– Пойдешь со мной на поле? – не без колебаний спросил после обеда Эдгар.
Пол пошел с радостью и полдня помогал другу то рыхлить землю тяпкой, то прореживать турнепс. Он часто забирался с братьями Ливерс на сеновал и рассказывал им про Ноттингем и про фабрику Джордана. В ответ они научили его доить и позволяли в свое удовольствие делать нетрудные работы – ворошить сено либо крошить турнепс. Среди лета он вместе с ними работал весь сенокос и вот тогда-то и полюбил их. Семья, в сущности, была отрезана от мира. Молодые Ливерсы чем-то напоминали «Les derniers fils d'line race epuisee». Крепкие и здоровые, все они были чрезмерно уязвимы и робки и оттого одиноки, но уж если кто завоевывал их доверие, они оказывались надежными и чуткими друзьями.
До Мириам очередь дошла позднее. Но Пол вошел в ее жизнь еще прежде, чем она его отличила. Однажды в скучный послеобеденный час, когда мужчины были в поле, а младшие в школе и дома оставались только Мириам с матерью, девушка, поколебавшись, сказала Полу:
– Ты качели видел?
– Нет, – ответил он. – А где?
– В коровнике, – ответила она.
Она всегда колебалась, прежде чем предложить или показать ему что-то. У мужчин и у женщин такие разные представления о том, что достойно внимания, и над многим, что ей мило, чем она дорожит, братья так часто потешались и насмехались.
– Тогда пойдем, – сказал Пол, вскочив.
На ферме было два коровника, слева и справа от амбара. Тот, что пониже и потемней, был рассчитан на четырех коров. Под недовольное кудахтанье потревоженных кур, взлетевших из кормушки, Пол и Мириам прошли к длинному толстому канату, который свисал с балки в темноте над головой и был закинут на крючок в стене.
– Это похоже на трос, – с одобрением воскликнул Пол. И сел на качели, ему не терпелось попробовать. Но тотчас встал.
– Садись покачайся первая, – сказал он девушке.
– Смотри, – сказала она, – мы кладем на сиденье мешки. – Что она и сделала, чтоб Полу было удобнее. Приятно было об этом позаботиться. Он пока придерживал канат.
– Садись покачайся, – сказал он.
– Нет, я первая не сяду, – ответила Мириам.
И отступила в сторону, тихая, отрешенная.
– Почему?
– Садись ты, – взмолилась она.
Чуть ли не впервые в жизни ей выпало удовольствие уступить мужчине, побаловать его. Пол посмотрел на нее.
– Ну ладно, – сказал он, садясь. – Отойди-ка!
Он оттолкнулся, и вот уже летит по воздуху, чуть ли не прочь из коровника, ведь верх двери откинут, и виден мелкий дождь, грязный двор, понурый скот у черного навеса для повозок, а за всем этим серо-зеленая стена леса. Мириам стоит внизу в малиновом шотландском берете и смотрит на него. Он сверху глянул на нее, и она увидела, как блестят его голубые глаза.
– Замечательные качели, – сказал он.
– Да.
Он взлетал в воздух, каждая частица его взлетала, точно птица, что, упиваясь полетом, устремляется то вверх, то вниз. И сверху он смотрел на девушку. Из-под малинового берета выбиваются темные кудри, а прелестно зардевшееся лицо, такое покойное, когда она задумчива, поднято к нему. Здесь темно и прохладно. Вдруг со стропил крыши слетела ласточка, метнулась к двери и выпорхнула наружу.
– Я и не знал, что тут сторожит птица, – воскликнул Пол.
Он качался, почти не прилагая усилий. Мириам чувствовала, как он поднимается, потом опускается в воздухе, будто его поддерживает какая-то сила.
– Теперь я умру, – сказал он бесстрастно, мечтательно, словно он сам и есть это замирающее движение качелей. Она смотрела на него завороженно. Вдруг он затормозил и соскочил наземь.
– Я долго качался, – сказал он. – Но качели замечательные… просто замечательные!
Девушку позабавило, что он так серьезно отнесся к развлечению и так доволен.
– Да нет, покатайся еще, – сказала она.
– А ты что ж, не хочешь? – удивился Пол.
– Да не очень. Покачаюсь самую малость.
Она села, а он придержал для нее мешки на сиденье.
– Это так здорово! – сказал он, толкнув качели. – Только подбери ноги, а то ушибешься о кормушку.
Она почувствовала, с какой точностью он подтолкнул ее, в самый подходящий миг, как верно рассчитал силу толчка, и испугалась. Горячая волна страха затопила все ее существо. Она у него в руках. Опять в самый подходящий миг уверенно и неотвратимо он ее подтолкнул. Почти теряя сознание, она вцепилась в канат. И от страха засмеялась. Крикнула:
– Выше не надо!
– Но ты вовсе невысоко, – возразил Пол.
– Но выше не надо.
Он услышал в ее голосе страх и остановился. Подошел миг, когда он должен был опять подтолкнуть качели, и сердце Мириам затопила жаркая боль. Но Пол не качнул. И девушка перевела дух.
– Ты правда не хочешь посильней? – спросил он. – Может, я тебя подержу?
– Нет, лучше я сама покачаюсь, – ответила Мириам.
Он отошел и стал смотреть со стороны.
– Да ведь ты еле двигаешься, – сказал он.
Она сконфуженно засмеялась и почти сразу сошла с качелей.
– Говорят, кто умеет качаться на качелях, тот не будет страдать морской болезнью, – сказал Пол и вновь уселся на качели. – У меня уж наверняка никогда не будет морской болезни.
И он стал раскачиваться. Что-то в нем ее восхищало. Вот он уже слился воедино с взмывающими и ухающими вниз качелями, весь он, всеми своими фибрами в полете. Ни ей, ни братьям ее не дано такое самозабвенье. А сейчас оно опалило и ее. Как будто, проносясь в воздухе, Пол уподобился пламени и зажег огонь у нее в груди.
И постепенно близость с этой семьей обратилась для Пола в близость с тремя ее членами – с матерью, Эдгаром и Мириам. К матери его влекло то сочувствие и та притягательная сила, которая помогала ему изливать душу. Эдгар стал его закадычным другом. А к Мириам он более или менее снисходил, такой она казалась смиренной.
Но девушка постепенно завоевывала его внимание. Если он приносил свой альбом с набросками, она, а не кто другой, дольше всех раздумывала над последним его рисунком. Потом глянет на него. И вдруг темные глаза ее засветятся, точно воды во тьме, взбаламученные золотой струей, и она спросит:
– Почему мне это так нравится?
И всякий раз от ее пристального, проникающего в душу слепящего взгляда у него перехватывало дыхание.
– Так почему же? – спрашивал он.
– Не знаю. По-моему, тут сама правда.
– Это оттого… оттого что здесь почти нет определенных очертаний; все зыбко, словно бы я рисовал зыбкое вещество листьев и всего прочего, а не жесткую форму. Определенность мне кажется мертвой. Только вот такая зыбкость и есть подлинная жизнь. Форма это мертвая корка. Истинная сущность зыбка.
И Мириам, прикусив мизинец, размышляла над его словами. Они опять давали ей ощущение жизни, наполняли смыслом то, что прежде ничего для нее не значило. Она ухитрялась найти некую суть в словах, которые он с трудом подбирал для слишком отвлеченных мыслей. Через его речи она постигала то, что ею любимо в вещном мире.
На другой день Мириам сидела на солнышке, а Пол писал сосны, освещенные красным, ослепительным закатным светом. Он работал молча.
– Ага, вот оно! – вдруг сказал он. – Это мне и надо. Теперь посмотри и скажи, что здесь – стволы сосен или возносятся вверх раскаленные уголья, рассекает тьму летучий огонь? Вот вам неопалимая купина, она вовеки не сгорит.
Мириам посмотрела и испугалась. Но почувствовала: стволы сосен великолепны и совсем как живые. Пол закрыл ящик с красками и встал. Вдруг внимательно посмотрел на Мириам.
– Почему ты всегда печальная? – спросил он.
– Печальная? – воскликнула она, испуганно вскинув на него чудесные карие глаза.
– Да, – ответил он. – Ты всегда, всегда печальная.
– Да нет… да ни чуточки! – возразила она.
– Но даже твоя радость будто пламя, рожденное печалью, – настаивал Пол. – Ты никогда не бываешь веселая или даже просто довольная.
– Правда, не бываю, – подумав, сказала Мириам. – А интересно, отчего.
– Оттого что не бываешь, оттого что внутри ты, как сосна, другая, а потом сразу вспыхиваешь, ты не как обыкновенное дерево, у тех просто листья все время трепыхаются и веселые…
Он запутался в собственных словах, но Мириам надолго задумалась над ними, а в Поле встрепенулось что-то незнакомое, показалось, он все стал чувствовать по-новому. Мириам стала ему так близка. И от этого все странно преобразилось.
А иногда он ее ненавидел. Ее младшему братишке было всего пять лет. Он был болезненный малыш, с огромными карими глазами на необычном хрупком личике – один из «Хора ангелов» Рейнолдса, но было в нем и что-то от эльфа. Мириам часто опускалась на колени и крепко его обнимала.
– Хьюберт, мой Хьюберт! – почти пела она, голос ее звенел безмерной любовью. – Хьюберт, мой Хьюберт!
И, словно баюкая братишку, тихонько покачивалась с ним, лицо ее, озаренное любовью, было приподнято, глаза полузакрыты, голос источал любовь.
– Не надо! – смущенно говорил малыш. – Не надо, Мириам!
– Да-да, ты меня любишь, правда? – бормотала она глубоким гортанным голосом, словно в трансе, и раскачивалась, словно забылась в любовном исступлении.
– Не надо! – повторял малыш, чистый детский лоб прорезала морщинка.
– Ты меня любишь, ведь правда? – бормотала сестра.
– Ну чего ты с ним так носишься? – воскликнул однажды Пол, страдая от неумеренности ее чувства. – Почему ты не можешь обращаться с ним просто?
Мириам опустила малыша, поднялась, но не сказала ни слова. Присущая ей душевная безудержность, перехлестывающая обычные пределы, приводила Пола в бешенство. Эта бесстыдная обнаженность чувств, прорывающихся по пустякам, коробила его. Он привык к сдержанности своей матери. И в подобные минуты он всей душой, всем сердцем благодарил судьбу, что его мать такая разумная и здравомыслящая.
Внутренняя жизнь Мириам отражалась в ее глазах; обычно темные, темные как храм, они вдруг вспыхивали, словно от пожара. Лицо ее почти неизменно оставалось задумчиво-сосредоточенным. Она могла бы быть одной из тех женщин, что пошли с Марией, когда умер Христос. Тело ее не отличалось гибкостью и живостью движений. Ходила она враскачку, довольно тяжело, в раздумье опустив голову. Она не была неловкой, но почему-то казалось, в каждом ее движении что-то не так. Вытирая посуду, она часто застывала в растерянности, огорченная, оттого что прямо в руках у нее распалась надвое чашка или стакан для вина. Должно быть, от страха и недоверия к себе она вложила в нехитрую работу излишне много силы. Ей не хватало свободы, непринужденности. Все было сковано ее неумеренностью, избытком силы, не имеющей выхода.
Походка ее почти всегда оставалась чересчур напряженной, стремительной, враскачку. Иногда они с Полом бегали по лугу. Тогда в глазах ее сверкало что-то безудержное, исступленное, и Пола это пугало. Но при этом она была трусиха. Если надо было перелезть через изгородь, она теряла самообладание и в испуге хваталась за его руки. Ему не удавалось уговорить ее спрыгнуть даже с пустячной высоты. Глаза ее расширялись, полные откровенного страха, и веки трепетали.
– Нет! – восклицала она, смеясь и ужасаясь, – нет!
– Да прыгни же! – крикнул он однажды, дернул ее вперед, и она упала с изгороди.
Но ее «Ах!», громкий крик боли, словно она теряет сознание, ранил Пола. Она благополучно опустилась на ноги, и потом у нее уже хватало для этого храбрости.
Она была очень недовольна своей долей.
– Тебе разве не нравится дома? – с удивлением спросил Пол.
– А кому бы понравилось? – ответила она негромко, но горячо. – Что это за жизнь? Я убираю весь день, а братья в пять минут все опять перепачкают и раскидают. Не хочу я сидеть дома.
– Чего ж ты хочешь?
– Хочу что-нибудь делать. Хочу попытать счастья, как все. Почему, если я девушка, меня надо держать дома и не давать никакого ходу? Разве сидя дома я могу попытать счастья?
– Попытать счастья в чем?
– Что-то узнать, учиться, что-то делать. Это ж несправедливо, все потому, что я женщина.
Пол удивился, – с такой горечью она говорила. У него дома Энни, похоже, только радовалась, что она девушка. Меньше ответственности, беззаботней. Ее вполне устраивало, что она не мужчина. А Мириам яростно об этом жалеет. И при всем этом ненавидит мужчин.
– Но это ж все равно – что быть мужчиной, что женщиной, – нахмурился Пол неодобрительно.
– Ха! Разве? Мужчинам дано все.
– По-моему, женщины должны быть довольны, что они женщины, а мужчины – что они мужчины, – сказал Пол.
– Нет! – Мириам покачала головой, – нет! Все дано мужчинам.
– Но чего ты хочешь? – спросил он.
– Хочу учиться. Почему должно быть так, что я ничего не знаю?
– Что? Скажем, математику или французский?
– А почему мне нельзя знать математику? Да! – воскликнула она, глаза ее стали еще огромнее, в них вспыхнул вызов.
– Ну, ты можешь узнать столько, сколько знаю я, – сказал Пол. – Если хочешь, я тебя научу.
Глаза у нее раскрылись еще шире. Какой из него учитель?!
– Согласна? – спросил он.
Она опустила голову, в раздумье пососала палец.
– Д-да, – нерешительно ответила она.
По обыкновению, он и об этом рассказал матери.
– Я хочу учить Мириам алгебре, – сказал он.
– Что ж, надеюсь, ей это пойдет на пользу, – ответила миссис Морел.
Когда в понедельник вечером он пришел на ферму, сгущались сумерки. Мириам как раз подметала кухню и в эту минуту опустилась на колени перед очагом. Все ушли, она была дома одна. Она обернулась к Полу, вспыхнула, темные глаза блестели, прекрасные волосы упали на лицо.
– Привет! – мягко, певуче сказала она. – Я знала, что это ты.
– Откуда?
– Я знаю твои шаги. Никто не ступает так быстро и твердо.
Пол со вздохом сел.
– Алгеброй готова заняться? – спросил он, доставая из кармана небольшую книжку.
– Но…
Он почувствовал, что она отступает.
– Ты сказала, что хочешь, – упорствовал он.
– Прямо… прямо нынче вечером? – с запинкой спросила Мириам.
– Но я нарочно для этого пришел. И если ты хочешь учить алгебру, надо же когда-нибудь начать.
Она собрала золу в совок, посмотрела на Пола, опасливо засмеялась.
– Да, но прямо нынче! Понимаешь, я этого не ждала.
– О Господи! Кончай с золой и приходи.
Он вышел и сел на каменную скамью на задворках, где проветривались наклонно поставленные большие бидоны для молока. Мужчины были в коровниках. Слышалось, как тоненько звенят, падая в ведра, струйки молока. Вскоре вышла Мириам с большими зеленоватыми яблоками.
– Такие ты любишь, – сказала она.
Пол откусил кусочек.
– Садись, – сказал он с набитым ртом.
Мириам была близорука и заглядывала ему через плечо. Пола это раздражало. И он сразу отдал ей книгу.
– Вот, – сказал он. – Это просто буквы для обозначения цифр. Буква «а» ставится вместо двойки или шестерки.
Они занимались, Пол говорил, а Мириам, опустив голову, смотрела в книгу. Он объяснял быстро, торопливо. Она молчала. Изредка он спросит – «Поняла? – а она в ответ только вскинет на него глаза, широко раскрытые, словно бы смеющиеся, но больше испуганные.
– Неужели не поняла? – восклицает тогда Пол.
Он чересчур спешил. Но Мириам ничего не говорила. Он опять ее спрашивал, потом его бросило в жар. Он видел – девушка, так сказать, просит пощады, рот у нее приоткрыт, глаза расширены смехом, в котором и страх, и виноватость, и стыд, и его взяло зло. Но тут появился Эдгар с двумя ведрами молока.
– Привет, – сказал он. – Чего делаете?
– Алгеброй занимаемся, – ответил Пол.
– Алгеброй! – с любопытством повторил Эдгар. И, смеясь, пошел дальше.
Пол куснул забытое яблоко, глянул на жалкую, сплошь исклеванную курами, похожую на кружева капусту, и ему захотелось ее повыдергать. Потом посмотрел на Мириам. Она углубилась в учебник, казалось, поглощена им и, однако, дрожит от страха, что не поймет. Пол рассердился. Она в эти минуты раскраснелась, похорошела. Но, похоже, всей душой молила о снисхождении. Съежившись, чувствуя, что он недоволен, она закрыла учебник. Пол мгновенно смягчился, увидел – ее мучит, что она не поняла объяснений.
Но ученье давалось ей туго. И когда перед уроком она брала себя в руки и казалась такой смиренной, Пол злился. Он кричал на нее, потом ему делалось стыдно, он продолжал урок и опять злился и ругательски ее ругал. Она слушала молча. Иногда, очень редко, защищалась. Сердито смотрела на него влажными темными глазами.
– Ты не даешь мне времени вникнуть, – говорила она.
– Ладно, – отвечал он, кидал учебник на стол и зажигал сигарету. Потом, немного погодя, в раскаянии возвращался к ней. Так шли эти уроки. Всякий раз Пол был то в бешенстве, то очень кроток.
– Ну, чего у тебя душа уходит в пятки? – кричал он. – Ведь не твоей драгоценной душой ты учишь алгебру. Неужели нельзя просто-напросто пустить в ход мозги?
Бывало, когда он после этих занятий заходил в кухню, миссис Ливерс с упреком посмотрит на него и скажет:
– Не будь так суров с Мириам, Пол. Она, возможно, не очень способная, но, конечно же, старается.
– Я ничего не могу с собой поделать, – отвечал он жалобно. – Я срываюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53