Миссис Морел тревожилась о его здоровье. Но самой ей всегда приходилось нелегко, и она надеялась, что дети ее тоже будут выносливыми. Они должны справиться со всем, что выпадет им на долю. И Пол остался служить у Джордана, хотя и темнота, и духота, и долгие часы работы были во вред его здоровью.
Он возвратился бледный и усталый. Мать посмотрела на него. Увидела, что он, пожалуй, доволен, и тревога оставила ее.
– Ну, как? – спросила она.
– Так интересно, мам, – отвечал он. – Работа вовсе не тяжелая, и обращаются с тобой по-хорошему.
– А ты справился как следует?
– Да, только они говорят, почерк у меня плохой. Но мистер Пэплуот, мой начальник, сказал мистеру Джордану, что я навострюсь. Мам, я спиральщик. Вот ты приди посмотри. Так все славно.
Ему скоро понравился мистер Пэплуот – было в нем что-то от завсегдатая хорошего бара, он держался непринужденно и с Полом обходился по-приятельски. Иногда глава «спиральщиков» бывал не в духе и жевал резинку усердней обычного. Даже и тогда он, однако, не придирался – он был из тех людей, которые, раздражаясь, досаждают куда больше себе самим, чем окружающим.
– До сих пор не сделал? – восклицал он. – Поторопись, ведь целая вечность прошла.
А через минуту опять весел и оживлен, и это Полу трудней всего понять.
– Завтра прихвачу с собою своего йоркширского терьерчика, – радостно объявлял он Полу.
– А какой он, йоркширский терьер?
– Как, ты не знаешь йоркширских терьеров? Да неужели ты не видал йоркширских… – Пэплуот был потрясен.
– Это такие маленькие, шелковистые… цветом вроде железа или потемневшего серебра?
– Ну да, приятель. Она сокровище. Я уже за ее щенят выручил по пяти фунтов каждый, и сама она стоит больше семи фунтов, а весит меньше двадцати унций.
На другой день сучка появилась в заведении Джордана. То была дрожащая, жалкая крохотуля. Пола она не очаровала, слишком походила на мокрую тряпку, которая никогда не высохнет. Потом за ней зашел какой-то человек и стал отпускать грубые шуточки. Но Пэплуот кивком показал на Пола, и разговор продолжался sotto voce…
Мистер Джордан еще только раз наведался поглядеть на работу Пола и подметил лишь один промах: мальчик положил ручку на конторку.
– Если собираешься стать конторщиком, суй перо за ухо. Перо за ухо! – А однажды сказал ему: – Ты почему горбишься? Поди-ка сюда. – Привел Пола к себе за стеклянную перегородку и снабдил его специальными подтяжками, которые не дают сутулиться.
Но больше Полу нравились девушки-работницы. Мужчины казались ему заурядными и довольно скучными. Они все ему нравились, но были не интересны. Маленькая проворная Полли, старшая над мастерицами нижнего этажа, увидела, что Пол завтракает на складе, и предложила что-нибудь ему сготовить на своей плитке. На другой день мать дала ему с собой еду, которую можно было разогреть. Он принес ее в милую, чистенькую комнату Полли. И скоро у них вошло в обычай обедать вместе. Приходя в восемь утра на фабрику, он относил свою обеденную корзинку к Полли, а когда в час спускался в подвал, обед был уже готов.
Был он невысокий, бледный, с густыми каштановыми волосами, неправильными чертами лица и пухлыми губами. Она же – точно маленькая пичужка. Он часто называл ее «заряночка». Хотя по природе довольно молчаливый, он, бывало, часами сидел и болтал с ней, рассказывал ей о своем доме. Девушки, все как одна, любили его слушать. Часто, когда он сидел на скамье и держал речь, они окружали его и весело смеялись. Иные из них находили его забавным парнишкой – такой серьезный и притом такой живой, веселый, да еще такой вежливый. Они все любили его, а он их обожал. В Полли он чувствовал родную душу. Потом шла Конни с ее рыжей гривой, цветущим личиком, журчащим голоском – она и в поношенном черном платьишке выглядела настоящей леди и привлекала романтическую сторону его натуры.
– Ты когда сидишь и наматываешь нитки, будто прядешь на прялке, – сказал он. – Так это красиво. Ты будто Элайн из «Королевских идиллий» Теннисона. Если б умел, я бы тебя нарисовал.
Она глянула на него и смущенно покраснела. А потом он сделает набросок, который очень ему понравится: Конни сидит на табурете за прялкой – рыжая грива рассыпалась по черному выцветшему платьишку, красные губы сомкнуты и неулыбчивы – и наматывает алую нить с мотка на катушку.
Бесстыжей хорошенькой Луи, которая не упускала случая его поддеть, он обычно отвечал шуткой.
Эмма была не очень-то красива, немолода и снисходительна. Она охотно до него снисходила, и он был не против.
– Как ты закрепляешь иголки? – спрашивал он.
– Уходи и не мешай.
– Но мне надо знать, как закрепляют иголки.
Она продолжала упорно вертеть ручку машинки.
– Тебе еще много чего надо знать, – отвечала она.
– Вот и скажи, как вставляют иглу в машинку.
– Ну и мальчишка, до чего надоедливый! Вот смотри, как это делается.
Пол внимательно приглядывался. Вдруг раздался свисток. И тут же появилась Полли и отчеканила:
– Мистер Пэплуот интересуется, долго еще ты будешь тут любезничать с девушками?
Пол кинулся вверх по лестнице, кинув на ходу «до свиданья!», а Эмма оскорбленно выпрямилась.
– Я-то и не думала приваживать его к машинке, – сказала она.
Обычно, когда в два часа работницы возвращались с обеда. Пол бежал наверх, в отделочную к горбунье Фанни. Пэплуот появлялся без двадцати три, не раньше, и часто заставал своего помощника у Фанни – Пол сидел подле нее и болтал, или рисовал, или пел вместе с девушками.
Нередко, с минуту поколебавшись, Фанни запевала. Было у нее красивое контральто. Все хором подтягивали, и получалось хорошо. Со временем Пол уже безо всякого стеснения сидел в отделочной с полудюжиной молодых работниц.
Кончится песня, и Фанни, бывало, скажет:
– Знаю я вас, смеялись надо мной.
– Еще чего! – воскликнет кто-нибудь из девушек.
Однажды помянули рыжие волосы Конни.
– На мой вкус, у Фанни волосы получше, – сказала Эмма.
– Нечего надо мной потешаться, – сказала Фанни и густо покраснела.
– А я и не думала. А только у ней и впрямь волосы больно хороши. Пол.
– Тут прелесть в цвете, – сказал он. – Этот холодноватый цвет земли, и при этом с блеском. Как вода в болоте.
– Господи! – со смехом воскликнула одна из девушек.
– Вечно обо мне худое скажут, – промолвила Фанни.
– Да ты приглядись. Пол, – серьезно сказала Эмма. – Вона какие красивые. Если он хочет рисовать, пускай посмотрит, распусти волосы, Фанни.
Фанни и рада бы распустить волосы, да стеснялась.
– Тогда я сам распущу, – сказал парнишка.
– Ну что ж, если тебе хочется, – сказала Фанни.
И Пол осторожно вытащил шпильки из тяжелого узла, и волна волос, сплошь темно-каштановая, скатилась по горбу.
– Какие чудесные и как много! – воскликнул он.
Девушки смотрели на них. Тихо стало в комнате. Юноша встряхнул волосы, до конца распустив узел.
– Великолепно! – сказал он, ощутив их аромат. – Бьюсь об заклад, они дорогого стоят.
– Буду помирать, откажу их тебе, – полушутя сказала Фанни.
– Ты сейчас вроде этих, которые сидят и сушат свои волосы, – сказала длинноногой горбунье одна из девушек.
Бедняжка Фанни была болезненно обидчива, всегда воображала, будто ее оскорбляют. Полли была резка и деловита. Два их отдела вечно воевали между собой, и Пол постоянно заставал Фанни в слезах. Она поверяла ему все свои горести, и ему приходилось вступаться за нее перед Полли.
Так, в общем-то счастливо, шли дни за днями. На фабрике все было по-домашнему. Никого не дергали и не погоняли. Пол всегда радовался, когда подходило время отправки почты и работа кипела, и все действовали дружно. Ему приятно было смотреть на своих товарищей. В эти часы они, сливались с работой и работа с ними, они становились единым целым. Не то с девушками. Истая женщина, казалось, никогда не отдается делу всей душой, но будто отстраняется от него, чего-то ожидая.
Вечерами по дороге домой Пол обычно смотрел из окна поезда на огни города, густо рассыпанные по холмам, сливающиеся в ярком сиянье в долинах. Он был счастлив, жизнь била в нем ключом. В отдалении горели огни Булуэла, точно мириады лепестков, сброшенные на землю звездами; а за ними красное зарево топок, обдающих облака своим жарким дыханьем.
Из Кестона до дому было больше двух миль, вверх по двум пологим склонам, вниз по двум крутым. Нередко Пол бывал усталым и, взбираясь в гору, считал, сколько еще надо миновать фонарей. И с вершины холма в непроглядно темные вечера он глядел окрест, на поселки в пяти-шести милях от него, что сияли, точно блестящие рои живых существ, и казалось, у ног его раскинулись небеса. Ярким светом рассеивали тьму Марлпул и Хинор. А время от времени в черное пространство долины между ними врывались огни длинного экспресса, что устремлялся на юг, в Лондон, или на север, в Шотландию. Точно снаряды, поезда с грохотом проносились во тьме, окруженные дымом и светом, наполняли долину лязгом и грохотом. А едва они исчезали, в тишине снова сияли огни поселков и селений.
Пол подошел к углу дома, обращенного к другому краю ночи. И ясень теперь показался другом. Сын переступил порог, и мать с радостью поднялась навстречу. Он положил на стол свои восемь шиллингов.
– Это подспорье, мама? – задумчиво спросил он.
– Я почти без гроша, – ответила она. – Ведь тебе купили билет, и еще завтраки, ну и прочее.
Потом он поведал ей, как провел день. Из вечера в вечер рассказывал он о своей жизни – эти сказки из «Тысячи и одной ночи». И ей казалось, она сама живет этой жизнью.
6. СМЕРТЬ В СЕМЬЕ
Артур Морел подрастал. Смышленый, беспечный, порывистый, он очень походил на отца. Он терпеть не мог учиться, принимался ныть, если надо было работать, и старался поскорей улизнуть из дому и вернуться к своим играм.
Внешне он оставался украшением семьи – хорошо сложен, грациозен и на редкость живой. Темный шатен, со свежим цветом лица и поразительными темно-синими глазами в длинных ресницах, да к тому же великодушный и пылкий, он был общим любимцем. Но с годами его нрав стал неустойчив. Он приходил в ярость из-за пустяков, становился нестерпимо резок и раздражителен.
Даже мать, которую он любил, порой уставала от него. Он думал только о себе. В жажде удовольствий он способен был возненавидеть всякую помеху, даже если мешала мать. А попав в беду, непрестанно ей плакался.
– О господи, сын! – сказала она, когда он жаловался на учителя, который, по его словам, терпеть его не может. – Если тебе что-то не по вкусу, измени это, а не мог изменить, терпи.
Отец, которого Артур прежде любил и который прежде его обожал, стал ему отвратителен. С годами Уолтер Морел понемногу превращался в развалину. Его тело, некогда такое красивое и само по себе и в движении, усохло и, казалось, со временем стало не более зрелым, а слабым и жалким. Выглядел он теперь убогим, ничтожным. И когда стареющий, жалкий, он рычал на Артура или помыкал им, тот приходил в ярость. Больше того, Морел вел себя все хуже и хуже, а склонности его делались просто омерзительны. В пору, когда дети подрастали, вступали в критический переходный возраст, отец был точно вздорный раздражитель. Он держался дома так же, как привык держаться среди углекопов в шахте.
– Поганый зануда! – кричал Артур, вскакивая, и кидался вон из дома, когда отец вызывал у него отвращение. А Морел вел себя еще хуже, оттого что детей это бесило. Когда в четырнадцать – пятнадцать лет они становились раздражительны и уязвимы, он словно назло, с особенным удовольствием, старался вызвать у них отвращенье, доводил их чуть не до бешенства. И Артур, который подрастал как раз тогда, когда отец постарел и опустился, ненавидел его сильней, чем все остальные.
Иногда отец, казалось, ощущал презрительную ненависть детей.
– Кто еще так старается для семьи, как я! – кричал он. – Бьешься для них, из сил выбиваешься, а они с тобой как с собакой. Не стану я это сносить, так и знайте!
Если б не эта угроза и не то, что вовсе не так он ради них старался, они бы его жалели. Но он упорствовал в своих жалких и мерзких привычках, стараясь сохранить свою независимость, и теперь почти все время с ним воевали только дети. Они его не выносили.
В конце концов Артур стал таким вспыльчивым и необузданным, что, когда ему досталась стипендия в среднюю школу в Ноттингеме, мать решилась отпустить его в город – пускай живет у одной из ее сестер и приезжает домой только на субботу и воскресенье.
Энни, по-прежнему младшая учительница в начальной школе, зарабатывала четыре шиллинга в неделю. Но скоро станет получать пятнадцать шиллингов, так как уже сдала экзамены, и в семью придет материальное благополучие.
Миссис Морел теперь держалась Пола. Он был спокойный и ничем не блистал. Но по-прежнему был предан рисованию и по-прежнему предан матери. Все, что он делал, он делал ради нее. Вечерами она ждала его прихода и тогда облегчала душу, рассказывала ему все, о чем размышляла, все, что случилось за день. Он сидел и со всей присущей ему серьезностью слушал. Они делили друг с другом жизнь.
Уильям теперь был обручен со своей темноволосой красоткой и купил ей обручальное кольцо за восемь гиней. Услыхав эту фантастическую цену, дети чуть не задохнулись от изумленья.
– Восемь гиней! – сказал Морел. – Видали дурака! Дал бы хоть малость мне, было б лучше с его стороны.
– Тебе дал бы! – воскликнула миссис Морел. – С какой стати тебе?
Он-то никакого обручального кольца ей не покупал, это она хорошо помнит, и уж лучше вести себя как Уильям, может, он и легкомысленный, зато не скряга. Но теперь у него только и разговору что о танцах, «а которые он ходит со своей нареченной, да о всяких ее роскошных нарядах; а еще он, ликуя, рассказывает матери, как они ходят в театр, будто важные господа.
Уильям хотел привезти свою невесту домой. Миссис Морел сказала, пускай приезжает на Рождество. На этот раз он приехал с дамой, но без подарков. Миссис Морел загодя приготовила ужин. Услыхав шаги, она встала и пошла к дверям. Вошел Уильям.
– Привет, мама! – Он торопливо ее поцеловал, потом посторонился и представил ей высокую, красивую девушку в костюме в крупную черно-белую клетку и в мехах.
– Вот и моя Цыганка!
Мисс Уэстерн протянула ей руку и в сдержанной улыбке показала зубы.
– О, здравствуйте, как поживаете, миссис Морел! – воскликнула она.
– Боюсь, вы до ужина проголодаетесь, – сказала миссис Морел.
– Ну что вы, мы пообедали в поезде. Мои перчатки у тебя, Мордастик?
Уильям Морел, высокий и худощавый, быстро на нее глянул.
– С чего бы это?
– Значит, я их потеряла. Не сердись на меня.
Уильям нахмурился, но ничего не сказал. Девушка окинула взглядом кухню. Заткнутые за картинки вечнозеленые с блестящими листьями веточки омелы, деревянные стулья и столик из сосновых досок – маленькой и странной показалась она гостье. В эту минуту вошел Морел.
– Привет, папа!
– Привет, сын!
Они пожали друг другу руки, и Уильям представил отцу свою невесту. Девушка улыбнулась той же сдержанной улыбкой.
– Здравствуйте, как поживаете, мистер Морел?
Морел подобострастно поклонился.
– Очень даже хорошо, надеюсь, и вы тоже. Располагайтесь, мы вам рады.
– О, благодарю вас, – его слова, видимо, позабавили гостью.
– Вы, наверно, хотите подняться в спальню, – сказала миссис Морел.
– Если вы не возражаете, но только если это не требует никаких хлопот.
– Никаких хлопот. Энни вас проводит. Уолтер, отнеси наверх этот чемодан.
– И пожалуйста, не наряжайся целый час, – сказал Уильям своей нареченной.
Энни взяла медный подсвечник со свечой и, от смущения едва решаясь хоть слово вымолвить, повела молодую гостью в переднюю спальню, которую освободили для нее мистер и миссис Морел. Эта комната тоже оказалась маленькая и нетопленая. Жены углекопов зажигают камин в спальне только если кто-нибудь тяжело болен.
– Расстегнуть ремни у чемодана? – спросила Энни.
– О, большое вам спасибо!
Энни взяла на себя роль горничной, потом сошла вниз за горячей водой.
– По-моему, она немного устала, мама, – сказал Уильям. – Дорога ужасная, и мы собирались в такой спешке.
– Ей что-нибудь нужно? – спросила миссис Морел.
– Нет-нет, она прекрасно справится.
Но в воздухе был разлит холодок. Мисс Уэстерн появилась спустя полчаса в красновато-лиловом платье, чересчур роскошном для кухни углекопа.
– Говорил я тебе, что не надо переодеваться, – сказал ей Уильям.
– Ну-у, Мордастик! – А потом со своей сладковатой улыбочкой она обернулась к миссис Морел. – Какой он ворчун, правда, миссис Морел?
– Разве? – сказала миссис Морел. – Это совсем нехорошо с его стороны.
– Право, нехорошо!
– Вам холодно, – сказала мать. – Может, подойдете к камину?
Морел вскочил с кресла.
– Сядьте-ка сюда! – сказал он. – Сядьте-ка сюда!
– Нет, папа, оставайся в своем кресле. Садись на диван, Лили, – сказал Уильям.
– Нет, нет! – вскричал Морел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Он возвратился бледный и усталый. Мать посмотрела на него. Увидела, что он, пожалуй, доволен, и тревога оставила ее.
– Ну, как? – спросила она.
– Так интересно, мам, – отвечал он. – Работа вовсе не тяжелая, и обращаются с тобой по-хорошему.
– А ты справился как следует?
– Да, только они говорят, почерк у меня плохой. Но мистер Пэплуот, мой начальник, сказал мистеру Джордану, что я навострюсь. Мам, я спиральщик. Вот ты приди посмотри. Так все славно.
Ему скоро понравился мистер Пэплуот – было в нем что-то от завсегдатая хорошего бара, он держался непринужденно и с Полом обходился по-приятельски. Иногда глава «спиральщиков» бывал не в духе и жевал резинку усердней обычного. Даже и тогда он, однако, не придирался – он был из тех людей, которые, раздражаясь, досаждают куда больше себе самим, чем окружающим.
– До сих пор не сделал? – восклицал он. – Поторопись, ведь целая вечность прошла.
А через минуту опять весел и оживлен, и это Полу трудней всего понять.
– Завтра прихвачу с собою своего йоркширского терьерчика, – радостно объявлял он Полу.
– А какой он, йоркширский терьер?
– Как, ты не знаешь йоркширских терьеров? Да неужели ты не видал йоркширских… – Пэплуот был потрясен.
– Это такие маленькие, шелковистые… цветом вроде железа или потемневшего серебра?
– Ну да, приятель. Она сокровище. Я уже за ее щенят выручил по пяти фунтов каждый, и сама она стоит больше семи фунтов, а весит меньше двадцати унций.
На другой день сучка появилась в заведении Джордана. То была дрожащая, жалкая крохотуля. Пола она не очаровала, слишком походила на мокрую тряпку, которая никогда не высохнет. Потом за ней зашел какой-то человек и стал отпускать грубые шуточки. Но Пэплуот кивком показал на Пола, и разговор продолжался sotto voce…
Мистер Джордан еще только раз наведался поглядеть на работу Пола и подметил лишь один промах: мальчик положил ручку на конторку.
– Если собираешься стать конторщиком, суй перо за ухо. Перо за ухо! – А однажды сказал ему: – Ты почему горбишься? Поди-ка сюда. – Привел Пола к себе за стеклянную перегородку и снабдил его специальными подтяжками, которые не дают сутулиться.
Но больше Полу нравились девушки-работницы. Мужчины казались ему заурядными и довольно скучными. Они все ему нравились, но были не интересны. Маленькая проворная Полли, старшая над мастерицами нижнего этажа, увидела, что Пол завтракает на складе, и предложила что-нибудь ему сготовить на своей плитке. На другой день мать дала ему с собой еду, которую можно было разогреть. Он принес ее в милую, чистенькую комнату Полли. И скоро у них вошло в обычай обедать вместе. Приходя в восемь утра на фабрику, он относил свою обеденную корзинку к Полли, а когда в час спускался в подвал, обед был уже готов.
Был он невысокий, бледный, с густыми каштановыми волосами, неправильными чертами лица и пухлыми губами. Она же – точно маленькая пичужка. Он часто называл ее «заряночка». Хотя по природе довольно молчаливый, он, бывало, часами сидел и болтал с ней, рассказывал ей о своем доме. Девушки, все как одна, любили его слушать. Часто, когда он сидел на скамье и держал речь, они окружали его и весело смеялись. Иные из них находили его забавным парнишкой – такой серьезный и притом такой живой, веселый, да еще такой вежливый. Они все любили его, а он их обожал. В Полли он чувствовал родную душу. Потом шла Конни с ее рыжей гривой, цветущим личиком, журчащим голоском – она и в поношенном черном платьишке выглядела настоящей леди и привлекала романтическую сторону его натуры.
– Ты когда сидишь и наматываешь нитки, будто прядешь на прялке, – сказал он. – Так это красиво. Ты будто Элайн из «Королевских идиллий» Теннисона. Если б умел, я бы тебя нарисовал.
Она глянула на него и смущенно покраснела. А потом он сделает набросок, который очень ему понравится: Конни сидит на табурете за прялкой – рыжая грива рассыпалась по черному выцветшему платьишку, красные губы сомкнуты и неулыбчивы – и наматывает алую нить с мотка на катушку.
Бесстыжей хорошенькой Луи, которая не упускала случая его поддеть, он обычно отвечал шуткой.
Эмма была не очень-то красива, немолода и снисходительна. Она охотно до него снисходила, и он был не против.
– Как ты закрепляешь иголки? – спрашивал он.
– Уходи и не мешай.
– Но мне надо знать, как закрепляют иголки.
Она продолжала упорно вертеть ручку машинки.
– Тебе еще много чего надо знать, – отвечала она.
– Вот и скажи, как вставляют иглу в машинку.
– Ну и мальчишка, до чего надоедливый! Вот смотри, как это делается.
Пол внимательно приглядывался. Вдруг раздался свисток. И тут же появилась Полли и отчеканила:
– Мистер Пэплуот интересуется, долго еще ты будешь тут любезничать с девушками?
Пол кинулся вверх по лестнице, кинув на ходу «до свиданья!», а Эмма оскорбленно выпрямилась.
– Я-то и не думала приваживать его к машинке, – сказала она.
Обычно, когда в два часа работницы возвращались с обеда. Пол бежал наверх, в отделочную к горбунье Фанни. Пэплуот появлялся без двадцати три, не раньше, и часто заставал своего помощника у Фанни – Пол сидел подле нее и болтал, или рисовал, или пел вместе с девушками.
Нередко, с минуту поколебавшись, Фанни запевала. Было у нее красивое контральто. Все хором подтягивали, и получалось хорошо. Со временем Пол уже безо всякого стеснения сидел в отделочной с полудюжиной молодых работниц.
Кончится песня, и Фанни, бывало, скажет:
– Знаю я вас, смеялись надо мной.
– Еще чего! – воскликнет кто-нибудь из девушек.
Однажды помянули рыжие волосы Конни.
– На мой вкус, у Фанни волосы получше, – сказала Эмма.
– Нечего надо мной потешаться, – сказала Фанни и густо покраснела.
– А я и не думала. А только у ней и впрямь волосы больно хороши. Пол.
– Тут прелесть в цвете, – сказал он. – Этот холодноватый цвет земли, и при этом с блеском. Как вода в болоте.
– Господи! – со смехом воскликнула одна из девушек.
– Вечно обо мне худое скажут, – промолвила Фанни.
– Да ты приглядись. Пол, – серьезно сказала Эмма. – Вона какие красивые. Если он хочет рисовать, пускай посмотрит, распусти волосы, Фанни.
Фанни и рада бы распустить волосы, да стеснялась.
– Тогда я сам распущу, – сказал парнишка.
– Ну что ж, если тебе хочется, – сказала Фанни.
И Пол осторожно вытащил шпильки из тяжелого узла, и волна волос, сплошь темно-каштановая, скатилась по горбу.
– Какие чудесные и как много! – воскликнул он.
Девушки смотрели на них. Тихо стало в комнате. Юноша встряхнул волосы, до конца распустив узел.
– Великолепно! – сказал он, ощутив их аромат. – Бьюсь об заклад, они дорогого стоят.
– Буду помирать, откажу их тебе, – полушутя сказала Фанни.
– Ты сейчас вроде этих, которые сидят и сушат свои волосы, – сказала длинноногой горбунье одна из девушек.
Бедняжка Фанни была болезненно обидчива, всегда воображала, будто ее оскорбляют. Полли была резка и деловита. Два их отдела вечно воевали между собой, и Пол постоянно заставал Фанни в слезах. Она поверяла ему все свои горести, и ему приходилось вступаться за нее перед Полли.
Так, в общем-то счастливо, шли дни за днями. На фабрике все было по-домашнему. Никого не дергали и не погоняли. Пол всегда радовался, когда подходило время отправки почты и работа кипела, и все действовали дружно. Ему приятно было смотреть на своих товарищей. В эти часы они, сливались с работой и работа с ними, они становились единым целым. Не то с девушками. Истая женщина, казалось, никогда не отдается делу всей душой, но будто отстраняется от него, чего-то ожидая.
Вечерами по дороге домой Пол обычно смотрел из окна поезда на огни города, густо рассыпанные по холмам, сливающиеся в ярком сиянье в долинах. Он был счастлив, жизнь била в нем ключом. В отдалении горели огни Булуэла, точно мириады лепестков, сброшенные на землю звездами; а за ними красное зарево топок, обдающих облака своим жарким дыханьем.
Из Кестона до дому было больше двух миль, вверх по двум пологим склонам, вниз по двум крутым. Нередко Пол бывал усталым и, взбираясь в гору, считал, сколько еще надо миновать фонарей. И с вершины холма в непроглядно темные вечера он глядел окрест, на поселки в пяти-шести милях от него, что сияли, точно блестящие рои живых существ, и казалось, у ног его раскинулись небеса. Ярким светом рассеивали тьму Марлпул и Хинор. А время от времени в черное пространство долины между ними врывались огни длинного экспресса, что устремлялся на юг, в Лондон, или на север, в Шотландию. Точно снаряды, поезда с грохотом проносились во тьме, окруженные дымом и светом, наполняли долину лязгом и грохотом. А едва они исчезали, в тишине снова сияли огни поселков и селений.
Пол подошел к углу дома, обращенного к другому краю ночи. И ясень теперь показался другом. Сын переступил порог, и мать с радостью поднялась навстречу. Он положил на стол свои восемь шиллингов.
– Это подспорье, мама? – задумчиво спросил он.
– Я почти без гроша, – ответила она. – Ведь тебе купили билет, и еще завтраки, ну и прочее.
Потом он поведал ей, как провел день. Из вечера в вечер рассказывал он о своей жизни – эти сказки из «Тысячи и одной ночи». И ей казалось, она сама живет этой жизнью.
6. СМЕРТЬ В СЕМЬЕ
Артур Морел подрастал. Смышленый, беспечный, порывистый, он очень походил на отца. Он терпеть не мог учиться, принимался ныть, если надо было работать, и старался поскорей улизнуть из дому и вернуться к своим играм.
Внешне он оставался украшением семьи – хорошо сложен, грациозен и на редкость живой. Темный шатен, со свежим цветом лица и поразительными темно-синими глазами в длинных ресницах, да к тому же великодушный и пылкий, он был общим любимцем. Но с годами его нрав стал неустойчив. Он приходил в ярость из-за пустяков, становился нестерпимо резок и раздражителен.
Даже мать, которую он любил, порой уставала от него. Он думал только о себе. В жажде удовольствий он способен был возненавидеть всякую помеху, даже если мешала мать. А попав в беду, непрестанно ей плакался.
– О господи, сын! – сказала она, когда он жаловался на учителя, который, по его словам, терпеть его не может. – Если тебе что-то не по вкусу, измени это, а не мог изменить, терпи.
Отец, которого Артур прежде любил и который прежде его обожал, стал ему отвратителен. С годами Уолтер Морел понемногу превращался в развалину. Его тело, некогда такое красивое и само по себе и в движении, усохло и, казалось, со временем стало не более зрелым, а слабым и жалким. Выглядел он теперь убогим, ничтожным. И когда стареющий, жалкий, он рычал на Артура или помыкал им, тот приходил в ярость. Больше того, Морел вел себя все хуже и хуже, а склонности его делались просто омерзительны. В пору, когда дети подрастали, вступали в критический переходный возраст, отец был точно вздорный раздражитель. Он держался дома так же, как привык держаться среди углекопов в шахте.
– Поганый зануда! – кричал Артур, вскакивая, и кидался вон из дома, когда отец вызывал у него отвращение. А Морел вел себя еще хуже, оттого что детей это бесило. Когда в четырнадцать – пятнадцать лет они становились раздражительны и уязвимы, он словно назло, с особенным удовольствием, старался вызвать у них отвращенье, доводил их чуть не до бешенства. И Артур, который подрастал как раз тогда, когда отец постарел и опустился, ненавидел его сильней, чем все остальные.
Иногда отец, казалось, ощущал презрительную ненависть детей.
– Кто еще так старается для семьи, как я! – кричал он. – Бьешься для них, из сил выбиваешься, а они с тобой как с собакой. Не стану я это сносить, так и знайте!
Если б не эта угроза и не то, что вовсе не так он ради них старался, они бы его жалели. Но он упорствовал в своих жалких и мерзких привычках, стараясь сохранить свою независимость, и теперь почти все время с ним воевали только дети. Они его не выносили.
В конце концов Артур стал таким вспыльчивым и необузданным, что, когда ему досталась стипендия в среднюю школу в Ноттингеме, мать решилась отпустить его в город – пускай живет у одной из ее сестер и приезжает домой только на субботу и воскресенье.
Энни, по-прежнему младшая учительница в начальной школе, зарабатывала четыре шиллинга в неделю. Но скоро станет получать пятнадцать шиллингов, так как уже сдала экзамены, и в семью придет материальное благополучие.
Миссис Морел теперь держалась Пола. Он был спокойный и ничем не блистал. Но по-прежнему был предан рисованию и по-прежнему предан матери. Все, что он делал, он делал ради нее. Вечерами она ждала его прихода и тогда облегчала душу, рассказывала ему все, о чем размышляла, все, что случилось за день. Он сидел и со всей присущей ему серьезностью слушал. Они делили друг с другом жизнь.
Уильям теперь был обручен со своей темноволосой красоткой и купил ей обручальное кольцо за восемь гиней. Услыхав эту фантастическую цену, дети чуть не задохнулись от изумленья.
– Восемь гиней! – сказал Морел. – Видали дурака! Дал бы хоть малость мне, было б лучше с его стороны.
– Тебе дал бы! – воскликнула миссис Морел. – С какой стати тебе?
Он-то никакого обручального кольца ей не покупал, это она хорошо помнит, и уж лучше вести себя как Уильям, может, он и легкомысленный, зато не скряга. Но теперь у него только и разговору что о танцах, «а которые он ходит со своей нареченной, да о всяких ее роскошных нарядах; а еще он, ликуя, рассказывает матери, как они ходят в театр, будто важные господа.
Уильям хотел привезти свою невесту домой. Миссис Морел сказала, пускай приезжает на Рождество. На этот раз он приехал с дамой, но без подарков. Миссис Морел загодя приготовила ужин. Услыхав шаги, она встала и пошла к дверям. Вошел Уильям.
– Привет, мама! – Он торопливо ее поцеловал, потом посторонился и представил ей высокую, красивую девушку в костюме в крупную черно-белую клетку и в мехах.
– Вот и моя Цыганка!
Мисс Уэстерн протянула ей руку и в сдержанной улыбке показала зубы.
– О, здравствуйте, как поживаете, миссис Морел! – воскликнула она.
– Боюсь, вы до ужина проголодаетесь, – сказала миссис Морел.
– Ну что вы, мы пообедали в поезде. Мои перчатки у тебя, Мордастик?
Уильям Морел, высокий и худощавый, быстро на нее глянул.
– С чего бы это?
– Значит, я их потеряла. Не сердись на меня.
Уильям нахмурился, но ничего не сказал. Девушка окинула взглядом кухню. Заткнутые за картинки вечнозеленые с блестящими листьями веточки омелы, деревянные стулья и столик из сосновых досок – маленькой и странной показалась она гостье. В эту минуту вошел Морел.
– Привет, папа!
– Привет, сын!
Они пожали друг другу руки, и Уильям представил отцу свою невесту. Девушка улыбнулась той же сдержанной улыбкой.
– Здравствуйте, как поживаете, мистер Морел?
Морел подобострастно поклонился.
– Очень даже хорошо, надеюсь, и вы тоже. Располагайтесь, мы вам рады.
– О, благодарю вас, – его слова, видимо, позабавили гостью.
– Вы, наверно, хотите подняться в спальню, – сказала миссис Морел.
– Если вы не возражаете, но только если это не требует никаких хлопот.
– Никаких хлопот. Энни вас проводит. Уолтер, отнеси наверх этот чемодан.
– И пожалуйста, не наряжайся целый час, – сказал Уильям своей нареченной.
Энни взяла медный подсвечник со свечой и, от смущения едва решаясь хоть слово вымолвить, повела молодую гостью в переднюю спальню, которую освободили для нее мистер и миссис Морел. Эта комната тоже оказалась маленькая и нетопленая. Жены углекопов зажигают камин в спальне только если кто-нибудь тяжело болен.
– Расстегнуть ремни у чемодана? – спросила Энни.
– О, большое вам спасибо!
Энни взяла на себя роль горничной, потом сошла вниз за горячей водой.
– По-моему, она немного устала, мама, – сказал Уильям. – Дорога ужасная, и мы собирались в такой спешке.
– Ей что-нибудь нужно? – спросила миссис Морел.
– Нет-нет, она прекрасно справится.
Но в воздухе был разлит холодок. Мисс Уэстерн появилась спустя полчаса в красновато-лиловом платье, чересчур роскошном для кухни углекопа.
– Говорил я тебе, что не надо переодеваться, – сказал ей Уильям.
– Ну-у, Мордастик! – А потом со своей сладковатой улыбочкой она обернулась к миссис Морел. – Какой он ворчун, правда, миссис Морел?
– Разве? – сказала миссис Морел. – Это совсем нехорошо с его стороны.
– Право, нехорошо!
– Вам холодно, – сказала мать. – Может, подойдете к камину?
Морел вскочил с кресла.
– Сядьте-ка сюда! – сказал он. – Сядьте-ка сюда!
– Нет, папа, оставайся в своем кресле. Садись на диван, Лили, – сказал Уильям.
– Нет, нет! – вскричал Морел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53