Мусаси слышал, что семь служанок купают Ёсино, две следят за ее ногтями.
Мусаси впервые в жизни попал в общество роскошных и утонченных женщин, поэтому держался формально, как предписывают правила этикета. В душе он удивлялся, что особенного находят мужчины в Ёсино.
— Чувствуйте себя как дома, — приветливо сказала ему Ёсино. — Садитесь поудобнее.
Приглашение пришлось повторить раза четыре, прежде чем Мусаси сел. Опустившись на колени рядом с хозяйкой, Мусаси, подражая остальным, неуклюже протянул руки к огню.
От взгляда Ёсино не ускользнуло красное пятнышко на рукаве его кимоно. Вытащив салфетку, она промокнула пятно.
— Извините! Спасибо! — смущенно поблагодарил Мусаси.
Никто бы не обратил внимание на них, не подай Мусаси голос. Все взоры устремились на алое пятно, отпечатавшееся на бумаге.
— Это кровь? — изумленно проговорил Мицухиро.
— Нет! Лепесток красного пиона, — улыбнулась Ёсино.
РАЗБИТАЯ ЛЮТНЯ
Сухие ветки весело потрескивали в очаге, источая приятный терпкий аромат. Белесый дымок, струившийся над очагом, не раздражал глаз, его легкие завитки походили на лепестки пионов. Время от времени очаг выстреливал фонтанчиком золотисто-пурпурных искр. Когда огонь притухал, Ёсино подкладывала короткие ветки из вязанки.
Гости как завороженные не сводили глаз с огня. Мицухиро, словно очнувшись от забытья, поинтересовался:
— Чем ты топишь? Сосновые дрова?
— Нет, — ответила Ёсино, — стебли пиона.
Гости удивились, ведь тонкие пионовые стебли едва ли годились для топки. Вытащив из очага слегка обуглившуюся ветку, Ёсино протянула ее Мицухиро. Она рассказала, что пионовым кустам в саду «Огия» по сто лет. Осенью садовник срезает подточенные гусеницами верхушки кустов и сушит их для очага. Запас большой не сделать, но для дома Ёсино хватает.
По словам Ёсино, пион — царь цветов, поэтому его сухие стебли отличаются от обыкновенных дров.
— Незаурядные свойства у растений встречаются так же редко, как и в людях, — добавила она с улыбкой. — Много ли найдется мужчин, которые не утратили бодрости после того, как отцвела их молодость? — спросила Ёсино, ни к кому не обращаясь. — Грустная улыбка заиграла на ее губах. — Мы, смертные, цветем только раз в юности, а потом усыхаем, вянем и превращаемся в белые кости еще до смерти, — печально заключила она.
Помолчав немного, Ёсино сменила тему:
— Прошу извинить, но могу предложить вам только сакэ и огонь. Дров у нас хватит до утра.
— Не надо извинений. Твое угощение достойно царских особ, — отозвался Сею. Купца трудно было удивить роскошью, но он искренне восхищался приемом Ёсино.
— Хотела бы попросить об одолжении, — продолжала хозяйка. — Напишите мне что-нибудь на память о сегодняшнем вечере.
Она приготовила тушь и кисти, девушки, расстелив шерстяной ковер на полу соседней комнаты, разложили листы китайской бумаги. Плотная, хорошо впитывающая тушь бумага, которую выделывали из бамбука и шелковицы, была самой лучшей для занятий каллиграфией.
Мицухиро, взяв на себя роль помощника Ёсино, обратился к Такуану:
— Достопочтенный монах, любезная хозяйка просит написать ей что-нибудь на память. Не начнешь ли ты? Коэцу первым возьмет кисть?
Коэцу молча придвинулся к листу, взял кисть, на мгновение задумался и быстро нарисовал цветок пиона. Такуан начертил над рисунком:
Зачем я обречен на жизнь,
Текущую вдали
От страсти и красоты?
Зачем я обречен на жизнь
Вдали от аромата красок?
Прекрасен цвет пиона.
Увы, умрет и он,
Осыпав лепестки.
Такуан написал в стиле японской поэзии. Мицухиро предпочел китайскую поэтическую традицию и написал несколько строк из Цай Вэня:
Взирают горы, как хлопочу в трудах я.
Взираю я на горы, досугу отдаваясь всласть.
Одна картина пред очами, — заметит кто-то,
Но нет трудов отраднее.
Под стихами Такуана Ёсино подписала:
В цветении они,
Но грусть витает рядом.
Что ждет их в миг,
Когда падут на землю лепестки?
Сёю и Мусаси молча наблюдали. Мусаси испытал неимоверное облегчение, когда его не заставили участвовать в поэтическом турнире.
В углу комнаты, куда компания вернулась и вновь расселась вокруг очага, Сёю заметил лютню-бива. Он сразу попросил Ёсино что-нибудь сыграть.
Хозяйка не заставила долго упрашивать себя. Взяв инструмент, она села в центре полуосвещенной комнаты. Она не изображала, что виртуозно владеет лютней, но и не играла в застенчивость. Лица мужчин стали сосредоточенными. Раздались первые аккорды и строки «Повести о Хэйкэ». Неторопливые пассажи сменялись бурными речитативами. Пламя угасло, и комната погрузилась в темноту. Зачарованные музыкой гости сидели неподвижно, пока последний хлопок искр в очаге не вернул их к действительности.
— Боюсь, что у меня не все хорошо получилось, — извиняющимся тоном проговорила Ёсино. Поставив лютню на место, она вернулась к очагу.
Мужчины поднялись и стали прощаться. Мусаси, обрадованный окончанию нудного вечера, первым оказался у дверей. Ёсино попрощалась со всеми, кроме него. Мусаси собрался было выйти, но она спокойно взяла его за рукав.
— Останься на ночь, Мусаси. Я не хочу, чтобы ты уходил, — проговорила хозяйка.
Мусаси покраснел, как девица. Он неловко притворился, будто не слышал ее слов, но все поняли, что он онемел от смущения.
— Никто не возражает? — повторила Ёсино, обращаясь главным образом к Сёю.
— Хорошо, хорошо! Ты уж отнесись к нему поласковее, — отозвался старик.
Мусаси неуклюже снял ее руку с рукава и пробормотал:
— Мне надо идти. Я пойду вместе с господином Коэцу.
Коэцу остановил его на пороге:
— Не смущайся, Мусаси. Почему бы не остаться? Вернешься домой утром. Прелестная хозяйка оказывает тебе честь.
Коэцу решительно направился к ожидавшим его мужчинам.
Мусаси сначала показалось, что его разыгрывают, чтобы потом похохотать над ним, но слова Коэцу и серьезность тона Ёсино говорили о другом.
Отказ Мусаси поверг в изумление Сёю и Мицухиро. Один не удержался, чтобы не поддеть его:
— В эту минуту нет счастливее тебя во всей Японии! Другой вызвался остаться вместо Мусаси.
Шутки прервал прибежавший привратник, которого Ёсино посылала проверить, спокойно ли на улице. Привратник тяжело дышал, дрожа от страха.
— Всем можно идти, кроме господина Мусаси, — проговорил он, стуча зубами. — Сейчас открыты главные ворота, перед ними стоит толпа самураев. Еще одна группа собирается около харчевни «Амигасая». Все в полном снаряжении. Торговцы спешно закрывают лавки. Говорят, что около конюшен еще человек сто!
Предусмотрительность Ёсино поразила гостей. Один Коэцу предчувствовал какие-то неприятности. Ёсино заподозрила неладное, обнаружив кровь на рукаве Мусаси.
— Мусаси, сейчас ты можешь уйти, чтобы продемонстрировать свое бесстрашие. Прошу тебя, подумай! Если враги сегодня обвинят тебя в трусости, ты завтра докажешь им обратное. Ты пришел сюда отдохнуть, а настоящий мужчина должен знать толк в развлечениях. Люди Ёсиоки намерены убить тебя. Нет ничего постыдного в том, чтобы лишить их этой возможности. Тебя осудят, если ты безрассудно бросишься в западню. Понимаю, затронута твоя честь, но не забывай, что в результате сражения пострадает и наш квартал. В неприятности окажутся втянутыми и твои друзья. Самое разумное — остаться здесь.
Не дожидаясь ответа, Ёсино обернулась к гостям:
— По-моему, вам можно идти. Умоляю, будьте поосторожнее.
Прошло часа два. Пение и музыка в Янаги-мати стихли. Мусаси сидел на пороге комнаты, дожидаясь рассвета. Ёсино оставалась у очага.
— Подойди к очагу, здесь теплее, — позвала она одинокого пленника.
— Не беспокойтесь. Пожалуйста, ложитесь спать. Я уйду с восходом солнца.
Они несколько раз безрезультатно обменивались этими репликами.
Неотесанность Мусаси привлекала Ёсино. Говорят, что в веселых квартала жить могут лишь те женщины, которые воспринимают мужчин только как источник доходов. Это выдумки хозяев заведений, которые имеют дело с дешевыми проститутками и в глаза не видели настояших куртизанок. Образованные, изысканно воспитанные женщины, как Ёсино, способны на искреннюю любовь. Она была года на два постарше Мусаси, но в искусстве любви он не мог соперничать с ней. Ёсино пристально вглядывалась в одеревеневшего Мусаси, который упорно избегал ее взгляда, словно боясь ожога, и ее сердце билось все беспокойнее.
Служанки, не ведая о безмолвном поединке в соседней комнате, приготовили роскошное ложе, достойное дочери даймё. Золотые колокольчики матово поблескивали на углах атласных подушек.
Мусаси вслушивался в тишину. Время от времени с крыши срывался снег, с глухим шумом падая на землю. Такой звук сопровождал бы и человек, спрыгнувший с забора. Мусаси сидел как настороженный еж, готовый броситься на врага.
Ёсино продрогла. В предрассветный час мороз усилился. Куртизанку влекло к свирепому воину, который выглядел нелепо в ее доме.
Чайник над огнем весело забулькал. Привычный домашний звук отвлек Ёсино от переживаний.
— Скоро рассвет. Выпей чаю и погрейся у огня, — обратилась она к гостю.
— Спасибо, — ответил Мусаси, не пошевельнувшись.
— Чай готов, — повторила Ёсино, но Мусаси не обернулся.
Ёсино тоже молчала. Ей не хотелось казаться навязчивой, но поведение гостя ее задело. Любовно приготовленный чай пришлось вылить. «Какой смысл предлагать изысканный чай мужлану, который ничего в нем не понимает», — с досадой подумала она.
Мусаси сидел спиной к Ёсино. Она ощущала, как напряжен каждый его мускул. Глаза Ёсино потеплели.
— Мусаси!
— Да.
— Ты напрягся в ожидании нападения?
— Нет, просто не хочу расслабляться.
— Из-за врагов?
— Конечно.
— Если ты перенапряжешься, то при внезапной атаке тебя сразу же убьют. Я очень волнуюсь за тебя.
Мусаси не отвечал.
— Я женщина и ничего не понимаю в «Искусстве Войны», но, понаблюдаю за тобой всю ночь, я вдруг испытала страшное чувство, будто тебя изрубили на куски. Тень смерти нависла над тобой. Десятки мечей подстерегают тебя. Может ли такой человек, как ты, выйти из боя невредимым?
Ёсино говорила доброжелательно, но ее слова насторожили Мусаси. Он стремительно обернулся и, подойдя к очагу, сел напротив куртизанки.
— Вы хотите сказать, что я еще незрел?
— Тебя это сердит?
— Я не обижаюсь на слова женщины, но хотел бы знать, почему вы решили, что меня убьют.
Мусаси отчетливо представлял зловещие планы людей Ёсиоки, представлял блеск их мечей. Он ждал их мести и во дворе Рэнгэоина и подумывал о том, что нужно куда-нибудь скрыться. Бегство было бы бестактным по отношению к Коэцу и бесчестным по отношению к Ринъе, которой он пообещал вернуться в «Огия». Но он остался в «Огия» только потому, что не хотел обвинений в трусости.
Вернувшись в «Огия», Мусаси даже похвалил себя за самообладание. И вот Ёсино без труда разглядела его незрелость. Мусаси не огорчился бы, если его поддразнивали бы, как принято среди куртизанок, но Ёсино была совершенно серьезна.
Мусаси сдерживал злобу, но глаза его сверкали как острия мечей. Он не отрывал взгляда от белого лица Ёсино.
— Объясните, что вы имели в виду.
Ёсино медлила с ответом.
— Может, вы пошутили?
На щеках Ёсино появились ямочки. Она улыбалась.
— Нет! Разве я могу позволить такие шутки с воином?
— В таком случае на что вы намекаете?
— Попробую объяснить, если настаиваешь. Ты внимательно слушал, когда я играла на лютне?
— При чем тут лютня?
— Напрасно я спросила об этом. Ты был так сосредоточен на своих мыслях, что едва ли воспринимал богатство музыки.
— Я внимательно слушал.
— Задумался ли ты над тем, как всего четыре струны могли сотворить гармонию низких и высоких звуков, мягких полутонов и громовых аккордов?
— Я слушал балладу. Вот и все.
— Попробуем сравнить лютню с человеком. Не стану утомлять тебя техникой игры, лучше прочту стихи Бо Цзюйи, в которых он описывает звучание лютни. Ты их, конечно, знаешь.
Ёсино, слегка изогнув бровь, начала декламировать низким голосом. Стихи звучали как речитатив.
Толстая струна грохочет как дождь,
Тонкие струны нашептывают секрет.
Шепот и шум дождя слились,
Смешались, как крупные и мелкие жемчужины
На нефритовом блюде.
Слышен сладкий голос иволги.
Укрывшейся в цветах.
Журчит ручей в песчаных берегах,
И лопнула струна от струй его холодных.
Звук полетел, замирая,
В обитель печали и слез.
Безмолвие красноречивее звуков.
Треснула серебряная ваза.
Хлынула ледяная струя.
Помчались кони боевые,
Со звоном скрестились мечи.
Вздохнули четыре струны,
Как разрываемый шелк.
— Всего четыре струны способны выразить множество чувств. В детстве лютня удивляла меня этим волшебством. Я разбила лютню, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Потом я попыталась сама сделать лютню. После нескольких попыток я поняла ее секрет. Он заключен в ее сердце.
Ёсино принесла лютню из соседней комнаты.
— Взглянув на ее сердце, ты поймешь, почему она рождает невероятное разнообразие звуков.
Взяв острый нож, Ёсино ловко поддела им заднюю деку инструмента. Несколько точных движений, и лютня раскрыта. Мусаси почудилось, словно из нее вот-вот хлынет кровь. Он ощутил боль, будто лезвие полоснуло и его. Отложив нож за спину, Ёсино приподняла лютню, показывая Мусаси ее внутренность.
Глядя на точные удары, которые наносила эта сильная тонкая рука, Мусаси подумал, не склонна ли Ёсино к жестокости. Он и сейчас слышал жалобный стон дерева.
— Видишь, у лютни внутри ничего нет, — продолжала она. — Многообразие звуков исходит от деревянной крестовины в середине — это сердце лютни. Будь крестовина совершенно прямой и неподвижной, звучание оказалось бы невыразительным и монотонным. Детали крестовины изогнуты и скреплены намертво, поэтому они вибрируют. Словом, звуковое богатство лютни происходит от известной свободы движения деревянных вибраторов. Это свойство лютни относится и к людям. Нужно быть гибкими. Дух должен витать свободно. Бесчувственный холодный человек скован и угнетен.
Мусаси смотрел на лютню. Губы его были упрямо сжаты.
— Кажется, нет ничего проще, — продолжала Ёсино, — но люди закрепощены в себе. Легким движением пальцев я заставляю струны звучать как мечи, копья и гром, ведь у лютни есть сердце, в котором переплетены жесткость и гибкость. А в тебе я не вижу гибкости, одна несокрушимая твердость. Будь вибратор лютни таким же жестким, дека раскололась бы от первого удара по струнам. Вероятно, я беру слишком много на себя, но хочу оградить тебя от лишних неприятностей. Я не шутила. Понимаешь, о чем я говорю?
Вдали прокричал петух. Сквозь щели ставней сверкнули лучи солнца. Мусаси молча смотрел на растерзанную лютню. Он не слышал крика петуха, не видел солнца.
— Вот и утро! — воскликнула Ёсино. Она словно сожалела о том, что ночь миновала. Она протянула руку, чтобы подбросить веток в огонь, не заметив, что дров больше не осталось.
Послышался скрип ворот, щебетание птиц — обычные звуки утра. Ёсино не собиралась открывать ставни. Огонь в очаге погас, но кровь ее не остыла. Девочки-служанки знали, что хозяйку нельзя беспокоить, пока она их не позовет.
ВЕСЕННИЕ ХВОРИ
Через два дня снег растаял, потеплело и на деревьях лопнули почки. Солнце припекало так, что было жарко и в одежде из хлопка.
Перед домом князя Карасумару стоял забрызганный грязью молодой монах секты Дзэн, тщетно пытавшийся дозваться до кого-нибудь из слуг. Зайдя с тыльной стороны дома, он заглянул в комнаты прислуги.
— В чем дело? — спросил Дзётаро.
Монах отпрянул от сёдзи. Он не ожидал увидеть лохматое пугало в усадьбе придворного.
— Если за подаянием, то иди на кухню, — продолжал Дзётаро.
— Я пришел не за милостыней, — возразил монах, доставая из-за пазухи шкатулку для писем. — Я из храма Нансодзи в провинции Идзуми. Письмо для Такуана Сохо. Насколько я знаю, он сейчас живет здесь. Ты кто, мальчик на побегушках?
— Только этого не хватало! Я такой же гость, как Такуан.
— Неужели? Не передашь ли ты ему, что я его ожидаю?
— Сейчас позову.
Дзётаро, ворвавшись в переднюю, споткнулся о подставку ширмы, рассыпав спрятанные за пазухой мандарины. Быстро подобрав их, он исчез в глубине дома.
Вскоре он вернулся с сообщением, что Такуана нет дома.
— Говорят, пошел в храм Дайтокудзи.
— Когда вернется?
— Сказали, что скоро.
— Где бы мне пристроиться, чтобы не докучать другим?
Дзётаро мячом вылетел во двор и повел монаха в коровник.
— Жди здесь. Тут тебя не увидят.
На полу была солома вперемешку с навозом, в углу валялись колеса и какой-то хлам, и не успел монах открыть рот, как Дзётаро уже несся в другой конец усадьбы по направлению к домику, видневшемуся из-за деревьев.
— Оцу! Я принес мандарины, — выпалил он.
Лекарь семейства Карасумару заверил, что Оцу вне опасности. Оцу верила его словам, но, глядя на свои запястья, поражалась их худобе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Мусаси впервые в жизни попал в общество роскошных и утонченных женщин, поэтому держался формально, как предписывают правила этикета. В душе он удивлялся, что особенного находят мужчины в Ёсино.
— Чувствуйте себя как дома, — приветливо сказала ему Ёсино. — Садитесь поудобнее.
Приглашение пришлось повторить раза четыре, прежде чем Мусаси сел. Опустившись на колени рядом с хозяйкой, Мусаси, подражая остальным, неуклюже протянул руки к огню.
От взгляда Ёсино не ускользнуло красное пятнышко на рукаве его кимоно. Вытащив салфетку, она промокнула пятно.
— Извините! Спасибо! — смущенно поблагодарил Мусаси.
Никто бы не обратил внимание на них, не подай Мусаси голос. Все взоры устремились на алое пятно, отпечатавшееся на бумаге.
— Это кровь? — изумленно проговорил Мицухиро.
— Нет! Лепесток красного пиона, — улыбнулась Ёсино.
РАЗБИТАЯ ЛЮТНЯ
Сухие ветки весело потрескивали в очаге, источая приятный терпкий аромат. Белесый дымок, струившийся над очагом, не раздражал глаз, его легкие завитки походили на лепестки пионов. Время от времени очаг выстреливал фонтанчиком золотисто-пурпурных искр. Когда огонь притухал, Ёсино подкладывала короткие ветки из вязанки.
Гости как завороженные не сводили глаз с огня. Мицухиро, словно очнувшись от забытья, поинтересовался:
— Чем ты топишь? Сосновые дрова?
— Нет, — ответила Ёсино, — стебли пиона.
Гости удивились, ведь тонкие пионовые стебли едва ли годились для топки. Вытащив из очага слегка обуглившуюся ветку, Ёсино протянула ее Мицухиро. Она рассказала, что пионовым кустам в саду «Огия» по сто лет. Осенью садовник срезает подточенные гусеницами верхушки кустов и сушит их для очага. Запас большой не сделать, но для дома Ёсино хватает.
По словам Ёсино, пион — царь цветов, поэтому его сухие стебли отличаются от обыкновенных дров.
— Незаурядные свойства у растений встречаются так же редко, как и в людях, — добавила она с улыбкой. — Много ли найдется мужчин, которые не утратили бодрости после того, как отцвела их молодость? — спросила Ёсино, ни к кому не обращаясь. — Грустная улыбка заиграла на ее губах. — Мы, смертные, цветем только раз в юности, а потом усыхаем, вянем и превращаемся в белые кости еще до смерти, — печально заключила она.
Помолчав немного, Ёсино сменила тему:
— Прошу извинить, но могу предложить вам только сакэ и огонь. Дров у нас хватит до утра.
— Не надо извинений. Твое угощение достойно царских особ, — отозвался Сею. Купца трудно было удивить роскошью, но он искренне восхищался приемом Ёсино.
— Хотела бы попросить об одолжении, — продолжала хозяйка. — Напишите мне что-нибудь на память о сегодняшнем вечере.
Она приготовила тушь и кисти, девушки, расстелив шерстяной ковер на полу соседней комнаты, разложили листы китайской бумаги. Плотная, хорошо впитывающая тушь бумага, которую выделывали из бамбука и шелковицы, была самой лучшей для занятий каллиграфией.
Мицухиро, взяв на себя роль помощника Ёсино, обратился к Такуану:
— Достопочтенный монах, любезная хозяйка просит написать ей что-нибудь на память. Не начнешь ли ты? Коэцу первым возьмет кисть?
Коэцу молча придвинулся к листу, взял кисть, на мгновение задумался и быстро нарисовал цветок пиона. Такуан начертил над рисунком:
Зачем я обречен на жизнь,
Текущую вдали
От страсти и красоты?
Зачем я обречен на жизнь
Вдали от аромата красок?
Прекрасен цвет пиона.
Увы, умрет и он,
Осыпав лепестки.
Такуан написал в стиле японской поэзии. Мицухиро предпочел китайскую поэтическую традицию и написал несколько строк из Цай Вэня:
Взирают горы, как хлопочу в трудах я.
Взираю я на горы, досугу отдаваясь всласть.
Одна картина пред очами, — заметит кто-то,
Но нет трудов отраднее.
Под стихами Такуана Ёсино подписала:
В цветении они,
Но грусть витает рядом.
Что ждет их в миг,
Когда падут на землю лепестки?
Сёю и Мусаси молча наблюдали. Мусаси испытал неимоверное облегчение, когда его не заставили участвовать в поэтическом турнире.
В углу комнаты, куда компания вернулась и вновь расселась вокруг очага, Сёю заметил лютню-бива. Он сразу попросил Ёсино что-нибудь сыграть.
Хозяйка не заставила долго упрашивать себя. Взяв инструмент, она села в центре полуосвещенной комнаты. Она не изображала, что виртуозно владеет лютней, но и не играла в застенчивость. Лица мужчин стали сосредоточенными. Раздались первые аккорды и строки «Повести о Хэйкэ». Неторопливые пассажи сменялись бурными речитативами. Пламя угасло, и комната погрузилась в темноту. Зачарованные музыкой гости сидели неподвижно, пока последний хлопок искр в очаге не вернул их к действительности.
— Боюсь, что у меня не все хорошо получилось, — извиняющимся тоном проговорила Ёсино. Поставив лютню на место, она вернулась к очагу.
Мужчины поднялись и стали прощаться. Мусаси, обрадованный окончанию нудного вечера, первым оказался у дверей. Ёсино попрощалась со всеми, кроме него. Мусаси собрался было выйти, но она спокойно взяла его за рукав.
— Останься на ночь, Мусаси. Я не хочу, чтобы ты уходил, — проговорила хозяйка.
Мусаси покраснел, как девица. Он неловко притворился, будто не слышал ее слов, но все поняли, что он онемел от смущения.
— Никто не возражает? — повторила Ёсино, обращаясь главным образом к Сёю.
— Хорошо, хорошо! Ты уж отнесись к нему поласковее, — отозвался старик.
Мусаси неуклюже снял ее руку с рукава и пробормотал:
— Мне надо идти. Я пойду вместе с господином Коэцу.
Коэцу остановил его на пороге:
— Не смущайся, Мусаси. Почему бы не остаться? Вернешься домой утром. Прелестная хозяйка оказывает тебе честь.
Коэцу решительно направился к ожидавшим его мужчинам.
Мусаси сначала показалось, что его разыгрывают, чтобы потом похохотать над ним, но слова Коэцу и серьезность тона Ёсино говорили о другом.
Отказ Мусаси поверг в изумление Сёю и Мицухиро. Один не удержался, чтобы не поддеть его:
— В эту минуту нет счастливее тебя во всей Японии! Другой вызвался остаться вместо Мусаси.
Шутки прервал прибежавший привратник, которого Ёсино посылала проверить, спокойно ли на улице. Привратник тяжело дышал, дрожа от страха.
— Всем можно идти, кроме господина Мусаси, — проговорил он, стуча зубами. — Сейчас открыты главные ворота, перед ними стоит толпа самураев. Еще одна группа собирается около харчевни «Амигасая». Все в полном снаряжении. Торговцы спешно закрывают лавки. Говорят, что около конюшен еще человек сто!
Предусмотрительность Ёсино поразила гостей. Один Коэцу предчувствовал какие-то неприятности. Ёсино заподозрила неладное, обнаружив кровь на рукаве Мусаси.
— Мусаси, сейчас ты можешь уйти, чтобы продемонстрировать свое бесстрашие. Прошу тебя, подумай! Если враги сегодня обвинят тебя в трусости, ты завтра докажешь им обратное. Ты пришел сюда отдохнуть, а настоящий мужчина должен знать толк в развлечениях. Люди Ёсиоки намерены убить тебя. Нет ничего постыдного в том, чтобы лишить их этой возможности. Тебя осудят, если ты безрассудно бросишься в западню. Понимаю, затронута твоя честь, но не забывай, что в результате сражения пострадает и наш квартал. В неприятности окажутся втянутыми и твои друзья. Самое разумное — остаться здесь.
Не дожидаясь ответа, Ёсино обернулась к гостям:
— По-моему, вам можно идти. Умоляю, будьте поосторожнее.
Прошло часа два. Пение и музыка в Янаги-мати стихли. Мусаси сидел на пороге комнаты, дожидаясь рассвета. Ёсино оставалась у очага.
— Подойди к очагу, здесь теплее, — позвала она одинокого пленника.
— Не беспокойтесь. Пожалуйста, ложитесь спать. Я уйду с восходом солнца.
Они несколько раз безрезультатно обменивались этими репликами.
Неотесанность Мусаси привлекала Ёсино. Говорят, что в веселых квартала жить могут лишь те женщины, которые воспринимают мужчин только как источник доходов. Это выдумки хозяев заведений, которые имеют дело с дешевыми проститутками и в глаза не видели настояших куртизанок. Образованные, изысканно воспитанные женщины, как Ёсино, способны на искреннюю любовь. Она была года на два постарше Мусаси, но в искусстве любви он не мог соперничать с ней. Ёсино пристально вглядывалась в одеревеневшего Мусаси, который упорно избегал ее взгляда, словно боясь ожога, и ее сердце билось все беспокойнее.
Служанки, не ведая о безмолвном поединке в соседней комнате, приготовили роскошное ложе, достойное дочери даймё. Золотые колокольчики матово поблескивали на углах атласных подушек.
Мусаси вслушивался в тишину. Время от времени с крыши срывался снег, с глухим шумом падая на землю. Такой звук сопровождал бы и человек, спрыгнувший с забора. Мусаси сидел как настороженный еж, готовый броситься на врага.
Ёсино продрогла. В предрассветный час мороз усилился. Куртизанку влекло к свирепому воину, который выглядел нелепо в ее доме.
Чайник над огнем весело забулькал. Привычный домашний звук отвлек Ёсино от переживаний.
— Скоро рассвет. Выпей чаю и погрейся у огня, — обратилась она к гостю.
— Спасибо, — ответил Мусаси, не пошевельнувшись.
— Чай готов, — повторила Ёсино, но Мусаси не обернулся.
Ёсино тоже молчала. Ей не хотелось казаться навязчивой, но поведение гостя ее задело. Любовно приготовленный чай пришлось вылить. «Какой смысл предлагать изысканный чай мужлану, который ничего в нем не понимает», — с досадой подумала она.
Мусаси сидел спиной к Ёсино. Она ощущала, как напряжен каждый его мускул. Глаза Ёсино потеплели.
— Мусаси!
— Да.
— Ты напрягся в ожидании нападения?
— Нет, просто не хочу расслабляться.
— Из-за врагов?
— Конечно.
— Если ты перенапряжешься, то при внезапной атаке тебя сразу же убьют. Я очень волнуюсь за тебя.
Мусаси не отвечал.
— Я женщина и ничего не понимаю в «Искусстве Войны», но, понаблюдаю за тобой всю ночь, я вдруг испытала страшное чувство, будто тебя изрубили на куски. Тень смерти нависла над тобой. Десятки мечей подстерегают тебя. Может ли такой человек, как ты, выйти из боя невредимым?
Ёсино говорила доброжелательно, но ее слова насторожили Мусаси. Он стремительно обернулся и, подойдя к очагу, сел напротив куртизанки.
— Вы хотите сказать, что я еще незрел?
— Тебя это сердит?
— Я не обижаюсь на слова женщины, но хотел бы знать, почему вы решили, что меня убьют.
Мусаси отчетливо представлял зловещие планы людей Ёсиоки, представлял блеск их мечей. Он ждал их мести и во дворе Рэнгэоина и подумывал о том, что нужно куда-нибудь скрыться. Бегство было бы бестактным по отношению к Коэцу и бесчестным по отношению к Ринъе, которой он пообещал вернуться в «Огия». Но он остался в «Огия» только потому, что не хотел обвинений в трусости.
Вернувшись в «Огия», Мусаси даже похвалил себя за самообладание. И вот Ёсино без труда разглядела его незрелость. Мусаси не огорчился бы, если его поддразнивали бы, как принято среди куртизанок, но Ёсино была совершенно серьезна.
Мусаси сдерживал злобу, но глаза его сверкали как острия мечей. Он не отрывал взгляда от белого лица Ёсино.
— Объясните, что вы имели в виду.
Ёсино медлила с ответом.
— Может, вы пошутили?
На щеках Ёсино появились ямочки. Она улыбалась.
— Нет! Разве я могу позволить такие шутки с воином?
— В таком случае на что вы намекаете?
— Попробую объяснить, если настаиваешь. Ты внимательно слушал, когда я играла на лютне?
— При чем тут лютня?
— Напрасно я спросила об этом. Ты был так сосредоточен на своих мыслях, что едва ли воспринимал богатство музыки.
— Я внимательно слушал.
— Задумался ли ты над тем, как всего четыре струны могли сотворить гармонию низких и высоких звуков, мягких полутонов и громовых аккордов?
— Я слушал балладу. Вот и все.
— Попробуем сравнить лютню с человеком. Не стану утомлять тебя техникой игры, лучше прочту стихи Бо Цзюйи, в которых он описывает звучание лютни. Ты их, конечно, знаешь.
Ёсино, слегка изогнув бровь, начала декламировать низким голосом. Стихи звучали как речитатив.
Толстая струна грохочет как дождь,
Тонкие струны нашептывают секрет.
Шепот и шум дождя слились,
Смешались, как крупные и мелкие жемчужины
На нефритовом блюде.
Слышен сладкий голос иволги.
Укрывшейся в цветах.
Журчит ручей в песчаных берегах,
И лопнула струна от струй его холодных.
Звук полетел, замирая,
В обитель печали и слез.
Безмолвие красноречивее звуков.
Треснула серебряная ваза.
Хлынула ледяная струя.
Помчались кони боевые,
Со звоном скрестились мечи.
Вздохнули четыре струны,
Как разрываемый шелк.
— Всего четыре струны способны выразить множество чувств. В детстве лютня удивляла меня этим волшебством. Я разбила лютню, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Потом я попыталась сама сделать лютню. После нескольких попыток я поняла ее секрет. Он заключен в ее сердце.
Ёсино принесла лютню из соседней комнаты.
— Взглянув на ее сердце, ты поймешь, почему она рождает невероятное разнообразие звуков.
Взяв острый нож, Ёсино ловко поддела им заднюю деку инструмента. Несколько точных движений, и лютня раскрыта. Мусаси почудилось, словно из нее вот-вот хлынет кровь. Он ощутил боль, будто лезвие полоснуло и его. Отложив нож за спину, Ёсино приподняла лютню, показывая Мусаси ее внутренность.
Глядя на точные удары, которые наносила эта сильная тонкая рука, Мусаси подумал, не склонна ли Ёсино к жестокости. Он и сейчас слышал жалобный стон дерева.
— Видишь, у лютни внутри ничего нет, — продолжала она. — Многообразие звуков исходит от деревянной крестовины в середине — это сердце лютни. Будь крестовина совершенно прямой и неподвижной, звучание оказалось бы невыразительным и монотонным. Детали крестовины изогнуты и скреплены намертво, поэтому они вибрируют. Словом, звуковое богатство лютни происходит от известной свободы движения деревянных вибраторов. Это свойство лютни относится и к людям. Нужно быть гибкими. Дух должен витать свободно. Бесчувственный холодный человек скован и угнетен.
Мусаси смотрел на лютню. Губы его были упрямо сжаты.
— Кажется, нет ничего проще, — продолжала Ёсино, — но люди закрепощены в себе. Легким движением пальцев я заставляю струны звучать как мечи, копья и гром, ведь у лютни есть сердце, в котором переплетены жесткость и гибкость. А в тебе я не вижу гибкости, одна несокрушимая твердость. Будь вибратор лютни таким же жестким, дека раскололась бы от первого удара по струнам. Вероятно, я беру слишком много на себя, но хочу оградить тебя от лишних неприятностей. Я не шутила. Понимаешь, о чем я говорю?
Вдали прокричал петух. Сквозь щели ставней сверкнули лучи солнца. Мусаси молча смотрел на растерзанную лютню. Он не слышал крика петуха, не видел солнца.
— Вот и утро! — воскликнула Ёсино. Она словно сожалела о том, что ночь миновала. Она протянула руку, чтобы подбросить веток в огонь, не заметив, что дров больше не осталось.
Послышался скрип ворот, щебетание птиц — обычные звуки утра. Ёсино не собиралась открывать ставни. Огонь в очаге погас, но кровь ее не остыла. Девочки-служанки знали, что хозяйку нельзя беспокоить, пока она их не позовет.
ВЕСЕННИЕ ХВОРИ
Через два дня снег растаял, потеплело и на деревьях лопнули почки. Солнце припекало так, что было жарко и в одежде из хлопка.
Перед домом князя Карасумару стоял забрызганный грязью молодой монах секты Дзэн, тщетно пытавшийся дозваться до кого-нибудь из слуг. Зайдя с тыльной стороны дома, он заглянул в комнаты прислуги.
— В чем дело? — спросил Дзётаро.
Монах отпрянул от сёдзи. Он не ожидал увидеть лохматое пугало в усадьбе придворного.
— Если за подаянием, то иди на кухню, — продолжал Дзётаро.
— Я пришел не за милостыней, — возразил монах, доставая из-за пазухи шкатулку для писем. — Я из храма Нансодзи в провинции Идзуми. Письмо для Такуана Сохо. Насколько я знаю, он сейчас живет здесь. Ты кто, мальчик на побегушках?
— Только этого не хватало! Я такой же гость, как Такуан.
— Неужели? Не передашь ли ты ему, что я его ожидаю?
— Сейчас позову.
Дзётаро, ворвавшись в переднюю, споткнулся о подставку ширмы, рассыпав спрятанные за пазухой мандарины. Быстро подобрав их, он исчез в глубине дома.
Вскоре он вернулся с сообщением, что Такуана нет дома.
— Говорят, пошел в храм Дайтокудзи.
— Когда вернется?
— Сказали, что скоро.
— Где бы мне пристроиться, чтобы не докучать другим?
Дзётаро мячом вылетел во двор и повел монаха в коровник.
— Жди здесь. Тут тебя не увидят.
На полу была солома вперемешку с навозом, в углу валялись колеса и какой-то хлам, и не успел монах открыть рот, как Дзётаро уже несся в другой конец усадьбы по направлению к домику, видневшемуся из-за деревьев.
— Оцу! Я принес мандарины, — выпалил он.
Лекарь семейства Карасумару заверил, что Оцу вне опасности. Оцу верила его словам, но, глядя на свои запястья, поражалась их худобе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121