.
— Свидетель Никольский, встаньте! — потребовала судья. — Ответьте суду, вы подтверждаете показания свидетеля Пребылова, то, что он наблюдал и что вы были участником этих событий?
— Ложь! От начала до конца. Не подтверждаю! — Никольский это как выстрелил.
— Ложь, да? Ложь, да? Ты же ее и бил, ты бил! — сварливо кинулся Пребылов.
— Ложь! Одно только верно, что Пребылов читал свои стихи — плохие, безграмотные стихи! Что касается пьянки — Пребылов там единственный из всех напился. В стельку! Ему, наверно, в белой горячке…
— Прекратите! — прервала судья. — Финкельмайер! Вы что скажете? Вы участвовали в том, что рассказал свидетель Пребылов?
— Участвовал, — потерянно сказал Финкельмайер. Зал восторженно бурлил. Никольский что-то быстро говорил, склонившись к адвокату, тот кивал и делал пометки в блокноте.
— Вы видели, значит, Никольский ее бил, эту женщину, которая его любовница? — спросил общественный обвинитель.
— Понимаете, — доверительно стал объяснять Финкельмайер, — я расскажу, он не бил, он ее похлопал по щекам, чтобы…
Грохнула публика и хохот скатился с амфитеатра на сцену: смеялась судья, смеялся заседатель, только женщина-заседательница смотрела на Финкельмайера с серьезным осуждением, как на шута, который не вовремя взялся за шутки.
— Ну, силен!..
— Да псих он, не видите?
— И себя и приятеля топит!
Арону было все равно. Все, что происходило вокруг, — и длинные слова свидетелей, и хлесткие вопросы, и эти выкрики над головой проникали в него механически — куда-то в угол, в какой-то стеклянный бокс внутри его головы, где крутился магнитофончик, записывал, переключался — стоп, перемотка назад, снова пуск, вопрос и ответ, снова запись, — но сам он, Арон Финкельмайер, каким он обычно себя ощущал, отсутствовал вовсе, — не было больше ни сил, ни желания, не было больше потенции — чувствовать, думать, воспринимать — даже собственную тошноту, даже боль, которая схватилась изнутри за череп, схватилась изнутри за ребра и распирала настойчиво, непрерывно.
Наконец, когда в зале стало стихать, поднялся адвокат.
— Свидетель, сколько раз вы посещали этот дом, как вы его называете, — особняк?
— Я-то, например, — не много…
— Конкретно? Десять, пять, сто?
— Вы что, запомнить…
— Или только один?
— Ну, один, а что? Мне рассказывали…
— Только один раз! Прошу суд это обстоятельство учесть. Когда это было, свидетель?
— Откуда я помню?
— Неправда, вы помните! Отказываетесь отвечать?
— Не помню!
— Уважаемые судьи, при необходимости защита докажет, что Пребылов, который видел Финкельмайера и Никольского только один раз, встречался с ними на вечере почти год! тому назад. Финкельмайер, как известно суду, и тогда и еще полгода затем все еще работал в министерстве. Показания Пребылова к разбору данного дела не имеют отношения! — ни по самим фактам, ни по времени, когда они имели место!
— Вы повторяетесь, вы это уже говорили об одном свидетеле, — подковырнула судья.
— Совершенно верно, приходится, — ответил адвокат, и тоже не без ехидства.
На том с Пребыловым покончили, и старушка — жиличка из квартиры Леопольда — в страхе и готовности заспешила к суду.
— Свидетельница Завьялова, посмотрите, вы знаете обвиняемого Финкельмайера?
— Кого-ет? Ну, знаю я, знаю, фамилиё не знаю, а по личности знаю, жил он-ет в квартире моей!
— Свидетельница, вы не волнуйтесь и расскажите суду по порядку, как долго он жил в вашей квартире, чем занимался, ходил ли он на работу, приходили к нему люди, как они проводили время. Пожалуйста, мы слушаем.
— Да по порядку-от будет-ет так. Хозяин-то еще с лета не жил. Комнаты-от. А сперва женчина пришла — вроде бы в помочь ему — сготовить, прибрать. Нащет ночью ет я не скажу, не буду грешить зазря, не знаю. Но приходила. А ентот-то, его, судите-то щас которого, ентот звон когда ходил, давно. У их в окно, значить, уговор был — торкнуть — и шел входную-то открывать. Ент штобы нас как будто не беспокоить, — а рази не беспокоить? — дверь-то все одно хлопом-то; щелком отворится, где ж не беспокоить? Беспокойство и есть. Ну воот. А женчина появилась — тут стали гуртом ходить. Ходють и ходють — неровен час в квартире што случится, пропадет што, скандал какой, а как же? Так-то мы тихие, а так-то — ходють и ходють, ну? А летось, говорю, съехал, — енти двое, женчина и ентот вота вещи-то его увозят, а я и говорю, да кто такие будете, а она скажи — племяница! Тьфу, думаю, ты и племяница, откель взялася только! Племяница! Ишшо стол велела с кухни штоб взяли. Ну воот. Месяц — два никого, а там ентот и поселился. Живет. Цельный день дома. Я к участковому — кто, говорю, живет-то? Может, натворил што? На двор-то не выходит, а то и ночью нету. Документ, говорю, проверьте, мало ли што? Пришел — так и так, документа с собой нету. А работать? Не работа-ат. А делаешь-то што? А ништо. Во как! Участковый-от вежливый, спасибо сказал, мамаша, говорит, выясним, как по-положенному. Ну, живет, значит. Хозяин-то, пожилой-то, приходить, быват, — прописку-то терять, кому охота? — никому. Вот и приходить. И опять к ним — торк-торк в окно-то — отворяй, мол, пришли! Я и говорю, участковому-то: — «Мотри, говорю, Алексеич, не дело!» — «Вы, говорит, Настасия Федоровна, сообчите, коли што!» Што ж, как опять было, так пошла, позвала. Входим — батюшки! Вот, товарищи дорогие судьи, стыд-от сказать, вы, может, в Бога-то не верите, а как перед Господом! — прости меня грешную! — уся комната в голых женчинах! И мущинах! Картинки. Расстановили. Тьфу, прости Господи! Страм-то, я старая, смотреть-то стыдюся! Опять, значит, документы проверить, — а один говорит: «Ет жена моя» —блондиночку такую указывает. Литовка она. Ну, жена хорошо. Чего уж они там, не знаю, а тут, аккурат, с водкой приходют, с авоськой-то, с угла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59