Вот ужо внукам моим поносишь гостинцев...
- Эвона куда хватил, - старик усмехнулся, положил обе руки на посох, чуть помолчал, потом спросил. - Голодали?
- Бог миловал, - покачал головою Глеб. - Хлеб, ты сам видел, осенью хорошо уродился. Коза доится - молока всегда в достатке. Яблоки, свекла есть, охочусь.
- Значит, все хорошо у тебя?
Глеб подумал немного, кивнул.
- Все хорошо.
Старик помолчал, поводил по земле концом посоха - начертил какие-то замысловатые округлые фигуры.
- О Фоме никак не можешь забыть? - спросил он, наконец, не поднимая глаз.
Глеб только головой покачал.
- Мысли ты что ли, Кирилл, умеешь читать... Ну, а как об этом забудешь?
- На все, Глеб, воля Господня. Бог дал, Бог и взял. Дело-то уж прошлое.
В первую зиму их на этом месте Марья родила ему сына крепкого, розовощекого мальчугана, которого назвали они Фомой. И рос он в их новой избе два года. Рос здоровым и улыбчивым на удивление - ростом чуть не догонял Любаву, почти совсем не плакал, начал уже ходить и лопотать первые слова.
Прошлой зимою, когда топили они по-черному глинобитную печь, Марья выставляла спать и его, и Любавушку на улицу в люльках - закутав хорошенько в козлиную шкуру - чтобы не дышать им дымом. И вот однажды после Рождества - Глеб и Митя в ту пору удили неподалеку в проруби - услышали они страшный крик ее, и бросились бежать к дому.
Огромный медведь-шатун, выйдя из лесу и подойдя к избе их неслышно для Марьи, выхватил из люльки спящего Фому и понес в лес. Глеб, подбежав к дому, схватил охотничье копье и бросился вслед за ним. Догнал медведя уже в лесу и с одного отчаянного удара в шею убил его. Но оказалось поздно - зверь уже задушил младенца.
Тогда надолго в избе их поселилось горе.
- Конечно, все так, Кирилл, - кивнул Глеб, не глядя на старика. - Воля Господня - ты прав. Но ты ответь мне - за что она, эта воля? Четыре года тому на площади в Воскресенском я ведь гневом Господним грозил им всем - ну, и что же? Пришел он на них, блаженную зарубивших? Не слыхал я о том. А вот на меня пришел.
- Я слыхал, - удивленно вдруг взглянул на него старик. Да вот на Крещение-то?
- Что - на Крещение?
- Лихорадка была в Воскресенском этой зимой - на Крещение началась - с жаром и кашлем до неможения. Половина детей померло, да и взрослых несколько.
- Господи помилуй, - перекрестился Глеб.
- Я думал, ты знаешь. Она по многим погостам прошла.
- Я не знал, Кирилл. Вот ведь грех-то осуждения. Получилось, будто и рад я.
- Ты, главное, Глеб, не ропщи. Все мы достойны Господней кары, все мы великие грешники. Да и откуда знать тебе Его волю? Ты о себе думаешь, а у Него в деснице тьмы судеб людских переплетены. Никому о Его путях судить не дозволено. Темны мы, чтобы о них судить. И потому все страдания, которые выпадают нам, без ропота должны принимать. Лишь верить, что все они одной неведомой великой цели служат, ею же оправданы и искуплены будут.
Глеб разглядел теперь, что посохом старик рисует на земле церковные купола.
- Все так, Кирилл, все так. Только... - он вздохнул, поморщился, покачал головой - похоже было, какая-то мысль не давалась ему. - Только... Я хочу сказать... такой ли Он на самом деле, какому мы молимся, каким рисуем, о каком мыслим?
- О чем это ты? - внимательно поглядел старик.
Глеб чуть подался вперед, и упрямая черточка четче прорезалась у него над переносицей.
- Ездил я, Кирилл, на Страстной в Москву с детьми молиться. Давно уж я не был в храме, и, знаешь, с хорошим таким чувством ехал - о Христе печалился, о Боге скучал. Приехали мы, привязал я лошадь, помолился перед воротами, внутрь ступил, да вдруг и увидел все сразу - будто пелена какая с глаз слетела.
- Чего ж увидел-то?
Глеб странно как-то взглянул в глаза старику.
- Не было там Бога, Кирилл, - пробормотал он. - Вовсе не было.
- Окстись, Глебушка, - перекрестился тот.
- Служба там была как раз, народу много. Вошел я, огляделся и вижу - толпа кругом меня, обуянная страхом. Каждый загробных мучений трепещет, каждый милостей себе у Господа вымолить хочет поболе. Равно у тиуна какого-нибудь. Страх и корысть, Кирилл, страх и корысть там были, а не веры подлинной, ни Бога не было вовсе... Или - так тебе скажу - если и был, то другой - гордый, властный, недобрый - не тот, в которого я верю. И тогда, знаешь, посмотрел я на все это будто глазами какого-нибудь иноземца, будто впервые. И молитва из души пропала. И не встал я даже на колени тогда - перекрестился и вышел.
- Вот оно что, - произнес старик, но как-то уже спокойно.
- Скажи мне по совести, Кирилл, разве такая вера должна быть у человека? Разве должен человек бояться Господа? Разве может быть, чтобы бояться ему того, к чему он должен стремиться?
- Нелегкие ты, Глеб, вопросы задаешь, - покачал головой старик.
- А без ответов на них как же человеку жить, как верить? Мне нужно знать, что такое Он есть, чтобы понять, что такое я есть на этом свете. Положим, знаю я, что Он всемогущ, так. Но ведь и милостив же, и добр. Так если добр, тогда зачем бояться Его. А если нужно бояться, если по воле Его лихорадка невинных детей косит, младенец отдается медведю на растерзание, тогда что же это за мир такой, в котором мы очутились. Вот становлюсь я нынче перед иконой, Кирилл, а сам не молюсь, думаю все, и, если прошу у Него чего, так только вразумить меня. Ведь, может, полжизни своей я уже прожил, а ничего в ней так и не понял.
- Грех это, Глебушка, - вздохнул Кирилл. - Слабое разумение свое над верою ставить, вопросы, неразрешимые изначала, городить - грех это. Много ведь их, таких вопросов, на которые в жизни земной не дано человеку ответа. Такой уж, видно, был замысел Господен - слеп человек, только и может видеть, как огонек далеко где-то светится в темноте, светится. И зовет к себе. А уж почему зовет, почему идти к нему надобно, не нашего ума дело. И гадать нам не нужно - ни об этом, ни об иных промыслах Божьих. Сколько ни гадай, ничего не нагадаешь путного, потому - слеп. Сердца своего нужно слушаться, Глеб. Сердца и заповедей Христовых. На то ведь и даны они нам. Сердце наше - как щелочка в мир горний, заповеди - как нить путеводная, а разум - он в дебри, в темноту кромешную завести человека может. Ты делай, что положено тебе делать, и душе покойно станет. Вот обустроился ты здесь, дети у тебя растут двое ведь есть - и слава Богу. Может, так, что и не наказание это было - с Фомою. Для Фомы-то уж точно - счастье, здесь и не сомневайся - они ведь самые счастливые у Господа в раю - дети. Ну, а для тебя - может так, что не заслужил ты у Него большего счастья, чем есть уже у тебя.
Глеб помолчал немного.
- Ну, а как же идти, Кирилл, к огоньку-то этому? - спросил он.
- У каждого, я так думаю, свой путь. И у каждого есть развилки на том пути. Огонек этот, скажем, направо и далеко-далеко. Налево же перед тобою костер, вот он тут рядом. И идешь ты к костру - греться. А только соблазн это. Выгорел костер вскоре, и нет его, и снова тьма тебя объяла кромешная. И путь твой длиннее сделался. А бывает и так, что в пропасть ведет тебя соблазн. Переступишь черту - пропадешь, и в этой жизни не вернешься уже на дорогу. И винить окажется некого, кроме самого себя, потому что неодолимых соблазнов и испытаний непосильных не подпускает Господь к человеку.
Войдя в избу, Глеб отцепил от пояса кресало, положил трут, нагнулся над глинобитной печью, высек огонь, раздул пламя. Едкий дым, наполнив избу, потихоньку заструился в маленькое окошко под самым скатом. Марья поставила сковороду на огонь и принялась за блины.
Вдвоем с Митей они вынесли за порог низкий дубовый стол и поставили его к скамье. Дети принялись носить из избы яства: моченые огурцы и яблоки, свеклу, сметану, молоко; поставили на стол и корчагу с медом, которую Кирилл принес.
Сам Кирилл сидел на лавке, обеими руками опершись о клюку, о чем-то задумался, глядя на солнце, уже коснувшееся кромки леса, на багряную полоску неба с серыми росчерками облаков. Глеб опять присел с ним рядом.
Как раз успели они накрыть на стол, и Марья появилась на пороге с миской блинов, когда прямо на глазах у Глеба на вершине холма выросла вдруг фигурка всадника с флажком на копье, погарцевала немного в одиночестве, затем рядом появилась еще одна, тут же еще две, четыре, десять, еще и еще.
"Кто такие? - с беспокойством подумал Глеб, стараясь разглядеть, во что они были одеты. - На дружинников княжеских как-будто не похожи. Может быть, за деревьями не заметят."
И тут же с досадой он вспомнил, что из вытяжного окошка избы вовсю валит дым.
Собравшись на вершине холма, всадники плотной толпой ринулись вниз с холма. Топот сотни копыт слился в равномерный гул и донесся до избы. Теперь уже и Кирилл заметил их, щурясь, какое-то время всматривался, затем побледнел вдруг.
- Татары, - прошептал он и поднялся на ноги. - Татары.
О татарах до сих пор Глеб знал только понаслышке. Окрест Московии были они гости редкие - за всю его жизнь в Воскресенском ни разу их не тревожили. Доходили, правда, до погоста слухи, будто бродят неподалеку баскаки, да все, слава Богу, миновала их чаша сия. Люди сказывали - они все больше по боярским селам шарят, тиунов потрошат.
На какое-то время от неожиданности Глеб оказался как-будто в столбняке. Не шевелясь, смотрел, как темная лавина скатывается с холма к его дому.
- Ну, ничего, ничего, - бормотал Кирилл тем временем. Они ж не набеги нынче чинят - дань собирают. А с тебя чего им и взять-то. Поглядят да дальше поскачут. Обойдется.
На пороге появилась Марья с тарелкой блинов, и тогда оцепенение слетело с него.
- Бери детей! - закричал он ей. - Бегите за дом, в лес! Татары! Скорее!
Каким-то вторым рассудком он успел даже удивиться, насколько быстро все она поняла и начала действовать - мигом поставила тарелку на стол, бегом бросилась к детям, схватила их за руки и они исчезли за углом избы. Сам он тем временем пытался поднять старика.
- Ступай и ты, Кирилл, от греха. Мало ль чего удумают нехристи. Я уж сам их встречу.
Старик отказывался подыматься.
- Никуда я не пойду. Оставь, Глеб. Повидал я их на своем веку. Чего мне на старости лет бояться? Сам уходи лучше, а я потолкую с ними.
Было все равно уже поздно. Татары, как видно, состязаясь друг с другом в скорости и лихости, под гору разогнались бешеным галопом. Первый появившийся из-за яблонь всадник на полном скаку направил лошадь прямо на них; казалось, неминуемо должен был растоптать их обоих и сам расшибиться о стену избы. Но за аршин перед скамейкой он резко осадил лошадь, она встала на дыбы, и прямо перед носом у Глеба на мгновение оказалось взмыленное гнедое брюхо. Копыта опустились, едва не задев уже накрытый стол.
Тут же подлетели и другие всадники, мигом заполонили весь двор. Минуту еще не слезали они с коней, гарцевали, шумно переговариваясь друг с другом на странном отрывистом языке, заливисто хохотали - обсуждали, как видно, скачку. Круглые смеющиеся лица их с глазами-щелочками, с черными узкими будто приклеенными бородками казались Глебу чужими, но не враждебными. Татарин, прискакавший первым, хохотал особенно громко. Возбужденные кони, гарцуя, закатывали глаза, мотали головами. На Глеба с Кириллом никто вообще поначалу не обращал внимания.
Но, наконец, всадники стали соскакивать с коней, привязывать их к деревьям. А к скамейке направились двое, и, взглянув на них, Глеб сразу понял про одного - главный. Лет ему, насколько мог он судить, было немного за тридцать. Лицом он был скуласт, гладок, улыбчив. Одет был в шелковый белый халат, кожаные шаровары, красные сапоги с загнутыми вверх носками. На голове надета у него была странного вида шапка, спереди у которой будто уголок был вырезан. Ни копья, ни лука за плечами, как у всех прочих, у него не было. На поясе висели кривая сабля и короткий нож.
Подойдя к скамейке, он оглядел накрытый стол, затем хитро посмотрел на Глеба.
- А ты я вижу, ждал нас, - сказал он вдруг на чистом русском языке, только со странным немного - сухим каким-то выговором. - Стол накрыл. Где хозяйка-то? Что гостей не встречает?
- Нету ее, на реку пошла стираться, - неуклюже соврал Глеб.
- На реку? А блины ты что ли сам напек? - татарин обернулся к своему спутнику, сказал ему что-то по-татарски, и оба засмеялись. - Убежала от нас твоя хозяйка. Испугалась? Или сам прогнал? Стол нам накрыла, а сама убежала. Ну, без нее тогда сядем.
Откинув за спину саблю, татарин, как был - в шапке, уселся за стол. Другие меж тем уже вовсю хозяйничали у Глеба во дворе. Один, забежав в избу, выкатил наружу кадку с квашеной капустой. Двое других за ноги несли из сарая жалобно блеющую козу. Глеб и глазом моргнуть не успел, как ее зарезали. Третьи тем временем разводили посреди двора костер. Глеб вдруг заметил, что один из татар - и одеждой и лицом такой же, как прочие - был почему-то безоружен и с закрученными за спиной руками.
Спутник главного выкрикнул что-то на весь двор, и еще трое татар подошли и сели вокруг стола.
- Ты тоже садись, чего стоишь? - пригласил Глеба сотник. Это что, отец твой?
Глеб покачал головой.
- Странник я. Друг отца его, - сказал Кирилл.
- Ну, садись тогда тоже. Расскажешь, может, чего интересное. Как зовут?
- Глеб.
- Кирилл я.
Оба продолжали стоять.
- Я Баядер, - взяв с тарелки блин, он сложил его лодочкой, зачерпнул им из миски сметану и отправил в рот. - Хорошие блины у твоей хозяйки. Так ты, выходит, сам по себе здесь живешь.
Глеб кивнул.
- Вольная жизнь, хорошая. Ни тиунов, ни князей, ни баскаков. Можешь считать тогда, что сегодня мы с тебя назад и вперед на десять лет дань возьмем. Ну, чего стоишь, как кол? Говорю тебе, садись, ешь. В ногах правды нет - так у вас на Руси говорят?
- Спасибо, конечно, - ответил Глеб, помолчав немного. Только на Руси у нас принято, чтобы хозяева гостей за стол приглашали.
Ответив, сел за угол стола.
Кирилл и Баядер посмотрели на него - Кирилл испуганно, а Баядер - с удивлением. Кирилл опустился тут же на лавку рядом с ним.
- А мы и есть тут хозяева - на Руси, - сказал Баядер. - Мы - монголы. Ты разве этого не знал? С нами и князья за стол садятся, когда мы их приглашаем. А ты харакун - черный человек, и разговариваешь дерзко.
- Не серчай на него, Баядер, - поспешил вмешаться Кирилл. - Ему сейчас козу жалко. Дети у него, кормила она их, понимаешь.
Он опустил под столом ладонь Глебу на колено и сжал слегка, призывая к сдержанности.
- Ты прикуси язык, Глеб, - прошептал он чуть слышно, когда татары заговорили между собой. - Скажи спасибо, что кобылу не тронули.
Глеб и сам успел уже пожалеть о том, что сказал. Старик был прав - козу ему было безумно жаль. Да и весь этот погром застал его слишком врасплох. В жизни своей не видел он ничего такого. Но гордость гордостью, а хороша она, пожалуй, когда ты за себя одного отвечаешь. У него же семья. Ради нее хотя бы можно было б и промолчать. В самом деле, слава Богу, что кобылу не тронули. Говорят ведь, они и конину едят.
Кирилл перекрестился и взял с тарелки блин.
Баядер больше не смотрел на них, ел и разговаривал по-татарски со своими. Глебу есть совсем не хотелось, но и сидеть просто так было как-то нелепо. Перекрестившись, и он потянулся к блинам.
В это время один из татар, кивнув на него, что-то произнес, и все рассмеялись. Рассмеялся и Баядер.
- Он говорит, - перевел Баядер, смеясь, - что вы, урусуты, молитесь перед едой, потому что подавиться боитесь. В самом деле так?
- Да нет, - чуть улыбнувшись из вежливости, ответил Кирилл. - Это мы Бога благодарим за то, что послал Он нам хлеб наш насущный сегодня.
- Почему это послал? - пожал плечами Баядер. - Он разве с неба сюда на стол свалился.
- На все воля Божья, - пояснил Кирилл. - Без нее ничего в этом мире не делается.
- Боги разные бывают, - сказал Баядер. - И воля у них разная бывает. Один захочет еду послать, другой захочет отнять. А харакун все равно пахать должен, зерно молоть должен, жена его из муки блины печь должна. Когда сделают все это, то и хлеб насущный появится. А не сделают, так и молитва не поможет. Молитва в бою помогает, в болезни помочь может - когда от человека мало зависит. И обязательно знать надо, кому для чего молиться. Вы, урусуты, всегда только Спасу молитесь. Спас добрый бог, но слабый. Ему о детях можно молиться, о здоровье. А на войне от него толку нет. Наш Сульдэ его всегда бьет. Сульдэ - очень сильный бог. Мы, монголы, вместе с ним три четвертых мира завоевали.
- Если бог убивать и насильничать помогает, разве это бог? - произнес Глеб.
- А кто же? - не понял Баядер.
- Мы его сатаной называем.
- Как хочешь, можешь называть. Если помогает, надо ему молиться.
- Бог не может быть злой, - покачал головою Глеб. - Люди могут быть злые, а Бог - нет.
- Глупый ты харакун. Как ты можешь об этом рассуждать, если настоящих богов не знаешь? Бог бывает злой, бывает добрый, бывает сильный, бывает слабый. А молиться надо тому, от которого больше пользы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57