На худом загорелом лице виднелись следы оспы. У него почти не было подбородка. Его отсутствие объяснял страшный морщинистый шрам от удара меча.
Самурай не спешил. Он подобрал обрывки тетради, поискал шляпу, отлетевшую в сторону в момент его мощного броска, и не торопясь надел ее, скрыв под полями изувеченное лицо. Он пошел прочь, с каждым шагом все стремительнее, и вскоре Матахати показалось, будто самурай летел по воздуху.
Все произошло так быстро, что ни один из бесчисленных рабочих и надсмотрщиков ничего не заметил. Люди трудились, как муравьи, вооруженные дубинками и хлыстами надзиратели нависали над их потными спинами, изрыгая команды.
Но был человек, все видевший. Он стоял на лесах, откуда целиком просматривалась строительная площадка. Это был главный мастер по плотницким работам. Заметив, что неизвестный самурай уходит, он громогласно дал команду пешим солдатам, которые пили чай под лесами. Началось преследование.
— Что случилось?
— Война?
Услышав сигнал тревоги, люди всполошились. Клубы желтой пыли поднялись у деревянных ворот ограды, отделявшей строительную площадку от деревни. Мгновенно собравшаяся толпа гудела:
— Лазутчик! Шпион из Осаки!
— Они ничего не разнюхают!
— Бей его, бей!
Подносчики камней, землекопы, прочие поденщики накинулись на беглеца так, словно он был их заклятым врагом. Тот метнулся к воротам, пытаясь выскользнуть под прикрытием проезжавшей повозки, но его заметил стражник и ударил усаженной гвоздями дубинкой.
С лесов доносился голос мастера:
— За ворота не выпускать!
Возбужденная толпа навалилась на беглеца, отбивавшегося с яростью загнанного зверя. Вырвав дубинку у стражника, самурай уложил его на месте. Забив еще четверых, он выхватил огромный меч из ножен и встал в боевую стойку. Преследователи в страхе отпрянули, но едва самурай попытался прорвать окружение, как на него обрушился град камней.
Толпа разъярилась не на шутку. Жажду крови подстегивала ненависть к людям, изучающим воинское искусство. Как и все простолюдины, поденщики считали бродячих самураев никчемными бездельниками, которые к тому же любили задаваться.
— Отойдите, глупые мужланы! — кричал обложенный со всех сторон самурай, призывая к благоразумию толпы. Он кое-как отбивал нападение, но больше ругался, чем увертывался от камней. От потасовки получили ранения несколько прохожих.
Вдруг в одно мгновение все стихло. Шум прекратился, рабочие побрели на свои места. Через пять минут огромная стройка работала в привычном ритме, словно ничего не произошло. Искры летели из-под режущих инструментов, ржали ошалевшие от солнца лошади, люди задыхались от зноя — обычная картина в Фусими.
Двое стражников склонились над безжизненным телом, перетянутым толстой пеньковой веревкой.
— Наполовину труп! — сказал один. — Пусть валяется здесь до прихода судьи.
Стражник, оглянувшись вокруг, увидел Матахати.
— Эй ты! Покарауль его. Сдохнет, не беда!
Матахати слышал слова, но не мог понять, о чем его просят. Он все еще не опомнился от случившегося. Как в ночном кошмаре — Матахати видел все собственными глазами, слышал все собственными ушами, но сознание отказывалось воспринять происшествие.
«До чего же жизнь хрупкая! — думал Матахати. — Несколько минут назад этот человек занимался схемами, а сейчас умирает. А ведь совсем еще молодой».
Матахати жалел самурая с обрубленным подбородком. Он лежал с неловко подвернутой головой, заляпанной грязью и кровью, но лицо его по-прежнему было искажено гневом. Конец веревки, которой его вязали, был прикручен к камню. Матахати не понимал, зачем такие предосторожности, когда человек едва жив, а может, уже и мертв. Сквозь разодранные хакама виднелась белая берцовая кость, торчащая из розового мяса. Кровь запеклась на голове, и осы кружили над слипшимися волосами. Руки и ноги самурая облепили муравьи.
«Бедняга! — думал Матахати. — Судя по его образованности, у него, были грандиозные честолюбивые планы. Откуда он? Живы ли его родители?»
Матахати поймал себя на мысли, что не понимает, жалеет ли он погибшего или тревожится за свое неопределенное будущее.
«Для честолюбивого человека, — думал он, — должен быть другой, более разумный путь».
Было время надежд, заставлявшее мечтать молодых, манящее их к положению в обществе. Это время позволяло даже таким, как Матахати, надеяться на то, что в один прекрасный день они превратятся во владельцев замка. Воин средних способностей мог жить за счет гостеприимства монахов, кочуя из храма в храм, а если повезет — получить место у провинциального землевладельца, самые удачливые поступали на службу к даймё.
В реальности одному из тысячи молодых людей удавалось занять положение, обеспечивающее приличный доход. Прочим мечтателям оставалось находить утешение в той, что их порывы воспринимались всеми как трудное и опасное дело.
Размышляя над поверженным самураем, Матахати вдруг понял, как глупы его притязания. Куда заведет Мусаси его путь? Желание не уступить другу детства и даже превзойти его не пропало, но вид окровавленного самурая наводил Матахати на мысль, что Путь Воина — дело тщетное и неумное.
Матахати с ужасом увидел, что раненый зашевелился. Мысли тут же исчезли. Рука самурая простерлась вперед, как ласта морской черепахи, и вцепилась в землю. Самурай с трудом приподнял торс, вскинул голову и дернул веревку. Матахати не верил своим глазам. Человек медленно полз, волоча кусок скалы весом килограммов в сто шестьдесят, к которому он был привязан. Самурай одолел почти метр, проявляя нечеловеческие силы. Никто из силачей, таскавших на стройке каменные блоки, не сумел бы, хотя некоторые из них раз в двадцать превосходили по силе обыкновенных людей. Находившийся на пороге смерти самурай был одержим демонической силой, которая возвышала его над простыми смертными.
Из горла умирающего вырвался хрип. Он отчаянно пытался что-то сказать, но почерневший, пересохший язык не повиновался. Дыхание со свистом вырывалось из груди самурая. Выкатившиеся из орбит глаза умоляюще смотрели на Матахати.
— Бу-др-бу…
Матахати с трудом разобрал, что самурай пытается выговорить «будь добр». Последовали другие маловразумительные звуки, которые Матахати понял, как «прошу тебя». Больше слов говорили глаза умирающего. В них блеснула последняя слеза, и промелькнула тень близкой смерти. Голова самурая упала, дыхание прекратилось. Полчища муравьев ползли по его припудренным пылью волосам, некоторые забрались в окровавленные ноздри. Матахати видел, что кожа под воротником кимоно самурая стала иссиня-черной.
О чем он хотел попросить? Матахати сверлила мысль, что он в долгу перед умершим. Самурай помог ему лекарством. Почему судьба сделала Матахати слепым в тот миг, когда нужно было предупредить о появлении смотрителя? Или тому суждено было случиться?
Матахати осторожно потрогал узелок, привязанный к поясу покойного. Содержимое узелка подсказало бы, кто и откуда этот человек. Матахати догадывался, что самурай просил передать его родным какие-то памятные вещи. Отвязав узелок и коробочку с лекарствами, он быстро спрятал их за пазуху. Пока Матахати раздумывал, отрезать ли прядь волос с головы покойного, чтобы передать его матери, как послышались шаги. Выглянув из-за камня, Матахати увидел самураев, которые шли за трупом. Если бы они обнаружили у Матахати вещи убитого, то он попал бы в большую беду. Матахати, присев на корточки, двинулся прочь, прячась в тени каменных блоков, как полевая мышь.
Через два часа Матахати уже был в лавке сладостей, где он снимал угол. Жена лавочника умывалась в лохани за домом. Услышав шаги в доме, она заглянула в раздвинутые сёдзи, мелькнув белым телом.
— Это ты, Матахати? — спросила она.
Матахати, пробормотав что-то в ответ, кинулся в свою комнату. Он вытащил из сундука кимоно и меч, потом обвязал голову скрученным полотенцем и стал обуваться.
— Тебе не темно? — спросила хозяйка.
— Нет.
— Принесу лампу.
— Не надо, я ухожу.
— Мыться не будешь?
— Потом.
Матахати выскочил в поле и поспешил от обшарпанного домика. Оглянувшись, он увидел, как несколько самураев, несомненно из замка, появились из зарослей мисканта. Разделившись на две группы, они вошли в дом через главный и задний входы.
«Пронесло! — подумал Матахати. — Я ведь ничего не украл. Просто взял вещи на время. Я должен был так поступить. Он ведь попросил меня».
По его мнению, он не совершал преступления, пока признавал, что вещи чужие. Понимал он и то, что теперь не мог показаться на стройке.
Метелки мисканта доставали ему до плеча, над головой сгущался вечерний туман. Никто не разглядел бы Матахати издалека, и он спокойно мог уйти от преследования. Куда же податься? Матахати ломал голову, ведь он знал, что от правильного выбора зависело, повезет ему в жизни или нет.
Осака? Киото? Нагоя? Эдо? Ни в одном из городов у него не было друзей. Впору бросить кость, чтобы определить, куда идти. Все в руках случая — Матахати бросил кость. Куда дул ветер, туда и шел Матахати.
С каждым шагом заросли мисканта становились гуще. Матахати облепили комары, туман пропитал влагой одежду. Мокрые полы кимоно закручивались вокруг ног. Метелки мисканта цеплялись за рукава. Икры ног зудели. Матахати уже совсем оправился от недомогания, теперь ему нестерпимо хотелось есть. Оторвавшись от преследователей, он почувствовал, что едва волочит ноги.
Непреодолимое желание приткнуться где-нибудь на отдых привело его к полю, за которым проглядывала крыша дома. Подойдя поближе, Матахати увидел покосившееся забор и ворота, вероятно, их повалил недавний ураган. Крышу тоже перекосило. Дом когда-то, должно быть, принадлежал богатому семейству, потому что хранил следы былого изящества. Матахати вообразил, как прекрасная придворная дама подъезжает к дому в задрапированной карете.
Войдя в открытые ворота, Матахати увидел, что двор вокруг главного дома и маленького флигеля порос бурьяном. Картина напомнила ему отрывок из сочинения поэта Сайге, которое он учил в детстве.
«Узнав, что мой приятель живет в Фусими, я направился к нему, но сад так зарос, что я не отыскал тропинки. Под жужжание насекомых я сочинил стихотворение:
Продираясь сквозь бурьян,
Слезы я прячу
В складках рукавов.
В саду, росою омытом,
Плачут и мелкие букашки».
Сердце Матахати замерло, когда он подбирался к дому, шепча давно забытые строки.
Матахати решил было, что дом брошен, но внезапно внутри засветился красный огонь. Полились тягучие переливы сякухати, бамбуковой флейты, на которой играют монахи, просящие подаяние на улицах. Заглянув в дом, Матахати убедился, что флейтист действительно был из странствующих монахов. Он сидел у очага. Огонь, разгораясь все ярче, отбрасывал на стене огромную тень монаха. Он выводил грустную мелодию, в которой слышались жалобы на одиночество и осенняя печаль. Монах играл для себя, незатейливо и просто и, как показалось Матахати, получал удовлетворение от игры.
Отзвучала последняя нота, и монах, глубоко вздохнув, заговорил сам с собой.
— Говорят, что после сорока человек избавляется от соблазнов. Взгляните на меня! Я в сорок семь погубил доброе имя своей семьи. Сорок семь лет! Поддавшись искушению, я потерял все — доход, положение, репутацию. И не только. Я бросил единственного сына на произвол судьбы в этом греховном мире… Чего ради? Соблазнился женщиной! Стынет сердце! Я никогда не увижу ни покойную жену, ни своего мальчика. Когда толкуют о мудрости, приходящей после сорока лет, подразумевают Великих мужей, а не глупцов вроде меня! Я полагал, что возраст сделал меня мудрым, а надо было остерегаться искушений. Безумно терять голову из-за женщины.
Оперевшись руками на мундштук флейты, монах продолжал:
— Когда раскрылась история с Оцу, напрасно было ждать прощения. Слишком поздно, время ушло!
Матахати пробрался в соседнюю комнату. Облик монаха внушал ему отвращение. Запавшие щеки, острые плечи, грязные волосы делали его похожим на шелудивого бродячего пса. Матахати притаился в углу. Пляшущая на стене тень монаха наводила на мысли о демонах ночи.
— Что мне теперь делать? — стонал монах, поднимая провалившиеся глаза к потолку.
Он был одет в дешевое поношенное кимоно и черное облачение, обозначавшее его принадлежность к последователям Пу Хуа — китайского наставника Дзэн. Имущество монаха состояло, по-видимому, из тростниковой циновки, на которой он сейчас сидел. Ее он повсюду носил с собой, и она служила ему и постелью, и занавеской, и крышей в непогоду.
— Словами не вернешь былого, — продолжал монах. — Почему я поступил так опрометчиво? Думал, что знаю жизнь. Я же ничего не знал, воспользовался своим положением. Повел себя бесстыдно по отношению к женщине. Неудивительно, что боги покинули меня. Есть ли что-нибудь более унизительное?
Монах опустил голову, словно извиняясь перед кем-то.
— Я не думаю о себе. Теперешнее существование меня устраивает. Справедливо, что я должен каяться и выживать своими силами. Но как я поступил с Дзётаро! По моей вине он страдает больше меня. Служи я у князя Икэды, сын был бы наследником самурая с доходом в тысячу коку риса, но из-за моей глупости мальчик теперь никто. Самое страшное, что, повзрослев, он узнает правду об отце.
Некоторое время монах сидел неподвижно, закрыв лицо, затем резко поднялся.
— Хватит оплакивать самого себя! Взошла луна, пройдусь по полю, чтобы стряхнуть печаль и призраки былого.
Взяв флейту, монах согбенно вышел из дома. Матахати заметил щетку усов под уныло опущенным носом монаха.
«Странный человек, — подумал Матахати. — Еще не старый, но еле держится на ногах».
Ему показалось, что монах слегка не в себе. Матахати даже почувствовал легкую жалость к несчастному.
Огонь, раздуваемый вечерним ветром, из разбитого очага перекинулся на пол, и доски начали тлеть. Матахати вошел в комнату и плеснул на огонь воду из кувшина, отметив про себя беспечность монаха.
Матахати не слишком огорчился бы, сгори дотла этот старый, заброшенный дом. А если бы на его месте стоял древний храм эпохи Асу-ци или Камакуры? Негодование охватило Матахати. «Из-за таких вот людей часто гибнут древние храмы в Наре и на горе Коя, — подумал он. — Полусумасшедшие монахи не имеют ни семьи, ни имущества. Совсем не соображают, как опасен огонь. Готовы запалить костер в главном зале старого монастыря под самыми фресками, чтобы согреть свои хилые мощи».
— А вот что-то поинтереснее, — пробормотал Матахати, обращая взгляд на нишу-токонома. Его привлекли не следы изысканного убранства или черепки драгоценной вазы. В нише стоял черный металлический котелок и кувшинчик для сакэ с обломанным носиком. В котелке оказались остатки риса, а в кувшине приятно забулькало, когда Матахати встряхнул его. Матахати расплылся в улыбке и поблагодарил судьбу, совершенно забывая, как это случается с голодными людьми, кто берет чужое.
Двумя большими глотками Матахати опустошил кувшинчик, съел рис и довольно похлопал себя по животу. Он присел у очага и вскоре задремал, но пришел в себя от жужжания насекомых, напоминавшего шум дождя. Оно доносилось не только с темного поля, снаружи дома, но и со стен, потолка и драных татами.
Засыпая, Матахати вдруг вспомнил об узелке, который он снял с погибшего самурая. Он тут же проснулся и развязал грязный кусок шелка, выкрашенного красителем из дерева сапан в темно-красный цвет. Матахати обнаружил пару чистого накрахмаленного белья и другие дорожные мелочи. Развернув белье, он увидел аккуратно завернутый в промасленную бумагу предмет, похожий по форме и размеру на свиток. Был еще и кошелек из пурпурной кожи, который с глухим стуком выпал на пол из складок белья. Руки Матахати затряслись от страха, , когда в кошельке он увидел изрядное количество серебра и золота. «Это не мои, а чужие деньги!» — напомнил он себе.
В промасленной бумаге был свиток на спице из китайской айвы, отороченный парчовой каймой. Матахати сразу же сообразил, что свиток содержит важный секрет, и осторожно развернул его. Свиток гласил:
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Клятвенно свидетельствую, что передал Сасаки Кодзиро нижеследующие семь сокровенных способов фехтования школы Тюдзё:
Явные: стиль молнии, стиль колеса, закругленный стиль, стиль плывущей лодки.
Скрытые: Алмаз, Назидание, Бесконечное.
Выдано в деревне Дзёкёдзи уезда Усака Дэмэснэ провинции Этидзэн такого-то дня и месяца.
Канэмаки Дзисай, ученик Тоды Сэйгэна.
На листе, приложенном, видимо, позднее, Матахати прочел стихи:
Луна освещает Воду, которой нет
В невырытом колодце,
Рождая человека,
Без формы, без тени.
Матахати понял, что держит в руках диплом, выданный ученику, усвоившему все, что преподал его учитель, но имя Канэмаки Дзисай ничего не говорило Матахати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Самурай не спешил. Он подобрал обрывки тетради, поискал шляпу, отлетевшую в сторону в момент его мощного броска, и не торопясь надел ее, скрыв под полями изувеченное лицо. Он пошел прочь, с каждым шагом все стремительнее, и вскоре Матахати показалось, будто самурай летел по воздуху.
Все произошло так быстро, что ни один из бесчисленных рабочих и надсмотрщиков ничего не заметил. Люди трудились, как муравьи, вооруженные дубинками и хлыстами надзиратели нависали над их потными спинами, изрыгая команды.
Но был человек, все видевший. Он стоял на лесах, откуда целиком просматривалась строительная площадка. Это был главный мастер по плотницким работам. Заметив, что неизвестный самурай уходит, он громогласно дал команду пешим солдатам, которые пили чай под лесами. Началось преследование.
— Что случилось?
— Война?
Услышав сигнал тревоги, люди всполошились. Клубы желтой пыли поднялись у деревянных ворот ограды, отделявшей строительную площадку от деревни. Мгновенно собравшаяся толпа гудела:
— Лазутчик! Шпион из Осаки!
— Они ничего не разнюхают!
— Бей его, бей!
Подносчики камней, землекопы, прочие поденщики накинулись на беглеца так, словно он был их заклятым врагом. Тот метнулся к воротам, пытаясь выскользнуть под прикрытием проезжавшей повозки, но его заметил стражник и ударил усаженной гвоздями дубинкой.
С лесов доносился голос мастера:
— За ворота не выпускать!
Возбужденная толпа навалилась на беглеца, отбивавшегося с яростью загнанного зверя. Вырвав дубинку у стражника, самурай уложил его на месте. Забив еще четверых, он выхватил огромный меч из ножен и встал в боевую стойку. Преследователи в страхе отпрянули, но едва самурай попытался прорвать окружение, как на него обрушился град камней.
Толпа разъярилась не на шутку. Жажду крови подстегивала ненависть к людям, изучающим воинское искусство. Как и все простолюдины, поденщики считали бродячих самураев никчемными бездельниками, которые к тому же любили задаваться.
— Отойдите, глупые мужланы! — кричал обложенный со всех сторон самурай, призывая к благоразумию толпы. Он кое-как отбивал нападение, но больше ругался, чем увертывался от камней. От потасовки получили ранения несколько прохожих.
Вдруг в одно мгновение все стихло. Шум прекратился, рабочие побрели на свои места. Через пять минут огромная стройка работала в привычном ритме, словно ничего не произошло. Искры летели из-под режущих инструментов, ржали ошалевшие от солнца лошади, люди задыхались от зноя — обычная картина в Фусими.
Двое стражников склонились над безжизненным телом, перетянутым толстой пеньковой веревкой.
— Наполовину труп! — сказал один. — Пусть валяется здесь до прихода судьи.
Стражник, оглянувшись вокруг, увидел Матахати.
— Эй ты! Покарауль его. Сдохнет, не беда!
Матахати слышал слова, но не мог понять, о чем его просят. Он все еще не опомнился от случившегося. Как в ночном кошмаре — Матахати видел все собственными глазами, слышал все собственными ушами, но сознание отказывалось воспринять происшествие.
«До чего же жизнь хрупкая! — думал Матахати. — Несколько минут назад этот человек занимался схемами, а сейчас умирает. А ведь совсем еще молодой».
Матахати жалел самурая с обрубленным подбородком. Он лежал с неловко подвернутой головой, заляпанной грязью и кровью, но лицо его по-прежнему было искажено гневом. Конец веревки, которой его вязали, был прикручен к камню. Матахати не понимал, зачем такие предосторожности, когда человек едва жив, а может, уже и мертв. Сквозь разодранные хакама виднелась белая берцовая кость, торчащая из розового мяса. Кровь запеклась на голове, и осы кружили над слипшимися волосами. Руки и ноги самурая облепили муравьи.
«Бедняга! — думал Матахати. — Судя по его образованности, у него, были грандиозные честолюбивые планы. Откуда он? Живы ли его родители?»
Матахати поймал себя на мысли, что не понимает, жалеет ли он погибшего или тревожится за свое неопределенное будущее.
«Для честолюбивого человека, — думал он, — должен быть другой, более разумный путь».
Было время надежд, заставлявшее мечтать молодых, манящее их к положению в обществе. Это время позволяло даже таким, как Матахати, надеяться на то, что в один прекрасный день они превратятся во владельцев замка. Воин средних способностей мог жить за счет гостеприимства монахов, кочуя из храма в храм, а если повезет — получить место у провинциального землевладельца, самые удачливые поступали на службу к даймё.
В реальности одному из тысячи молодых людей удавалось занять положение, обеспечивающее приличный доход. Прочим мечтателям оставалось находить утешение в той, что их порывы воспринимались всеми как трудное и опасное дело.
Размышляя над поверженным самураем, Матахати вдруг понял, как глупы его притязания. Куда заведет Мусаси его путь? Желание не уступить другу детства и даже превзойти его не пропало, но вид окровавленного самурая наводил Матахати на мысль, что Путь Воина — дело тщетное и неумное.
Матахати с ужасом увидел, что раненый зашевелился. Мысли тут же исчезли. Рука самурая простерлась вперед, как ласта морской черепахи, и вцепилась в землю. Самурай с трудом приподнял торс, вскинул голову и дернул веревку. Матахати не верил своим глазам. Человек медленно полз, волоча кусок скалы весом килограммов в сто шестьдесят, к которому он был привязан. Самурай одолел почти метр, проявляя нечеловеческие силы. Никто из силачей, таскавших на стройке каменные блоки, не сумел бы, хотя некоторые из них раз в двадцать превосходили по силе обыкновенных людей. Находившийся на пороге смерти самурай был одержим демонической силой, которая возвышала его над простыми смертными.
Из горла умирающего вырвался хрип. Он отчаянно пытался что-то сказать, но почерневший, пересохший язык не повиновался. Дыхание со свистом вырывалось из груди самурая. Выкатившиеся из орбит глаза умоляюще смотрели на Матахати.
— Бу-др-бу…
Матахати с трудом разобрал, что самурай пытается выговорить «будь добр». Последовали другие маловразумительные звуки, которые Матахати понял, как «прошу тебя». Больше слов говорили глаза умирающего. В них блеснула последняя слеза, и промелькнула тень близкой смерти. Голова самурая упала, дыхание прекратилось. Полчища муравьев ползли по его припудренным пылью волосам, некоторые забрались в окровавленные ноздри. Матахати видел, что кожа под воротником кимоно самурая стала иссиня-черной.
О чем он хотел попросить? Матахати сверлила мысль, что он в долгу перед умершим. Самурай помог ему лекарством. Почему судьба сделала Матахати слепым в тот миг, когда нужно было предупредить о появлении смотрителя? Или тому суждено было случиться?
Матахати осторожно потрогал узелок, привязанный к поясу покойного. Содержимое узелка подсказало бы, кто и откуда этот человек. Матахати догадывался, что самурай просил передать его родным какие-то памятные вещи. Отвязав узелок и коробочку с лекарствами, он быстро спрятал их за пазуху. Пока Матахати раздумывал, отрезать ли прядь волос с головы покойного, чтобы передать его матери, как послышались шаги. Выглянув из-за камня, Матахати увидел самураев, которые шли за трупом. Если бы они обнаружили у Матахати вещи убитого, то он попал бы в большую беду. Матахати, присев на корточки, двинулся прочь, прячась в тени каменных блоков, как полевая мышь.
Через два часа Матахати уже был в лавке сладостей, где он снимал угол. Жена лавочника умывалась в лохани за домом. Услышав шаги в доме, она заглянула в раздвинутые сёдзи, мелькнув белым телом.
— Это ты, Матахати? — спросила она.
Матахати, пробормотав что-то в ответ, кинулся в свою комнату. Он вытащил из сундука кимоно и меч, потом обвязал голову скрученным полотенцем и стал обуваться.
— Тебе не темно? — спросила хозяйка.
— Нет.
— Принесу лампу.
— Не надо, я ухожу.
— Мыться не будешь?
— Потом.
Матахати выскочил в поле и поспешил от обшарпанного домика. Оглянувшись, он увидел, как несколько самураев, несомненно из замка, появились из зарослей мисканта. Разделившись на две группы, они вошли в дом через главный и задний входы.
«Пронесло! — подумал Матахати. — Я ведь ничего не украл. Просто взял вещи на время. Я должен был так поступить. Он ведь попросил меня».
По его мнению, он не совершал преступления, пока признавал, что вещи чужие. Понимал он и то, что теперь не мог показаться на стройке.
Метелки мисканта доставали ему до плеча, над головой сгущался вечерний туман. Никто не разглядел бы Матахати издалека, и он спокойно мог уйти от преследования. Куда же податься? Матахати ломал голову, ведь он знал, что от правильного выбора зависело, повезет ему в жизни или нет.
Осака? Киото? Нагоя? Эдо? Ни в одном из городов у него не было друзей. Впору бросить кость, чтобы определить, куда идти. Все в руках случая — Матахати бросил кость. Куда дул ветер, туда и шел Матахати.
С каждым шагом заросли мисканта становились гуще. Матахати облепили комары, туман пропитал влагой одежду. Мокрые полы кимоно закручивались вокруг ног. Метелки мисканта цеплялись за рукава. Икры ног зудели. Матахати уже совсем оправился от недомогания, теперь ему нестерпимо хотелось есть. Оторвавшись от преследователей, он почувствовал, что едва волочит ноги.
Непреодолимое желание приткнуться где-нибудь на отдых привело его к полю, за которым проглядывала крыша дома. Подойдя поближе, Матахати увидел покосившееся забор и ворота, вероятно, их повалил недавний ураган. Крышу тоже перекосило. Дом когда-то, должно быть, принадлежал богатому семейству, потому что хранил следы былого изящества. Матахати вообразил, как прекрасная придворная дама подъезжает к дому в задрапированной карете.
Войдя в открытые ворота, Матахати увидел, что двор вокруг главного дома и маленького флигеля порос бурьяном. Картина напомнила ему отрывок из сочинения поэта Сайге, которое он учил в детстве.
«Узнав, что мой приятель живет в Фусими, я направился к нему, но сад так зарос, что я не отыскал тропинки. Под жужжание насекомых я сочинил стихотворение:
Продираясь сквозь бурьян,
Слезы я прячу
В складках рукавов.
В саду, росою омытом,
Плачут и мелкие букашки».
Сердце Матахати замерло, когда он подбирался к дому, шепча давно забытые строки.
Матахати решил было, что дом брошен, но внезапно внутри засветился красный огонь. Полились тягучие переливы сякухати, бамбуковой флейты, на которой играют монахи, просящие подаяние на улицах. Заглянув в дом, Матахати убедился, что флейтист действительно был из странствующих монахов. Он сидел у очага. Огонь, разгораясь все ярче, отбрасывал на стене огромную тень монаха. Он выводил грустную мелодию, в которой слышались жалобы на одиночество и осенняя печаль. Монах играл для себя, незатейливо и просто и, как показалось Матахати, получал удовлетворение от игры.
Отзвучала последняя нота, и монах, глубоко вздохнув, заговорил сам с собой.
— Говорят, что после сорока человек избавляется от соблазнов. Взгляните на меня! Я в сорок семь погубил доброе имя своей семьи. Сорок семь лет! Поддавшись искушению, я потерял все — доход, положение, репутацию. И не только. Я бросил единственного сына на произвол судьбы в этом греховном мире… Чего ради? Соблазнился женщиной! Стынет сердце! Я никогда не увижу ни покойную жену, ни своего мальчика. Когда толкуют о мудрости, приходящей после сорока лет, подразумевают Великих мужей, а не глупцов вроде меня! Я полагал, что возраст сделал меня мудрым, а надо было остерегаться искушений. Безумно терять голову из-за женщины.
Оперевшись руками на мундштук флейты, монах продолжал:
— Когда раскрылась история с Оцу, напрасно было ждать прощения. Слишком поздно, время ушло!
Матахати пробрался в соседнюю комнату. Облик монаха внушал ему отвращение. Запавшие щеки, острые плечи, грязные волосы делали его похожим на шелудивого бродячего пса. Матахати притаился в углу. Пляшущая на стене тень монаха наводила на мысли о демонах ночи.
— Что мне теперь делать? — стонал монах, поднимая провалившиеся глаза к потолку.
Он был одет в дешевое поношенное кимоно и черное облачение, обозначавшее его принадлежность к последователям Пу Хуа — китайского наставника Дзэн. Имущество монаха состояло, по-видимому, из тростниковой циновки, на которой он сейчас сидел. Ее он повсюду носил с собой, и она служила ему и постелью, и занавеской, и крышей в непогоду.
— Словами не вернешь былого, — продолжал монах. — Почему я поступил так опрометчиво? Думал, что знаю жизнь. Я же ничего не знал, воспользовался своим положением. Повел себя бесстыдно по отношению к женщине. Неудивительно, что боги покинули меня. Есть ли что-нибудь более унизительное?
Монах опустил голову, словно извиняясь перед кем-то.
— Я не думаю о себе. Теперешнее существование меня устраивает. Справедливо, что я должен каяться и выживать своими силами. Но как я поступил с Дзётаро! По моей вине он страдает больше меня. Служи я у князя Икэды, сын был бы наследником самурая с доходом в тысячу коку риса, но из-за моей глупости мальчик теперь никто. Самое страшное, что, повзрослев, он узнает правду об отце.
Некоторое время монах сидел неподвижно, закрыв лицо, затем резко поднялся.
— Хватит оплакивать самого себя! Взошла луна, пройдусь по полю, чтобы стряхнуть печаль и призраки былого.
Взяв флейту, монах согбенно вышел из дома. Матахати заметил щетку усов под уныло опущенным носом монаха.
«Странный человек, — подумал Матахати. — Еще не старый, но еле держится на ногах».
Ему показалось, что монах слегка не в себе. Матахати даже почувствовал легкую жалость к несчастному.
Огонь, раздуваемый вечерним ветром, из разбитого очага перекинулся на пол, и доски начали тлеть. Матахати вошел в комнату и плеснул на огонь воду из кувшина, отметив про себя беспечность монаха.
Матахати не слишком огорчился бы, сгори дотла этот старый, заброшенный дом. А если бы на его месте стоял древний храм эпохи Асу-ци или Камакуры? Негодование охватило Матахати. «Из-за таких вот людей часто гибнут древние храмы в Наре и на горе Коя, — подумал он. — Полусумасшедшие монахи не имеют ни семьи, ни имущества. Совсем не соображают, как опасен огонь. Готовы запалить костер в главном зале старого монастыря под самыми фресками, чтобы согреть свои хилые мощи».
— А вот что-то поинтереснее, — пробормотал Матахати, обращая взгляд на нишу-токонома. Его привлекли не следы изысканного убранства или черепки драгоценной вазы. В нише стоял черный металлический котелок и кувшинчик для сакэ с обломанным носиком. В котелке оказались остатки риса, а в кувшине приятно забулькало, когда Матахати встряхнул его. Матахати расплылся в улыбке и поблагодарил судьбу, совершенно забывая, как это случается с голодными людьми, кто берет чужое.
Двумя большими глотками Матахати опустошил кувшинчик, съел рис и довольно похлопал себя по животу. Он присел у очага и вскоре задремал, но пришел в себя от жужжания насекомых, напоминавшего шум дождя. Оно доносилось не только с темного поля, снаружи дома, но и со стен, потолка и драных татами.
Засыпая, Матахати вдруг вспомнил об узелке, который он снял с погибшего самурая. Он тут же проснулся и развязал грязный кусок шелка, выкрашенного красителем из дерева сапан в темно-красный цвет. Матахати обнаружил пару чистого накрахмаленного белья и другие дорожные мелочи. Развернув белье, он увидел аккуратно завернутый в промасленную бумагу предмет, похожий по форме и размеру на свиток. Был еще и кошелек из пурпурной кожи, который с глухим стуком выпал на пол из складок белья. Руки Матахати затряслись от страха, , когда в кошельке он увидел изрядное количество серебра и золота. «Это не мои, а чужие деньги!» — напомнил он себе.
В промасленной бумаге был свиток на спице из китайской айвы, отороченный парчовой каймой. Матахати сразу же сообразил, что свиток содержит важный секрет, и осторожно развернул его. Свиток гласил:
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Клятвенно свидетельствую, что передал Сасаки Кодзиро нижеследующие семь сокровенных способов фехтования школы Тюдзё:
Явные: стиль молнии, стиль колеса, закругленный стиль, стиль плывущей лодки.
Скрытые: Алмаз, Назидание, Бесконечное.
Выдано в деревне Дзёкёдзи уезда Усака Дэмэснэ провинции Этидзэн такого-то дня и месяца.
Канэмаки Дзисай, ученик Тоды Сэйгэна.
На листе, приложенном, видимо, позднее, Матахати прочел стихи:
Луна освещает Воду, которой нет
В невырытом колодце,
Рождая человека,
Без формы, без тени.
Матахати понял, что держит в руках диплом, выданный ученику, усвоившему все, что преподал его учитель, но имя Канэмаки Дзисай ничего не говорило Матахати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121