– Туточки всего теплей будет. Сядьте-ка сюда, мисс Уэссон.
– Огромнейшее вам спасибо, – сказала девушка, садясь в кресло углекопа, на самое почетное место. Она поежилась, чувствуя, как в нее проникает кухонное тепло.
– Мордастик, милый, подай мне носовой платок, – сказала она, сложив губки будто для поцелуя и тем особым тоном, как если б они были сейчас одни, отчего все остальные почувствовали себя лишними. Молодая особа, видно, не считала их за людей; так не стесняются при кошках или собаках. Уильям поморщился.
В Стритеме мисс Уэстерн в таком семействе чувствовала бы себя знатной дамой, которая снизошла до людей низкого звания. Ее теперешнее окружение казалось ей черной костью, рабочее сословие – и все тут. Как к ним приспособиться?
– Я схожу, – сказала Энни.
Мисс Уэстерн и бровью не повела, будто к ней обратилась прислуга. Но, когда девушка вернулась с носовым платком, она очень мило сказала ей «О, благодарю вас!».
Она сидела и рассказывала про обед в поезде – до чего он был жалкий, говорила о Лондоне, о танцах. На самом же деле чувствовала себя не в своей тарелке и болтала со страху. Морел все это время сидел и, попыхивая трубкой, туго набитой грубым табаком, глядел на нее и слушал ее бойкие лондонские речи. Миссис Морел, приодевшаяся, в лучшей своей блузе черного шелка, спокойно, негромкими словами поддерживала разговор. Все трое детей сидели вокруг и молча восхищенно слушали. В их глазах мисс Уэстерн была истинная принцесса. Ради нее вынуто все самое лучшее – лучшие чашки, лучшие ложки, лучшая скатерть, лучший кофейник. Они думали, ей это покажется настоящей роскошью. Она же, непривычная к такому окружению, не могла понять, что это за люди, не знала, как с ними держаться. Уильям шутил, но и ему было немного неловко.
Около десяти он сказал невесте:
– Ты не устала?
– Пожалуй, – ответила она, сразу перейдя на совсем особый тон и склонив голову набок.
– Я зажгу ей свечу, мама, – сказал он.
– Хорошо, – ответила мать.
Мисс Уэстерн встала, протянула руку хозяйке дома.
– Спокойной ночи, миссис Морел, – сказала она.
Пол подсел к кипятильнику, налил воды в глиняную бутыль из-под пива. Энни закутала бутыль в старую шахтерскую рубашку из фланели и на прощанье поцеловала мать. Ей предстояло делить комнату с гостьей – другого места в доме не оказалось.
– Обожди минутку, – сказала миссис Морел дочери. И Энни села, держа в обнимку бутыль с горячей водой. Ко всеобщему смущенью, мисс Уэстерн каждому пожала руку и лишь после этого ушла, следуя за Уильямом. Через пять минут он уже снова был внизу. Он как-то приуныл, а почему – и сам не знал. Пока все, кроме него и матери, не пошли спать, он почти не разговаривал. А теперь он встал на каминный коврик, привычно расставил ноги и нерешительно произнес:
– Ну, мам?
– Ну, сын?
Мать села в кресло-качалку, ощущая непонятную обиду за него и унижение.
– Она тебе нравится?
– Да, – не вдруг ответила миссис Морел.
– Она пока стесняется, мам. Ей непривычно. Здесь ведь не так, как у ее тетушки.
– Конечно, мой мальчик, и ей, должно быть, нелегко.
– Ну да. – Он вдруг нахмурился. – Хоть бы она так ужасно не важничала!
– Это только поначалу, мой мальчик. От неловкости. Это пройдет.
– Верно, мама, – с благодарностью согласился Уильям. Но чувствовалось, он все еще озабочен. – Знаешь, мам, она ведь не такая, как ты. Она несерьезная и думать не умеет.
– Она молода, мой мальчик.
– Да, и у ней не было хорошего примера. Ее мать умерла, когда она была совсем ребенком. С тех пор она живет с теткой, которую терпеть не может. А отец у нее гуляка. Никто ее не любил.
– Вот как! Что ж, тем больше ей нужна твоя любовь.
– А значит… придется ей многое прощать.
– Что ж такого ей надо прощать, мой мальчик?
– Не знаю я. Иногда она кажется пустой, но ведь надо помнить, некому было развить то хорошее, что в ней заложено глубже. И потом она от меня без ума.
– Это всякий видит.
– Но знаешь, мама… она… она не такая, как мы. Эти люди, среди которых она живет… у них, по-моему, другие устои.
– Не надо судить слишком поспешно, – сказала миссис Морел.
Но ему, видно, было неспокойно.
Однако утром он распевал и весело носился по дому.
– Привет! – крикнул он, сидя на лестнице. – Ты встаешь?
– Да, – слабо донесся ее голосок.
– Веселого Рождества! – прокричал он ей.
Из спальни донесся ее милый, звенящий смех. Но и через полчаса она еще не сошла вниз.
– Она тогда правда встала, когда сказала? – спросил Уильям сестру.
– Да, встала, – ответила Энни.
Он подождал немного, потом опять подошел к лестнице.
– Счастливого нового года, – сказал он.
– Спасибо, милый! – донесся издалека смеющийся голос.
– Поживей! – взмолился он.
Был уже почти час дня, а он все ждал ее. Морел, который всегда вставал еще до шести, глянул на часы.
– Ну и чудеса! – воскликнул он.
Все, кроме Уильяма, позавтракали. Опять он подошел к лестнице.
– Может, тебе послать туда пасхальное яичко? – крикнул он довольно сердито. Она в ответ лишь рассмеялась. Все ждали, что после столь долгих приготовлений их взорам предстанет нечто волшебное. Наконец она появилась, в блузке и юбке, и выглядела в этом наряде очень мило.
– Неужели ты и впрямь столько времени прихорашивалась? – спросил Уильям.
– Мордастик, милый, такие вопросы не задают, правда, миссис Морел?
Поначалу она строила из себя важную даму. Когда она пошла с Уильямом в церковь, он в сюртуке и шелковом цилиндре, она в сшитом в Лондоне костюме и с мехом, Пол, Артур и Энни думали, что каждый в восхищенье станет кланяться до земли. А Морел стоял на дороге в своем выходном костюме, смотрел на эту щегольскую пару и чувствовал себя отцом принца и принцессы.
И, однако, не такая уж важная персона она была. Уже год она служила в одной лондонской фирме то ли секретаршей, то ли конторщицей. Но у Морелов она разыгрывала из себя королеву. Она сидела и позволяла Полу и Энни, точно слугам, всячески ей угождать. С миссис Морел она обходилась довольно бойко, а с Морелом покровительственно. Но через день-другой она сбавила тон.
Уильям всегда приглашал Пола и Энни, когда шел прогуливаться со своей невестой. Так было гораздо интересней. А Пол и вправду искренне восхищался Цыганкой; мать даже с трудом прощала ему его постоянное стремленье услужить девушке.
На второй день, когда Лили сказала: «Ох, Энни, ты не знаешь, куда я подевала свою муфту?», Уильям заметил:
– Ты же знаешь, она в спальне. Зачем спрашивать Энни?
И, сердито поджав губы. Лили сама пошла в спальню. Но Уильяма возмущало, что она превращает его сестру в служанку.
На третий вечер Уильям и Лили сидели вдвоем в гостиной у камина, не зажигая света. Без четверти одиннадцать они услышали, что миссис Морел разгребает кочергой уголь в плите. Уильям вышел в кухню, за ним его любимая.
– Уже так поздно, ма? – спросил он. Мать сидела одна.
– Нет, не слишком поздно, мой мальчик, но обычно я поздней не засиживаюсь.
– Тогда, может, ты пойдешь спать? – предложил он.
– И оставлю вас вдвоем? Нет, мой мальчик, это не в моих правилах.
– Ты нам не доверяешь, ма?
– Доверяю или нет, а я вас не оставлю. Если хотите, можете посидеть до одиннадцати, а я почитаю.
– Иди ложись. Лили, – сказал Уильям своей нареченной. – Нельзя заставлять маму ждать.
– Энни не погасила свечу, Лили, – сказала миссис Морел. – Я думаю, вам будет видно.
– Да, благодарю вас. Спокойной ночи, миссис Морел.
У лестницы Уильям поцеловал свою возлюбленную, и она пошла наверх. А он вернулся в кухню.
– Ты нам не доверяешь, мам? – повторил он не без обиды.
– Мальчик мой, говорю тебе, не в моих правилах оставлять молодого человека с девушкой одних внизу, когда все остальные уже спят.
И пришлось ему удовольствоваться этим ответом. Он поцеловал мать и пожелал ей спокойной ночи.
На Пасху он приехал один. И уж тогда без конца толковал с матерью о своей возлюбленной.
– Знаешь, мам, когда я не с ней, я про нее и не вспоминаю. И если б никогда больше не увидел ее, то и не вспомнил бы. Но вот вечерами если я с ней, я от нее без ума.
– Странная любовь для женитьбы, – сказала миссис Морел, – если только так она тебя и держит.
– И вправду чудно! – воскликнул Уильям. Его самого это тревожило и озадачивало. – Но все-таки… нас теперь так много связывает, не могу я от нее отказаться.
– Тебе лучше знать, – сказала миссис Морел. – Но если все так, как ты говоришь, я б не назвала это любовью… во всяком случае, не очень-то это похоже на любовь.
– Ох, не знаю я, мама. Она сирота, и…
Так они и не могли ни на чем сойтись. Сын был озабочен, неспокоен. Мать – сдержанна. Все его силы, все деньги уходили на его нареченную. Приехав домой, он едва мог позволить себе свозить мать в Ноттингем.
На Рождество, к великой радости Пола, ему прибавили жалованье – теперь он будет получать десять шиллингов. Он был вполне доволен своей службой у Джордана, но здоровье его страдало от долгого рабочего дня и сидения взаперти. Мать, в чьем сердце и помыслах он занимал все больше места, гадала, как бы ему помочь.
По понедельникам во вторую половину дня он не работал. В мае, в один из понедельников, когда они вдвоем сидели за завтраком, мать сказала:
– По-моему, день будет прекрасный.
Пол взглянул удивленно. Что-то крылось за ее словами.
– Знаешь, мистер Ливерс переехал на новую ферму. Ну, и на прошлой неделе он просил меня навестить миссис Ливерс, я пообещала прийти вместе с тобой, если будет хорошая погода. Пойдем?
– Мамочка, хорошая моя, да это чудесно! – воскликнул он. – Сегодня прямо после обеда и пойдем?
Веселый, довольный, он поспешно зашагал на станцию. По дороге на Дерби искрилось росой вишневое дерево. Алела старая кирпичная ограда парка, весна разгоралась зеленым пламенем. И круто изгибающаяся шоссейная дорога, покрытая еще по-утреннему прохладной пылью, в узорах солнечного света и тени была безмятежно тиха и спокойна. Деревья величаво склоняли свои широкие зеленые плечи; и, сидя на складе, мальчик все утро представлял себе весеннее раздолье на воле.
Когда в обед он вернулся домой, мать была заметно взволнована.
– Мы идем? – спросил он.
– Как только буду готова, – ответила она.
Вскоре он встал из-за стола.
– Поди оденься, а я вымою посуду, – сказал Пол.
Она послушалась. Сын вымыл кастрюли, привел кухню в порядок и достал материнские сапожки. Они оказались совсем чистые. Миссис Морел была из тех изящных от природы людей, которые могут пройти по грязи, не замарав туфель. Но в обязанности Пола входило их чистить. То были козловые сапожки за восемь шиллингов. Он же считал их самой элегантной обувью на свете и чистил их с таким благоговением, словно то были цветы.
Вдруг миссис Морел появилась в дверях, явно смущенная. На ней была новая блузке Пол вскочил и пошел к матери.
– Вот это да! – воскликнул он. – Сногсшибательно!
Она хмыкнула чуть ли не надменно и вскинула голову.
– И вовсе не сногсшибательно! – возразила она. – А очень скромно.
Она вошла в кухню, а сын обходил ее то с одного боку, то с другого.
– Ну, как? – застенчиво спросила она, изображая, однако, гордую светскую даму, – нравится тебе?
– Очень! Ты такая красотка, в самый раз для увеселительной прогулки.
Он обошел ее, оглядел со спины.
– Вот если б я шел по улице позади тебя, я бы сказал: «Вроде эта малышка слишком воображает!»
– А вот и нет, – возразила миссис Морел. – Она не уверена, к лицу ли ей блузка.
– Ну где уж там! Ей охота облачиться в грязно-черное, и похоже будет, словно она завернулась в горелую бумагу. Тебе еще как идет, и ты очень славно выглядишь, верно тебе говорю.
Польщенная, она опять хмыкнула на свой лад, но делала вид, будто ей лучше знать.
– Что ж, она стоила мне только три шиллинга, – сказала миссис Морел. – Готовую за такие деньги не купишь, правда?
– Да уж наверно, – ответил Пол.
– И знаешь, материя хорошая.
– Ужасно славная, – сказал он.
Блузка была белая с черными и лиловыми веточками.
– Боюсь, для меня слишком молодо, – сказала миссис Морел.
– Слишком молодо, – с возмущением воскликнул сын. – Может, тебе купить седой парик и напялить на голову?
– Скоро это будет не нужно, – возразила она. – Я и так быстро седею.
– Вот еще, – сказал он. – На что мне седая мать?
– Боюсь, тебе придется и с такой примириться, мой мальчик, – сдержанно ответила она.
Они отправились очень торжественно, и оттого, что день был солнечный, миссис Морел даже взяла зонтик – подарок Уильяма. Пол, хотя и невысок, был изрядно выше матери. И очень гордился этим.
На рыжеватой земле отливала шелком молодая пшеница. Минтонская шахта помахивала султанами белого пара, откашливалась и сипло дребезжала.
– Нет, ты только взгляни! – сказала миссис Морел. Мать и сын остановились на дороге посмотреть. Вдоль гребня большого угольного отвала медленно двигалась небольшая группа, вырисовываясь на фоне неба, – лошадь, вагонетка и человек. Они взбирались по скату прямо в небеса. Под конец человек наклонил вагонетку. С оглушительным грохотом пустая порода покатилась по высоченному отвесному склону.
– Мама, присядь на минутку! – сказал Пол, и она села, он быстро делал набросок. Он работал, а она молча смотрела на послеполуденный мир, на поблескивающие среди зелени красные коттеджи.
– Наша земля удивительная, – сказала она, – и удивительно красивая.
– И террикон тоже, – сказал он. – Посмотри, как он горбится, будто живой, какой-то большой и неведомый зверь.
– Да, – сказала она. – Пожалуй.
– А все эти платформы стоят и ждут, будто вереница зверей перед кормушкой, – сказал он.
– И слава Богу, что им есть чего ждать, – сказала миссис Морел. – Значит, на этой неделе добыча хорошая.
– Но мне нравится, когда вещи вроде одушевленные, когда в них чуешь человека. В этих платформах чуешь человека, ведь всеми ими заправляет человек.
– Да, правда, – сказала миссис Морел.
Они тронулись дальше по дороге, под деревьями. Пол не умолкай что-то рассказывал, и матери все было интересно. Они миновали Незермир, с которого солнечный свет, точно лепестки, легко осыпался к подножью. Потом свернули на дорогу в чьих-то владениях и не без опаски подошли к большой ферме. Яростно залаял пес. Из дома вышла женщина – посмотреть, что происходит.
– Этой дорогой мы пройдем к Ивовой ферме? – спросила миссис Морел.
Пол держался позади, страшась, как бы его не прогнали. Но женщина приветливо объяснила, как им пройти. Мать с сыном пошли через пшеницу, овсы и дальше по небольшому мосточку на луг. Над ними кружились, пронзительно кричали чибисы, поблескивая белыми грудками. Спокойно синело озеро. Высоко в небе парила цапля. На другом берегу, на холме, мирно зеленел густой лес.
– Нехоженая дорога, – сказал Пол. – Прямо как в Канаде.
– Как тут красиво! – сказала миссис Морел, оглядываясь по сторонам.
– Посмотри, цапля… видишь… видишь, какие ноги?
Он говорил матери, на что смотреть, а на что нет. И ей это нравилось.
– Ну, а теперь куда? – спросила она. – Он говорил мне – через лес.
Лес, темный, обнесенный изгородью, был слева.
– Я все-таки чувствую, что тут утоптано, – сказал Пол. – А у тебя ноги городские, тебе этого не учуять.
Они отыскали небольшую калитку и скоро уже шли по широкой лесной аллее, где по одну сторону густо росли сосны и ели, а по другую дубы обступили спускающуюся под уклон поляну. И среди дубов, под зеленью молодого орешника, на желто-коричневом ковре дубовых листьев голубели озерки колокольчиков. Пол принес матери цветы.
– Тут недавно траву скосили, еще совсем свежая, – сказал он, а чуть погодя принес и незабудки. И при виде ее натруженной руки, которая взяла этот букетик, сердце его опять сжалось от любви. Мать была счастлива.
Но в конце дороги для верховой езды оказалась ограда, через которую предстояло перелезть. Пол мигом очутился по другую сторону.
– Давай, я тебе помогу, – сказал он.
– Нет, уйди, я сама, по-своему.
Пол стоял внизу, руки наготове, готовый помочь ей. Она осторожно перелезала.
– Ну кто ж так лазит! – презрительно воскликнул Пол, когда она уже благополучно перебралась.
– Эти ненавистные приступки! – воскликнула миссис Морел.
– Нескладешка ты, – сказал он. – Не умеешь их одолеть.
Напротив, у опушки леса, сгрудились невысокие красные фермерские постройки. Мать и сын поспешили вперед. В саду было изобилие яблонь, и яблоневый цвет осыпался на жернов. У изгороди, под нависающими над нею ветвями дубов, прятался глубокий пруд. Здесь в тени стояло несколько коров. Дом и хозяйственные постройки с трех сторон охватывали залитый солнцем четырехугольный двор, обращенный к лесу. Было очень тихо.
Мать и сын вошли в огороженный садик, где пахло красными левкоями. У раскрытой двери остывали посыпанные мукой хлебы. Курица как раз собралась их клюнуть. И вдруг в дверях показалась девушка в грязном фартуке. Она была лет четырнадцати, с лицом смугло-розовым, с красивой копной коротко стриженных черных кудрей и с темными глазами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Огромнейшее вам спасибо, – сказала девушка, садясь в кресло углекопа, на самое почетное место. Она поежилась, чувствуя, как в нее проникает кухонное тепло.
– Мордастик, милый, подай мне носовой платок, – сказала она, сложив губки будто для поцелуя и тем особым тоном, как если б они были сейчас одни, отчего все остальные почувствовали себя лишними. Молодая особа, видно, не считала их за людей; так не стесняются при кошках или собаках. Уильям поморщился.
В Стритеме мисс Уэстерн в таком семействе чувствовала бы себя знатной дамой, которая снизошла до людей низкого звания. Ее теперешнее окружение казалось ей черной костью, рабочее сословие – и все тут. Как к ним приспособиться?
– Я схожу, – сказала Энни.
Мисс Уэстерн и бровью не повела, будто к ней обратилась прислуга. Но, когда девушка вернулась с носовым платком, она очень мило сказала ей «О, благодарю вас!».
Она сидела и рассказывала про обед в поезде – до чего он был жалкий, говорила о Лондоне, о танцах. На самом же деле чувствовала себя не в своей тарелке и болтала со страху. Морел все это время сидел и, попыхивая трубкой, туго набитой грубым табаком, глядел на нее и слушал ее бойкие лондонские речи. Миссис Морел, приодевшаяся, в лучшей своей блузе черного шелка, спокойно, негромкими словами поддерживала разговор. Все трое детей сидели вокруг и молча восхищенно слушали. В их глазах мисс Уэстерн была истинная принцесса. Ради нее вынуто все самое лучшее – лучшие чашки, лучшие ложки, лучшая скатерть, лучший кофейник. Они думали, ей это покажется настоящей роскошью. Она же, непривычная к такому окружению, не могла понять, что это за люди, не знала, как с ними держаться. Уильям шутил, но и ему было немного неловко.
Около десяти он сказал невесте:
– Ты не устала?
– Пожалуй, – ответила она, сразу перейдя на совсем особый тон и склонив голову набок.
– Я зажгу ей свечу, мама, – сказал он.
– Хорошо, – ответила мать.
Мисс Уэстерн встала, протянула руку хозяйке дома.
– Спокойной ночи, миссис Морел, – сказала она.
Пол подсел к кипятильнику, налил воды в глиняную бутыль из-под пива. Энни закутала бутыль в старую шахтерскую рубашку из фланели и на прощанье поцеловала мать. Ей предстояло делить комнату с гостьей – другого места в доме не оказалось.
– Обожди минутку, – сказала миссис Морел дочери. И Энни села, держа в обнимку бутыль с горячей водой. Ко всеобщему смущенью, мисс Уэстерн каждому пожала руку и лишь после этого ушла, следуя за Уильямом. Через пять минут он уже снова был внизу. Он как-то приуныл, а почему – и сам не знал. Пока все, кроме него и матери, не пошли спать, он почти не разговаривал. А теперь он встал на каминный коврик, привычно расставил ноги и нерешительно произнес:
– Ну, мам?
– Ну, сын?
Мать села в кресло-качалку, ощущая непонятную обиду за него и унижение.
– Она тебе нравится?
– Да, – не вдруг ответила миссис Морел.
– Она пока стесняется, мам. Ей непривычно. Здесь ведь не так, как у ее тетушки.
– Конечно, мой мальчик, и ей, должно быть, нелегко.
– Ну да. – Он вдруг нахмурился. – Хоть бы она так ужасно не важничала!
– Это только поначалу, мой мальчик. От неловкости. Это пройдет.
– Верно, мама, – с благодарностью согласился Уильям. Но чувствовалось, он все еще озабочен. – Знаешь, мам, она ведь не такая, как ты. Она несерьезная и думать не умеет.
– Она молода, мой мальчик.
– Да, и у ней не было хорошего примера. Ее мать умерла, когда она была совсем ребенком. С тех пор она живет с теткой, которую терпеть не может. А отец у нее гуляка. Никто ее не любил.
– Вот как! Что ж, тем больше ей нужна твоя любовь.
– А значит… придется ей многое прощать.
– Что ж такого ей надо прощать, мой мальчик?
– Не знаю я. Иногда она кажется пустой, но ведь надо помнить, некому было развить то хорошее, что в ней заложено глубже. И потом она от меня без ума.
– Это всякий видит.
– Но знаешь, мама… она… она не такая, как мы. Эти люди, среди которых она живет… у них, по-моему, другие устои.
– Не надо судить слишком поспешно, – сказала миссис Морел.
Но ему, видно, было неспокойно.
Однако утром он распевал и весело носился по дому.
– Привет! – крикнул он, сидя на лестнице. – Ты встаешь?
– Да, – слабо донесся ее голосок.
– Веселого Рождества! – прокричал он ей.
Из спальни донесся ее милый, звенящий смех. Но и через полчаса она еще не сошла вниз.
– Она тогда правда встала, когда сказала? – спросил Уильям сестру.
– Да, встала, – ответила Энни.
Он подождал немного, потом опять подошел к лестнице.
– Счастливого нового года, – сказал он.
– Спасибо, милый! – донесся издалека смеющийся голос.
– Поживей! – взмолился он.
Был уже почти час дня, а он все ждал ее. Морел, который всегда вставал еще до шести, глянул на часы.
– Ну и чудеса! – воскликнул он.
Все, кроме Уильяма, позавтракали. Опять он подошел к лестнице.
– Может, тебе послать туда пасхальное яичко? – крикнул он довольно сердито. Она в ответ лишь рассмеялась. Все ждали, что после столь долгих приготовлений их взорам предстанет нечто волшебное. Наконец она появилась, в блузке и юбке, и выглядела в этом наряде очень мило.
– Неужели ты и впрямь столько времени прихорашивалась? – спросил Уильям.
– Мордастик, милый, такие вопросы не задают, правда, миссис Морел?
Поначалу она строила из себя важную даму. Когда она пошла с Уильямом в церковь, он в сюртуке и шелковом цилиндре, она в сшитом в Лондоне костюме и с мехом, Пол, Артур и Энни думали, что каждый в восхищенье станет кланяться до земли. А Морел стоял на дороге в своем выходном костюме, смотрел на эту щегольскую пару и чувствовал себя отцом принца и принцессы.
И, однако, не такая уж важная персона она была. Уже год она служила в одной лондонской фирме то ли секретаршей, то ли конторщицей. Но у Морелов она разыгрывала из себя королеву. Она сидела и позволяла Полу и Энни, точно слугам, всячески ей угождать. С миссис Морел она обходилась довольно бойко, а с Морелом покровительственно. Но через день-другой она сбавила тон.
Уильям всегда приглашал Пола и Энни, когда шел прогуливаться со своей невестой. Так было гораздо интересней. А Пол и вправду искренне восхищался Цыганкой; мать даже с трудом прощала ему его постоянное стремленье услужить девушке.
На второй день, когда Лили сказала: «Ох, Энни, ты не знаешь, куда я подевала свою муфту?», Уильям заметил:
– Ты же знаешь, она в спальне. Зачем спрашивать Энни?
И, сердито поджав губы. Лили сама пошла в спальню. Но Уильяма возмущало, что она превращает его сестру в служанку.
На третий вечер Уильям и Лили сидели вдвоем в гостиной у камина, не зажигая света. Без четверти одиннадцать они услышали, что миссис Морел разгребает кочергой уголь в плите. Уильям вышел в кухню, за ним его любимая.
– Уже так поздно, ма? – спросил он. Мать сидела одна.
– Нет, не слишком поздно, мой мальчик, но обычно я поздней не засиживаюсь.
– Тогда, может, ты пойдешь спать? – предложил он.
– И оставлю вас вдвоем? Нет, мой мальчик, это не в моих правилах.
– Ты нам не доверяешь, ма?
– Доверяю или нет, а я вас не оставлю. Если хотите, можете посидеть до одиннадцати, а я почитаю.
– Иди ложись. Лили, – сказал Уильям своей нареченной. – Нельзя заставлять маму ждать.
– Энни не погасила свечу, Лили, – сказала миссис Морел. – Я думаю, вам будет видно.
– Да, благодарю вас. Спокойной ночи, миссис Морел.
У лестницы Уильям поцеловал свою возлюбленную, и она пошла наверх. А он вернулся в кухню.
– Ты нам не доверяешь, мам? – повторил он не без обиды.
– Мальчик мой, говорю тебе, не в моих правилах оставлять молодого человека с девушкой одних внизу, когда все остальные уже спят.
И пришлось ему удовольствоваться этим ответом. Он поцеловал мать и пожелал ей спокойной ночи.
На Пасху он приехал один. И уж тогда без конца толковал с матерью о своей возлюбленной.
– Знаешь, мам, когда я не с ней, я про нее и не вспоминаю. И если б никогда больше не увидел ее, то и не вспомнил бы. Но вот вечерами если я с ней, я от нее без ума.
– Странная любовь для женитьбы, – сказала миссис Морел, – если только так она тебя и держит.
– И вправду чудно! – воскликнул Уильям. Его самого это тревожило и озадачивало. – Но все-таки… нас теперь так много связывает, не могу я от нее отказаться.
– Тебе лучше знать, – сказала миссис Морел. – Но если все так, как ты говоришь, я б не назвала это любовью… во всяком случае, не очень-то это похоже на любовь.
– Ох, не знаю я, мама. Она сирота, и…
Так они и не могли ни на чем сойтись. Сын был озабочен, неспокоен. Мать – сдержанна. Все его силы, все деньги уходили на его нареченную. Приехав домой, он едва мог позволить себе свозить мать в Ноттингем.
На Рождество, к великой радости Пола, ему прибавили жалованье – теперь он будет получать десять шиллингов. Он был вполне доволен своей службой у Джордана, но здоровье его страдало от долгого рабочего дня и сидения взаперти. Мать, в чьем сердце и помыслах он занимал все больше места, гадала, как бы ему помочь.
По понедельникам во вторую половину дня он не работал. В мае, в один из понедельников, когда они вдвоем сидели за завтраком, мать сказала:
– По-моему, день будет прекрасный.
Пол взглянул удивленно. Что-то крылось за ее словами.
– Знаешь, мистер Ливерс переехал на новую ферму. Ну, и на прошлой неделе он просил меня навестить миссис Ливерс, я пообещала прийти вместе с тобой, если будет хорошая погода. Пойдем?
– Мамочка, хорошая моя, да это чудесно! – воскликнул он. – Сегодня прямо после обеда и пойдем?
Веселый, довольный, он поспешно зашагал на станцию. По дороге на Дерби искрилось росой вишневое дерево. Алела старая кирпичная ограда парка, весна разгоралась зеленым пламенем. И круто изгибающаяся шоссейная дорога, покрытая еще по-утреннему прохладной пылью, в узорах солнечного света и тени была безмятежно тиха и спокойна. Деревья величаво склоняли свои широкие зеленые плечи; и, сидя на складе, мальчик все утро представлял себе весеннее раздолье на воле.
Когда в обед он вернулся домой, мать была заметно взволнована.
– Мы идем? – спросил он.
– Как только буду готова, – ответила она.
Вскоре он встал из-за стола.
– Поди оденься, а я вымою посуду, – сказал Пол.
Она послушалась. Сын вымыл кастрюли, привел кухню в порядок и достал материнские сапожки. Они оказались совсем чистые. Миссис Морел была из тех изящных от природы людей, которые могут пройти по грязи, не замарав туфель. Но в обязанности Пола входило их чистить. То были козловые сапожки за восемь шиллингов. Он же считал их самой элегантной обувью на свете и чистил их с таким благоговением, словно то были цветы.
Вдруг миссис Морел появилась в дверях, явно смущенная. На ней была новая блузке Пол вскочил и пошел к матери.
– Вот это да! – воскликнул он. – Сногсшибательно!
Она хмыкнула чуть ли не надменно и вскинула голову.
– И вовсе не сногсшибательно! – возразила она. – А очень скромно.
Она вошла в кухню, а сын обходил ее то с одного боку, то с другого.
– Ну, как? – застенчиво спросила она, изображая, однако, гордую светскую даму, – нравится тебе?
– Очень! Ты такая красотка, в самый раз для увеселительной прогулки.
Он обошел ее, оглядел со спины.
– Вот если б я шел по улице позади тебя, я бы сказал: «Вроде эта малышка слишком воображает!»
– А вот и нет, – возразила миссис Морел. – Она не уверена, к лицу ли ей блузка.
– Ну где уж там! Ей охота облачиться в грязно-черное, и похоже будет, словно она завернулась в горелую бумагу. Тебе еще как идет, и ты очень славно выглядишь, верно тебе говорю.
Польщенная, она опять хмыкнула на свой лад, но делала вид, будто ей лучше знать.
– Что ж, она стоила мне только три шиллинга, – сказала миссис Морел. – Готовую за такие деньги не купишь, правда?
– Да уж наверно, – ответил Пол.
– И знаешь, материя хорошая.
– Ужасно славная, – сказал он.
Блузка была белая с черными и лиловыми веточками.
– Боюсь, для меня слишком молодо, – сказала миссис Морел.
– Слишком молодо, – с возмущением воскликнул сын. – Может, тебе купить седой парик и напялить на голову?
– Скоро это будет не нужно, – возразила она. – Я и так быстро седею.
– Вот еще, – сказал он. – На что мне седая мать?
– Боюсь, тебе придется и с такой примириться, мой мальчик, – сдержанно ответила она.
Они отправились очень торжественно, и оттого, что день был солнечный, миссис Морел даже взяла зонтик – подарок Уильяма. Пол, хотя и невысок, был изрядно выше матери. И очень гордился этим.
На рыжеватой земле отливала шелком молодая пшеница. Минтонская шахта помахивала султанами белого пара, откашливалась и сипло дребезжала.
– Нет, ты только взгляни! – сказала миссис Морел. Мать и сын остановились на дороге посмотреть. Вдоль гребня большого угольного отвала медленно двигалась небольшая группа, вырисовываясь на фоне неба, – лошадь, вагонетка и человек. Они взбирались по скату прямо в небеса. Под конец человек наклонил вагонетку. С оглушительным грохотом пустая порода покатилась по высоченному отвесному склону.
– Мама, присядь на минутку! – сказал Пол, и она села, он быстро делал набросок. Он работал, а она молча смотрела на послеполуденный мир, на поблескивающие среди зелени красные коттеджи.
– Наша земля удивительная, – сказала она, – и удивительно красивая.
– И террикон тоже, – сказал он. – Посмотри, как он горбится, будто живой, какой-то большой и неведомый зверь.
– Да, – сказала она. – Пожалуй.
– А все эти платформы стоят и ждут, будто вереница зверей перед кормушкой, – сказал он.
– И слава Богу, что им есть чего ждать, – сказала миссис Морел. – Значит, на этой неделе добыча хорошая.
– Но мне нравится, когда вещи вроде одушевленные, когда в них чуешь человека. В этих платформах чуешь человека, ведь всеми ими заправляет человек.
– Да, правда, – сказала миссис Морел.
Они тронулись дальше по дороге, под деревьями. Пол не умолкай что-то рассказывал, и матери все было интересно. Они миновали Незермир, с которого солнечный свет, точно лепестки, легко осыпался к подножью. Потом свернули на дорогу в чьих-то владениях и не без опаски подошли к большой ферме. Яростно залаял пес. Из дома вышла женщина – посмотреть, что происходит.
– Этой дорогой мы пройдем к Ивовой ферме? – спросила миссис Морел.
Пол держался позади, страшась, как бы его не прогнали. Но женщина приветливо объяснила, как им пройти. Мать с сыном пошли через пшеницу, овсы и дальше по небольшому мосточку на луг. Над ними кружились, пронзительно кричали чибисы, поблескивая белыми грудками. Спокойно синело озеро. Высоко в небе парила цапля. На другом берегу, на холме, мирно зеленел густой лес.
– Нехоженая дорога, – сказал Пол. – Прямо как в Канаде.
– Как тут красиво! – сказала миссис Морел, оглядываясь по сторонам.
– Посмотри, цапля… видишь… видишь, какие ноги?
Он говорил матери, на что смотреть, а на что нет. И ей это нравилось.
– Ну, а теперь куда? – спросила она. – Он говорил мне – через лес.
Лес, темный, обнесенный изгородью, был слева.
– Я все-таки чувствую, что тут утоптано, – сказал Пол. – А у тебя ноги городские, тебе этого не учуять.
Они отыскали небольшую калитку и скоро уже шли по широкой лесной аллее, где по одну сторону густо росли сосны и ели, а по другую дубы обступили спускающуюся под уклон поляну. И среди дубов, под зеленью молодого орешника, на желто-коричневом ковре дубовых листьев голубели озерки колокольчиков. Пол принес матери цветы.
– Тут недавно траву скосили, еще совсем свежая, – сказал он, а чуть погодя принес и незабудки. И при виде ее натруженной руки, которая взяла этот букетик, сердце его опять сжалось от любви. Мать была счастлива.
Но в конце дороги для верховой езды оказалась ограда, через которую предстояло перелезть. Пол мигом очутился по другую сторону.
– Давай, я тебе помогу, – сказал он.
– Нет, уйди, я сама, по-своему.
Пол стоял внизу, руки наготове, готовый помочь ей. Она осторожно перелезала.
– Ну кто ж так лазит! – презрительно воскликнул Пол, когда она уже благополучно перебралась.
– Эти ненавистные приступки! – воскликнула миссис Морел.
– Нескладешка ты, – сказал он. – Не умеешь их одолеть.
Напротив, у опушки леса, сгрудились невысокие красные фермерские постройки. Мать и сын поспешили вперед. В саду было изобилие яблонь, и яблоневый цвет осыпался на жернов. У изгороди, под нависающими над нею ветвями дубов, прятался глубокий пруд. Здесь в тени стояло несколько коров. Дом и хозяйственные постройки с трех сторон охватывали залитый солнцем четырехугольный двор, обращенный к лесу. Было очень тихо.
Мать и сын вошли в огороженный садик, где пахло красными левкоями. У раскрытой двери остывали посыпанные мукой хлебы. Курица как раз собралась их клюнуть. И вдруг в дверях показалась девушка в грязном фартуке. Она была лет четырнадцати, с лицом смугло-розовым, с красивой копной коротко стриженных черных кудрей и с темными глазами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53