Так я чувствую.
Следует ли посылать тебе это письмо… не уверен. И однако… лучше понимать. Au revoir».
Мириам прочла письмо дважды, потом запечатала его. Спустя год она сломала печать, чтобы показать письмо матери.
«Ты монахиня… монахиня». – Слова эти опять и опять отдавались у нее в сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее так глубоко, непоправимо, будто смертельная рана.
Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.
«Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая ошибка», – процитировала она. – Моя ли это ошибка?»
Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав одновременно небольшой сборник Омара Хайяма.
«Я рад, что ты ответила. Ты так спокойна, так естественна, я даже устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга. Но на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.
Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки и картины. Многие зарисовки посвящены тебе. Я предвкушаю твой критический разбор, который, к стыду моему и славе, всегда оказывается истинным признанием. Это всего лишь милая шутка. Au revoir».
Так закончилась первая глава его романа. Было Полу в ту пору почти двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос плоти, который Мириам так долго чересчур облагораживала, теперь стал особенно сильным. При разговорах с Кларой Доус кровь разогревалась и быстрей устремлялась по жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось, туда переместилось его новое «я», средоточие нового сознания, предупреждая, что рано или поздно не миновать ему обратиться к той ли, к другой ли женщине. Но он принадлежал Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что он не оспаривал ее права.
10. КЛАРА
В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на зимнюю выставку в Ноттингемском замке. Молодым художником заинтересовалась мисс Джордан, пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими художниками. У него стало прорезываться честолюбие.
Однажды утром, когда он мылся в чулане, пришел почтальон. Пол вдруг услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и увидел, она стоит перед камином, неистово размахивает письмом и как безумная кричит «Уррра!».
– Мама, ты что? – воскликнул Пол, ошеломленный и испуганный.
Мать бросилась к нему, на миг обхватила его руками, потом замахала письмом, крича:
– Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!
Он ужаснулся – маленькая суровая женщина с седеющими волосами вдруг пришла в такое неистовство. Почтальон прибежал обратно, испугался, что случилось неладное. Они увидели над невысокой занавеской его фуражку с околышем. Миссис Морел ринулась к двери.
– Его картина удостоена первого приза, Фред, – крикнула она, – и продана за двадцать гиней!
– Право слово, это вам не фунт изюму! – сказал молодой почтальон, которого они знали с пеленок.
– Майор Моуртон ее купил, не кто-нибудь! – объявила она.
– Сдается мне, это чего-то да значит, миссис Морел, – сказал почтальон, голубые глаза его блестели. Он радовался, что принес такое счастливое письмо. Миссис Морел вошла в дом и села вся дрожа. Пол боялся, а вдруг она неверно поняла известие и потом будет разочарована. Он внимательнейшим образом прочел письмо один раз, другой. Все правильно. Он сел, сердце его билось от радости.
– Мама! – воскликнул он.
– Разве я не говорила, что так будет? – сказала миссис Морел, стараясь скрыть слезы.
Пол снял с огня чайник и заварил чай.
– Ты ведь не думала, ма… – осторожно начал он.
– Нет, сын… такого я не ждала… но я очень надеялась.
– Но такого не ждала, – сказал он.
– Нет… нет… но я знала, мы своего добьемся.
Теперь к ней вернулось спокойствие, по крайней мере внешне. Пол сидел с расстегнутым воротом сорочки, была видна его молодая, почти девичья шея, в руке полотенце, влажные волосы торчком.
– Двадцать гиней, мама! Тебе как раз столько и нужно, чтобы выкупить Артура. Теперь тебе вовсе ничего не надо занимать. Этого как раз хватит.
– Все я, разумеется, не возьму, – сказала она.
– Но почему?
– Потому что не возьму.
– Ну… ты возьми двенадцать фунтов, а мне оставь девять.
Они попрепирались из-за того, как разделить двадцать гиней. Мать хотела взять только пять фунтов, больше ей не надо. Пол и слышать об этом не хотел. И напряжение чувств разразилось спором.
Вечером вернулся из шахты Морел и сказал:
– Говорят, Пол получил первый приз за свою картину и продал ее лорду Генри Бентли за пятьдесят фунтов.
– Чего только люди не наболтают! – воскликнула миссис Морел.
– Ха! – ответил он. – Я так и говорил, мол, ясно, это враки. А они говорят, это Фред Ходжкисон сказывал.
– Можно подумать, я ему сказала такую чепуху!
– Ха! – подтвердил Морел.
Но все равно был разочарован.
– Пол и вправду получил первый приз, – сказала миссис Морел.
Морел тяжело опустился на стул.
– Неужто получил?
И он уставился на жену.
– Но что до пятидесяти фунтов… какая чепуха! – Она помолчала. – Майор Моуртон купил ее за двадцать гиней, так-то.
– Двадцать гиней! Надо же! – воскликнул Морел.
– Да, и она того стоит.
– Ага! – сказал он. – Я же не спорю. А только двадцать гиней за картинку, и ведь он намалевал ее за час-другой!
Он помолчал, гордый сыном. Миссис Морел фыркнула, будто ничего это не значило.
– А денежки когда отдаст? – спросил углекоп.
– Откуда я знаю. Наверно, когда ему доставят картину.
Теперь оба молчали. Вместо того чтобы обедать, Морел уставился на сахарницу. Черная рука его с изуродованной тяжелым трудом кистью лежала на столе. Жена делала вид, будто не замечает, как тыльной стороной ладони он трет глаза, как размазалась, повлажнела угольная пыль на его черном лице.
– Да, и другой наш парнишка тоже достиг бы не меньше, если б не убили его, – тихо промолвил он.
Мысль об Уильяме острей ножа пронзила миссис Морел. И охватила усталость, потянуло отдохнуть.
Пола пригласили на обед к мистеру Джордану. Он сказал матери:
– Мама, мне нужен смокинг.
– Да, я так и думала, – сказала мать. Она была довольна. Немного помолчала. Потом продолжала: – Есть у нас вечерний костюм Уильяма. Он, я знаю, стоил четыре фунта десять шиллингов, а надевал его Уильям всего три раза.
– А ты не против, чтоб я его носил, ма? – спросил Пол.
– Нет, по-моему, он будет тебе в самый раз… по крайней мере смокинг. Брюки придется подкоротить.
Пол пошел наверх, надел смокинг и жилет и спустился к матери. Престранно он выглядел в смокинге и жилете при фланелевой рубашке с мягким воротником. Смокинг был ему великоват.
– Портной сумеет подогнать по тебе, – сказала мать, разглаживая плечо смокинга. – Материя превосходная. У меня не хватало духу дать отцу носить брюки от этого костюма, и до чего же я теперь довольна.
И проводя ладонью по шелковому воротнику, она думала о своем старшем сыне. Но этот, в смокинге, достаточно живой. Она провела рукой по его спине, хотела его ощутить. Он живой и принадлежит ей. А тот, другой, умер.
Несколько раз Пол отправлялся на обед в смокинге, который прежде носил Уильям. Каждый раз сердце матери поддерживали гордость и радость. Сын вступает на новую стезю. Запонки, которые она и дети покупали для Уильяма, подошли теперь Полу, он носил одну из парадных рубашек Уильяма. Но выглядел он элегантно. Лицо грубоватое, но доброе и привлекательное. Он не очень-то походил на джентльмена, но сразу видно – настоящий мужчина, думалось ей.
Он рассказывал ей обо всем, что происходило на этих обедах, обо всем, что там говорили. Она словно сама там побывала. И ему отчаянно хотелось представить ее новым друзьям, людям, которые обедают в половине восьмого вечера.
– Не болтай глупости! – сказала мать. – Зачем я им понадобилась?
– Понадобилась! – сердито возразил он. – Если они хотят водить компанию со мной… а они говорят, что хотят… им и ты нужна, потому что ты ничуть не глупей меня.
– Не болтай чепуху, мой мальчик! – рассмеялась миссис Моррел.
А меж тем она стала беречь руки. Они тоже теперь были изуродованы работой. Кожа блестела, оттого что они постоянно были в горячей воде, и суставы распухли. Но она хотя бы стала беречь их от соды. Она жалела, что они не такие, как были прежде, – маленькие, изящные. И когда Энни принялась настаивать, чтобы она сшила более элегантные блузки, под стать ее возрасту, она подчинилась. Она до того даже дошла, что позволила приколоть ей к волосам черный бархатный бантик. Потом, по обыкновению, насмешливо фыркнула и подумала, что вид у нее нелепый. Но Пол заявил, она выглядит настоящей светской дамой, совсем как миссис Моуртон, и не в пример милее. Семья понемногу преображалась. Только Морел остался прежним, а вернее, медленно опускался.
Теперь Пол подолгу беседовал с матерью о жизни. Религия отступала у него на второй план. Он отбросил все убеждения, которые могли бы ему помешать, расчистил почву и так или иначе подошел к основополагающему убеждению, что человек сам, собственной душою должен ощущать добро и зло, и должен набраться терпения, и постепенно осознать, каков его Бог. Теперь жить ему стало интересней.
– Знаешь, – сказал он матери, – не хочу я принадлежать к состоятельному сословию. Мне больше нравится мой простой народ. Я принадлежу к простому народу.
– Но если бы кто-то другой так тебе сказал, боюсь, сын, это бы тебя взбесило. Ведь сам ты считаешь себя ровней любому джентльмену.
– По своей сути, – ответил он. – А не по сословной принадлежности, не по образованию или манерам. Но по сути своей я джентльмен.
– Ну что ж, хорошо. Зачем же тогда говорить о простом народе?
– Потому что… понимаешь, разница между людьми не в их сословии, а в них самих. У среднего сословия человек черпает идеи, а у простых людей – саму жизнь, доброту. Сразу внятно, что они ненавидят и что любят.
– Все это прекрасно, мой мальчик. Но тогда почему тебя не тянет разговаривать с приятелями отца?
– Но ведь они какие-то другие.
– Вовсе нет. Они и есть простой народ. В конце концов, с кем ты теперь поддерживаешь отношения, с простым народом? С теми, кто обменивается мыслями, то есть со средним сословием. Прочие тебе неинтересны.
– Но… есть еще жизнь…
– Не верю я, что у Мириам ты черпаешь больше жизни, чем мог бы почерпнуть у любой образованной девушки… скажем, у мисс Моуртон. Это ты сам смотришь на сословия как сноб.
Она совершенно откровенно желала, чтобы он поднялся в среднее сословие, и понимала, не так уж это и трудно. И желала, чтобы он женился на девушке хорошего происхождения.
Она принялась воевать с беспокойством, которое отравляло ему жизнь. Он все еще виделся с Мириам, не мог ни порвать с ней, ни пройти весь путь до помолвки. И эта нерешительность, казалось, лишала его сил. Больше того, миссис Морел подозревала, что его неосознанно влечет к Кларе, но та ведь замужем, и матери хотелось, чтобы он влюбился в какую-нибудь из девушек, занимающих более высокое положение. Но он, глупый, не захочет полюбить такую девушку или хотя бы заглядеться на нее именно потому, что она выше его по положению.
– Мальчик мой, – сказала ему мать, – мне кажется, что весь твой ум, и разрыв со старым порядком вещей, и попытка самому распоряжаться своей судьбой не принесли тебе особого счастья.
– А что такое счастье? – воскликнул Пол. – Ничто оно для меня! Как я могу быть счастливым?
Прямой этот вопрос ее встревожил.
– Это тебе самому судить, дружок. Но если бы ты встретил какую-нибудь по-настоящему хорошую женщину, которая сделала бы тебя по-настоящему счастливым… и ты стал бы подумывать, как устроить свою жизнь… когда у тебя появятся средства… чтобы ты мог работать и перестал без конца себя изводить… это было бы для тебя куда лучше.
Пол нахмурился. Мать угодила в самое больное место, в отношения с Мириам. Он откинул со лба взлохмаченные волосы, глаза были полны боли и огня.
– «Лучше» по-твоему значит легче, мама! – воскликнул он. – В этом вся женская философия жизни… душевное спокойствие и физическое удобство. А я это презираю.
– Ах, вот как! – возразила мать. – И свое состояние ты называешь божественным беспокойством?
– Да. Не в божественности для меня дело. Но будь оно неладно, твое счастье! Если жизнь полна, совершенно неважно, счастливая она или нет. Боюсь, от твоего счастья у меня стало бы сводить скулы.
– А ты никогда его и не пробовал, – сказала она. И вдруг бурно прорвалась вся страстная боль за него. – Но это очень, очень важно! – воскликнула она. – Нет, ты должен быть счастлив, попытайся быть счастливым, жить счастливо. Да разве я вынесу мысль, что твоя жизнь не будет счастливой!
– Твоя-то жизнь была достаточно трудная, мать, но ты живешь не многим хуже, чем те, кто был счастливее. Сдается мне, ты отлично со всем справилась. И я такой же. Мне живется совсем неплохо, разве нет?
– Нет, сын. Ты воюешь… воюешь… и страдаешь. Насколько я вижу, только это и приходится на твою долю.
– Но, родная моя, почему бы нет? Поверь, это лучше, чем…
– Нет, не лучше. И человек должен быть счастлив, должен!
Теперь миссис Морел била дрожь. Такие сраженья между ней и сыном не были редкостью, и, казалось, она борется за самую его жизнь против его желания умереть. Он обнял ее. Она была больна, и он ее жалел.
– Не волнуйся. Малышка, – тихонько говорил он. – Пока жизнь не кажется человеку пустой и ничтожной, все остальное неважно, будь он счастлив или несчастен.
Мать прижала его к себе.
– Но я хочу, чтоб ты был счастлив, – жалостно сказала она.
– Э, родная моя… скажи лучше, что хочешь, чтоб я жил.
Миссис Морел чувствовала, сердце ее разрывается из-за него. Она поняла, если так пойдет, недолго ему жить. Он относится к себе, к своему страданию, к собственной жизни с той горькой небрежностью, которая и есть своего рода медленное самоубийство. И сердце ее разрывалось. Со всей страстью сильной натуры ненавидела она Мириам, которая исподволь лишала его радости. Матери неважно было, что то была не вина Мириам, а беда. Мириам довела до этого Пола, и миссис Морел ее возненавидела.
Ей так хотелось, чтоб он влюбился в девушку, которая могла бы стать его подругой – образованной и сильной. Но ни на одну из тех, кто выше его по положению, он и не посмотрит. Похоже, ему нравится миссис Доус. Что ж, это по крайней мере здоровое чувство. Мать молилась и молилась, чтобы он не зачах понапрасну. Лишь об этом была ее молитва – не о душе его и не о его добродетели, но чтобы он не зачах понапрасну. И пока он спал, долгими часами она думала о нем и молилась за него.
Незаметно, сам того не ведая, он отошел от Мириам. Артур, едва расставшись с армией, женился. Дитя родилось через полгода после свадьбы. Миссис Морел нашла ему работу в той же фирме, где он служил до армии, за двадцать один шиллинг в неделю. Вместе с матерью Беатрисы она обставила для него двухкомнатный домик. Вот Артур и пойман. Как бы он ни бился, ни брыкался, ему не вырваться. Поначалу он злился, вымещал свою досаду на любящей молодой жене; он приходил в смятение, когда ребенок, хрупкий, болезненный, плакал или доставлял какие-то хлопоты. Он часами жаловался матери. Она только и говорила:
– Что ж, дружок, ты сам все это устроил, теперь не падай духом.
И вот в нем прорезалась сила воли. Он напористо взялся за работу, осознал свою ответственность, понял, что принадлежит жене и ребенку, и действительно больше не падал духом. Он никогда не был так уж тесно связан с родными. Теперь он совсем от них отошел.
Медленно тянулись месяцы. Благодаря знакомству с Кларой Пол более или менее сблизился с ноттингемскими социалистами, суфражистками, унитариями. Однажды их с Кларой общий приятель из Бествуда попросил его передать миссис Доус записку. Вечером Пол отправился через Снейнтонский рынок к Блюбелл-хилл. Он нашел ее жилище на жалкой улочке, мощенной гранитным булыжником с дорожками из темно-синего желобчатого кирпича. С грубой мостовой, по которой стучали и скрежетали шаги пешеходов, надо было подняться на одну ступеньку к парадному. Коричневая краска на двери такая была старая, что на стыках она облупилась, обнажая голое дерево. Пол стоял на улице и стучал. Раздались тяжелые шаги; и вот уже над ним возвышается крупная дородная женщина лет шестидесяти. Пол посмотрел на нее снизу. Лицо суровое, неприветливое.
Она впустила его в гостиную, оказалось, вход в нее прямо с улицы. То была маленькая, непроветренная комната-склеп, обставленная мебелью красного дерева и увешанная увеличенными с фотографий портретами усопших. Миссис Рэдфорд оставила его одного. Держалась она высокомерно, чуть ли не воинственно. Через минуту появилась Клара. Она густо покраснела, и он тоже смутился. Похоже, ей неприятно было, что ему открылось, в каких условиях она живет.
– Я подумала, не может быть, что это ваш голос, – сказала она.
Но, как говорится, двум смертям не бывать, а одной не миновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Следует ли посылать тебе это письмо… не уверен. И однако… лучше понимать. Au revoir».
Мириам прочла письмо дважды, потом запечатала его. Спустя год она сломала печать, чтобы показать письмо матери.
«Ты монахиня… монахиня». – Слова эти опять и опять отдавались у нее в сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее так глубоко, непоправимо, будто смертельная рана.
Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.
«Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая ошибка», – процитировала она. – Моя ли это ошибка?»
Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав одновременно небольшой сборник Омара Хайяма.
«Я рад, что ты ответила. Ты так спокойна, так естественна, я даже устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга. Но на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.
Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки и картины. Многие зарисовки посвящены тебе. Я предвкушаю твой критический разбор, который, к стыду моему и славе, всегда оказывается истинным признанием. Это всего лишь милая шутка. Au revoir».
Так закончилась первая глава его романа. Было Полу в ту пору почти двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос плоти, который Мириам так долго чересчур облагораживала, теперь стал особенно сильным. При разговорах с Кларой Доус кровь разогревалась и быстрей устремлялась по жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось, туда переместилось его новое «я», средоточие нового сознания, предупреждая, что рано или поздно не миновать ему обратиться к той ли, к другой ли женщине. Но он принадлежал Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что он не оспаривал ее права.
10. КЛАРА
В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на зимнюю выставку в Ноттингемском замке. Молодым художником заинтересовалась мисс Джордан, пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими художниками. У него стало прорезываться честолюбие.
Однажды утром, когда он мылся в чулане, пришел почтальон. Пол вдруг услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и увидел, она стоит перед камином, неистово размахивает письмом и как безумная кричит «Уррра!».
– Мама, ты что? – воскликнул Пол, ошеломленный и испуганный.
Мать бросилась к нему, на миг обхватила его руками, потом замахала письмом, крича:
– Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!
Он ужаснулся – маленькая суровая женщина с седеющими волосами вдруг пришла в такое неистовство. Почтальон прибежал обратно, испугался, что случилось неладное. Они увидели над невысокой занавеской его фуражку с околышем. Миссис Морел ринулась к двери.
– Его картина удостоена первого приза, Фред, – крикнула она, – и продана за двадцать гиней!
– Право слово, это вам не фунт изюму! – сказал молодой почтальон, которого они знали с пеленок.
– Майор Моуртон ее купил, не кто-нибудь! – объявила она.
– Сдается мне, это чего-то да значит, миссис Морел, – сказал почтальон, голубые глаза его блестели. Он радовался, что принес такое счастливое письмо. Миссис Морел вошла в дом и села вся дрожа. Пол боялся, а вдруг она неверно поняла известие и потом будет разочарована. Он внимательнейшим образом прочел письмо один раз, другой. Все правильно. Он сел, сердце его билось от радости.
– Мама! – воскликнул он.
– Разве я не говорила, что так будет? – сказала миссис Морел, стараясь скрыть слезы.
Пол снял с огня чайник и заварил чай.
– Ты ведь не думала, ма… – осторожно начал он.
– Нет, сын… такого я не ждала… но я очень надеялась.
– Но такого не ждала, – сказал он.
– Нет… нет… но я знала, мы своего добьемся.
Теперь к ней вернулось спокойствие, по крайней мере внешне. Пол сидел с расстегнутым воротом сорочки, была видна его молодая, почти девичья шея, в руке полотенце, влажные волосы торчком.
– Двадцать гиней, мама! Тебе как раз столько и нужно, чтобы выкупить Артура. Теперь тебе вовсе ничего не надо занимать. Этого как раз хватит.
– Все я, разумеется, не возьму, – сказала она.
– Но почему?
– Потому что не возьму.
– Ну… ты возьми двенадцать фунтов, а мне оставь девять.
Они попрепирались из-за того, как разделить двадцать гиней. Мать хотела взять только пять фунтов, больше ей не надо. Пол и слышать об этом не хотел. И напряжение чувств разразилось спором.
Вечером вернулся из шахты Морел и сказал:
– Говорят, Пол получил первый приз за свою картину и продал ее лорду Генри Бентли за пятьдесят фунтов.
– Чего только люди не наболтают! – воскликнула миссис Морел.
– Ха! – ответил он. – Я так и говорил, мол, ясно, это враки. А они говорят, это Фред Ходжкисон сказывал.
– Можно подумать, я ему сказала такую чепуху!
– Ха! – подтвердил Морел.
Но все равно был разочарован.
– Пол и вправду получил первый приз, – сказала миссис Морел.
Морел тяжело опустился на стул.
– Неужто получил?
И он уставился на жену.
– Но что до пятидесяти фунтов… какая чепуха! – Она помолчала. – Майор Моуртон купил ее за двадцать гиней, так-то.
– Двадцать гиней! Надо же! – воскликнул Морел.
– Да, и она того стоит.
– Ага! – сказал он. – Я же не спорю. А только двадцать гиней за картинку, и ведь он намалевал ее за час-другой!
Он помолчал, гордый сыном. Миссис Морел фыркнула, будто ничего это не значило.
– А денежки когда отдаст? – спросил углекоп.
– Откуда я знаю. Наверно, когда ему доставят картину.
Теперь оба молчали. Вместо того чтобы обедать, Морел уставился на сахарницу. Черная рука его с изуродованной тяжелым трудом кистью лежала на столе. Жена делала вид, будто не замечает, как тыльной стороной ладони он трет глаза, как размазалась, повлажнела угольная пыль на его черном лице.
– Да, и другой наш парнишка тоже достиг бы не меньше, если б не убили его, – тихо промолвил он.
Мысль об Уильяме острей ножа пронзила миссис Морел. И охватила усталость, потянуло отдохнуть.
Пола пригласили на обед к мистеру Джордану. Он сказал матери:
– Мама, мне нужен смокинг.
– Да, я так и думала, – сказала мать. Она была довольна. Немного помолчала. Потом продолжала: – Есть у нас вечерний костюм Уильяма. Он, я знаю, стоил четыре фунта десять шиллингов, а надевал его Уильям всего три раза.
– А ты не против, чтоб я его носил, ма? – спросил Пол.
– Нет, по-моему, он будет тебе в самый раз… по крайней мере смокинг. Брюки придется подкоротить.
Пол пошел наверх, надел смокинг и жилет и спустился к матери. Престранно он выглядел в смокинге и жилете при фланелевой рубашке с мягким воротником. Смокинг был ему великоват.
– Портной сумеет подогнать по тебе, – сказала мать, разглаживая плечо смокинга. – Материя превосходная. У меня не хватало духу дать отцу носить брюки от этого костюма, и до чего же я теперь довольна.
И проводя ладонью по шелковому воротнику, она думала о своем старшем сыне. Но этот, в смокинге, достаточно живой. Она провела рукой по его спине, хотела его ощутить. Он живой и принадлежит ей. А тот, другой, умер.
Несколько раз Пол отправлялся на обед в смокинге, который прежде носил Уильям. Каждый раз сердце матери поддерживали гордость и радость. Сын вступает на новую стезю. Запонки, которые она и дети покупали для Уильяма, подошли теперь Полу, он носил одну из парадных рубашек Уильяма. Но выглядел он элегантно. Лицо грубоватое, но доброе и привлекательное. Он не очень-то походил на джентльмена, но сразу видно – настоящий мужчина, думалось ей.
Он рассказывал ей обо всем, что происходило на этих обедах, обо всем, что там говорили. Она словно сама там побывала. И ему отчаянно хотелось представить ее новым друзьям, людям, которые обедают в половине восьмого вечера.
– Не болтай глупости! – сказала мать. – Зачем я им понадобилась?
– Понадобилась! – сердито возразил он. – Если они хотят водить компанию со мной… а они говорят, что хотят… им и ты нужна, потому что ты ничуть не глупей меня.
– Не болтай чепуху, мой мальчик! – рассмеялась миссис Моррел.
А меж тем она стала беречь руки. Они тоже теперь были изуродованы работой. Кожа блестела, оттого что они постоянно были в горячей воде, и суставы распухли. Но она хотя бы стала беречь их от соды. Она жалела, что они не такие, как были прежде, – маленькие, изящные. И когда Энни принялась настаивать, чтобы она сшила более элегантные блузки, под стать ее возрасту, она подчинилась. Она до того даже дошла, что позволила приколоть ей к волосам черный бархатный бантик. Потом, по обыкновению, насмешливо фыркнула и подумала, что вид у нее нелепый. Но Пол заявил, она выглядит настоящей светской дамой, совсем как миссис Моуртон, и не в пример милее. Семья понемногу преображалась. Только Морел остался прежним, а вернее, медленно опускался.
Теперь Пол подолгу беседовал с матерью о жизни. Религия отступала у него на второй план. Он отбросил все убеждения, которые могли бы ему помешать, расчистил почву и так или иначе подошел к основополагающему убеждению, что человек сам, собственной душою должен ощущать добро и зло, и должен набраться терпения, и постепенно осознать, каков его Бог. Теперь жить ему стало интересней.
– Знаешь, – сказал он матери, – не хочу я принадлежать к состоятельному сословию. Мне больше нравится мой простой народ. Я принадлежу к простому народу.
– Но если бы кто-то другой так тебе сказал, боюсь, сын, это бы тебя взбесило. Ведь сам ты считаешь себя ровней любому джентльмену.
– По своей сути, – ответил он. – А не по сословной принадлежности, не по образованию или манерам. Но по сути своей я джентльмен.
– Ну что ж, хорошо. Зачем же тогда говорить о простом народе?
– Потому что… понимаешь, разница между людьми не в их сословии, а в них самих. У среднего сословия человек черпает идеи, а у простых людей – саму жизнь, доброту. Сразу внятно, что они ненавидят и что любят.
– Все это прекрасно, мой мальчик. Но тогда почему тебя не тянет разговаривать с приятелями отца?
– Но ведь они какие-то другие.
– Вовсе нет. Они и есть простой народ. В конце концов, с кем ты теперь поддерживаешь отношения, с простым народом? С теми, кто обменивается мыслями, то есть со средним сословием. Прочие тебе неинтересны.
– Но… есть еще жизнь…
– Не верю я, что у Мириам ты черпаешь больше жизни, чем мог бы почерпнуть у любой образованной девушки… скажем, у мисс Моуртон. Это ты сам смотришь на сословия как сноб.
Она совершенно откровенно желала, чтобы он поднялся в среднее сословие, и понимала, не так уж это и трудно. И желала, чтобы он женился на девушке хорошего происхождения.
Она принялась воевать с беспокойством, которое отравляло ему жизнь. Он все еще виделся с Мириам, не мог ни порвать с ней, ни пройти весь путь до помолвки. И эта нерешительность, казалось, лишала его сил. Больше того, миссис Морел подозревала, что его неосознанно влечет к Кларе, но та ведь замужем, и матери хотелось, чтобы он влюбился в какую-нибудь из девушек, занимающих более высокое положение. Но он, глупый, не захочет полюбить такую девушку или хотя бы заглядеться на нее именно потому, что она выше его по положению.
– Мальчик мой, – сказала ему мать, – мне кажется, что весь твой ум, и разрыв со старым порядком вещей, и попытка самому распоряжаться своей судьбой не принесли тебе особого счастья.
– А что такое счастье? – воскликнул Пол. – Ничто оно для меня! Как я могу быть счастливым?
Прямой этот вопрос ее встревожил.
– Это тебе самому судить, дружок. Но если бы ты встретил какую-нибудь по-настоящему хорошую женщину, которая сделала бы тебя по-настоящему счастливым… и ты стал бы подумывать, как устроить свою жизнь… когда у тебя появятся средства… чтобы ты мог работать и перестал без конца себя изводить… это было бы для тебя куда лучше.
Пол нахмурился. Мать угодила в самое больное место, в отношения с Мириам. Он откинул со лба взлохмаченные волосы, глаза были полны боли и огня.
– «Лучше» по-твоему значит легче, мама! – воскликнул он. – В этом вся женская философия жизни… душевное спокойствие и физическое удобство. А я это презираю.
– Ах, вот как! – возразила мать. – И свое состояние ты называешь божественным беспокойством?
– Да. Не в божественности для меня дело. Но будь оно неладно, твое счастье! Если жизнь полна, совершенно неважно, счастливая она или нет. Боюсь, от твоего счастья у меня стало бы сводить скулы.
– А ты никогда его и не пробовал, – сказала она. И вдруг бурно прорвалась вся страстная боль за него. – Но это очень, очень важно! – воскликнула она. – Нет, ты должен быть счастлив, попытайся быть счастливым, жить счастливо. Да разве я вынесу мысль, что твоя жизнь не будет счастливой!
– Твоя-то жизнь была достаточно трудная, мать, но ты живешь не многим хуже, чем те, кто был счастливее. Сдается мне, ты отлично со всем справилась. И я такой же. Мне живется совсем неплохо, разве нет?
– Нет, сын. Ты воюешь… воюешь… и страдаешь. Насколько я вижу, только это и приходится на твою долю.
– Но, родная моя, почему бы нет? Поверь, это лучше, чем…
– Нет, не лучше. И человек должен быть счастлив, должен!
Теперь миссис Морел била дрожь. Такие сраженья между ней и сыном не были редкостью, и, казалось, она борется за самую его жизнь против его желания умереть. Он обнял ее. Она была больна, и он ее жалел.
– Не волнуйся. Малышка, – тихонько говорил он. – Пока жизнь не кажется человеку пустой и ничтожной, все остальное неважно, будь он счастлив или несчастен.
Мать прижала его к себе.
– Но я хочу, чтоб ты был счастлив, – жалостно сказала она.
– Э, родная моя… скажи лучше, что хочешь, чтоб я жил.
Миссис Морел чувствовала, сердце ее разрывается из-за него. Она поняла, если так пойдет, недолго ему жить. Он относится к себе, к своему страданию, к собственной жизни с той горькой небрежностью, которая и есть своего рода медленное самоубийство. И сердце ее разрывалось. Со всей страстью сильной натуры ненавидела она Мириам, которая исподволь лишала его радости. Матери неважно было, что то была не вина Мириам, а беда. Мириам довела до этого Пола, и миссис Морел ее возненавидела.
Ей так хотелось, чтоб он влюбился в девушку, которая могла бы стать его подругой – образованной и сильной. Но ни на одну из тех, кто выше его по положению, он и не посмотрит. Похоже, ему нравится миссис Доус. Что ж, это по крайней мере здоровое чувство. Мать молилась и молилась, чтобы он не зачах понапрасну. Лишь об этом была ее молитва – не о душе его и не о его добродетели, но чтобы он не зачах понапрасну. И пока он спал, долгими часами она думала о нем и молилась за него.
Незаметно, сам того не ведая, он отошел от Мириам. Артур, едва расставшись с армией, женился. Дитя родилось через полгода после свадьбы. Миссис Морел нашла ему работу в той же фирме, где он служил до армии, за двадцать один шиллинг в неделю. Вместе с матерью Беатрисы она обставила для него двухкомнатный домик. Вот Артур и пойман. Как бы он ни бился, ни брыкался, ему не вырваться. Поначалу он злился, вымещал свою досаду на любящей молодой жене; он приходил в смятение, когда ребенок, хрупкий, болезненный, плакал или доставлял какие-то хлопоты. Он часами жаловался матери. Она только и говорила:
– Что ж, дружок, ты сам все это устроил, теперь не падай духом.
И вот в нем прорезалась сила воли. Он напористо взялся за работу, осознал свою ответственность, понял, что принадлежит жене и ребенку, и действительно больше не падал духом. Он никогда не был так уж тесно связан с родными. Теперь он совсем от них отошел.
Медленно тянулись месяцы. Благодаря знакомству с Кларой Пол более или менее сблизился с ноттингемскими социалистами, суфражистками, унитариями. Однажды их с Кларой общий приятель из Бествуда попросил его передать миссис Доус записку. Вечером Пол отправился через Снейнтонский рынок к Блюбелл-хилл. Он нашел ее жилище на жалкой улочке, мощенной гранитным булыжником с дорожками из темно-синего желобчатого кирпича. С грубой мостовой, по которой стучали и скрежетали шаги пешеходов, надо было подняться на одну ступеньку к парадному. Коричневая краска на двери такая была старая, что на стыках она облупилась, обнажая голое дерево. Пол стоял на улице и стучал. Раздались тяжелые шаги; и вот уже над ним возвышается крупная дородная женщина лет шестидесяти. Пол посмотрел на нее снизу. Лицо суровое, неприветливое.
Она впустила его в гостиную, оказалось, вход в нее прямо с улицы. То была маленькая, непроветренная комната-склеп, обставленная мебелью красного дерева и увешанная увеличенными с фотографий портретами усопших. Миссис Рэдфорд оставила его одного. Держалась она высокомерно, чуть ли не воинственно. Через минуту появилась Клара. Она густо покраснела, и он тоже смутился. Похоже, ей неприятно было, что ему открылось, в каких условиях она живет.
– Я подумала, не может быть, что это ваш голос, – сказала она.
Но, как говорится, двум смертям не бывать, а одной не миновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53