Любому количеству людей в любой точке земного шара достаточно придерживаться их между собой, чтобы там, где они живут, немедленно возникло то самое совершенное общество, к которому так стремятся люди во все времена.
- Если бы еще их начали придерживаться все сразу, заметил Вольф.
- Невозможно, - согласился Гвоздев. - Разом невозможно. Но каждому в отдельности начать никогда не поздно. И никакое общество этому не помеха, поверьте. Это только так кажется, что среда немедленно заест. Главное - не идти на компромиссы, не убеждать себя, что ради такой-то громадной цели, такой-то маленький пустячок можно себе позволить... Ну и еще, пожалуй, не нужно бояться смерти.
Евгений Иванович посмотрел на него как-то дико. Гвоздев, кажется, не заметил этого, улыбнулся каким-то мыслям своим.
- Не сочтите за комплимент, Евгений Иванович, - продолжил он, - но приятно, что у нас с вами интересный разговор получается. Этот ваш вопрос - насчет человеческих желаний весьма серьезная штука на самом деле. Что предписано человеку в этой жизни - аскетизм или радость? Кто более "угоден Богу" какой-нибудь отец-пустынник, глядящий на эту жизнь с презрением, едва не с ненавистью, жаждущий только одного жизни иной; или homo delektus - человек радующийся. Вам не приходилось случайно читать Бердяева? Впрочем, пардон, вопрос, конечно, неуместный. Лично мне многое не нравится в его идеях. Уж очень назойливо он сравнивает нашу жизнь с сыпью на лице, твердит о прыщавости и болезненности человеческой сути, об изначальной греховности жизни земной. Но кто же все-таки прав Бердяев или Бетховен, поющий этой жизни оду к радости? Согласитесь, серьезный вопрос, без него человеку не определиться. А ответ, по-моему, совершенно очевиден. Достаточно простого логического упражнения. В чем суть доброго поступка? Сделать так, чтобы другому было радостно. Значит, если мы принимаем добро за плюс, за положительный полюс жизни, то и радость мы должны принять за плюс. Если Богу угодно добро, то, значит, ему угодна и радость. Если Богу угодна была бы печаль, то нам следовало бы творить зло, не так ли?
- У вас все по полочкам, - сказал Евгений Иванович. - Вам проще. Но и по-вашему выходит, что я прав. Я хочу жить.
- Вы правы без сомнения. Жизнь хорошая штука. Если бы еще вы согласились со мной, что жизнь и карьера, радость и деньги немного разные вещи. Радость ведь - это не сама жизнь, а наше восприятие ее. Лично я, например, считаю, что прожил за этими стенами три месяца полноценной и, в общем, радостной жизни. У меня, в частности, никогда до сих пор не было так сразу много интересных собеседников, как здесь. Все зависит на самом деле только от вас.
Вольф ничего не ответил на это.
- Однако я бы вздремнул немного, - помолчав, заметил Иван Сергеевич и поправил узелок под столом. - Скоро начнут долбить в дверь, тогда мы сможем продолжить наш славный диспут. Спокойной ночи, Евгений Иванович, - заключил он и снова растянулся на подстилке.
На этой подстилке в бурый цветочек еще в прошлую пятницу супруга Евгения Ивановича гладила ему сорочки. Она сунула ее в чемодан в последний момент, сквозь слезы оглядывая комнату и, видимо, не в силах сообразить, что следует еще собрать ему.
Тусклый желтый свет десятисвечевой лампы освещал грязный цементный пол камеры, края подстилки, ноги засопевшего уже сокамерника его. Евгений Иванович долго еще сидел, не шевелясь, уставившись на рваные без шнурков ботинки на ногах у Гвоздева, потом как-то боком повалился на свой топчан, подобрал под себя колени и, беззвучно простонав, закрыл глаза.
Глава 18. СЮРПРИЗ
Первая Пашина мысль, когда он вынырнул из забытья этим утром, была - проспал. Будильник не прозвенел, или он забыл его завести. Но тут же он вспомнил, что сегодня воскресенье, проспать ему нечего, тогда он закрыл глаза и снова задремал. В этой муторной дреме - где-то на самой границе между сном и явью - он знал уже, что пробуждение не обещает ему ничего радостного. И поэтому оставался в ней почти умышленно, на секунду только заглядывал в утро, и снова уходил, и снова оказывался среди обманчивых подвижных законов иного бытия.
Но однажды, открыв глаза, он понял, что сон его окончен. Тогда в секунду улетучились призрачные образы, жизнь овладела Пашей без остатка, в голову вскочило похмелье, и лавиной обрушились мучительные воспоминания о вчерашнем дне.
Столько из ряда вон выходящих событий вместила в себя вторая его половина, что трудно было даже расставить их по порядку, не то что разобраться в них. Это письмо из Вельяминово - Глебов арест; весь этот день рождения - пышный и бестолковый - на котором он выпил к тому же лишнего под конец; этот мальчишка и... И Вера Андреевна.
Это было ужасно. Это просто невозможно было - то, как он разговаривал с ней там, на площади. Как вообще мог он разговаривать с ней об этом?! Конечно, он был пьян, но, пожалуй, и не вспомнить, когда в последний раз он настолько терял контроль над собой. Дело даже не в том, что он говорил ей такие вещи, за одну сотую которых любому человеку легко угодить на другой конец материка; говорить с ней можно без опаски о чем угодно - это он давно понял. А просто ни к чему, настолько ни к чему ей было знать обо всем этом.
Что теперь будет думать она о нем? Захочет ли вообще еще с ним общаться? До сих пор она явно думала о нем лучше, чем он есть на самом деле. Она подозревала, конечно, чем приходится ему заниматься. Но, кажется, ей представлялись в нем какие-то душевные метания, сомнения, идеи. Она, похоже, думает, что он верит в Бога. Он же до вчерашнего дня и не предполагал, что она верит в Него. Все-таки все люди на удивление живут - каждый в своем измерении. Это правда - то, что сказала она вчера на дне рождения - никто ни о ком не знает ничего действительно важного. Все словно бы заключены в одиночные камеры и перестукиваются между собой, не представляя даже, с кем именно.
Она решила, что он переживает за свою бессмертную душу. А на самом деле ему просто противно и страшно участвовать в этих бессмысленных жестоких играх. Противно врать Игорю каждый день, на работе делать вид, что все происходящее в порядке вещей. Страшно понимать, что лучшая половина жизни его прожита напрасно; что дело, которому он сознательно посвятил ее, оказалось иллюзией, фикцией, картонной маской, прикрывающей кровавый оскал бессовестного режима.
Он поступал в юридический институт с верой в то, что человечество, скинувшее с себя тысячелетний груз слащавого ханжества, двойной морали, рабской покорности произволу, хотя и с трудом, хотя и с ошибками, начинающее в двадцатом веке новую самостоятельную жизнь, способно разумно и справедливо организовать ее.
Тысячи лет судьбы стран и народов зависели от прихотей и настроений властителей. Тысячи лет бессовестный грабеж большинства ради комфортной жизни единиц считался законным устройством общества. Тысячи лет бессмысленные войны заглатывали миллионы человеческих жизней. Тысячи лет люди, живущие так, продолжали считать себя исповедующими религию, главные заповеди в которой - не убий, не укради, возлюби ближнего, прощай врагам.
И вот, наконец, пришло время, появился шанс у человека честно взглянуть на свою жизнь, на самого себя, взвесить и оценить свои цели и свои способности, разумно регламентировав устройство общества, оградить себя от своих же слабостей и пороков. Ему, Паше Кузькину, повезло родиться именно в это время, и пятнадцать лет своей жизни он посвятил теории разумного устройства человечеством своего бытия.
И что же из этого вышло? Очередной, стократ страшнейший виток насилия, жестокости и несправедливости. Безумный в своей бесцельности террор. Циничная, кровавая оргия новых хозяев жизни.
Так, может быть, в этом и заключена подлинная природа человека? Может быть, та, казавшаяся приторно фальшивой, абсурдно неприспособленной к реальной жизни, христианская мораль, была все это время хоть каким-то сдерживающим фактором для тупого стада людей?
Он не стал объяснять ей этого всего вчера. Побоялся разочаровать ее. Потому что знал, что ей вообще не интересны ни социальные проблемы, ни общественные взгляды людей. Ей интересны сами люди и то, что в душе их. Однажды она сказала ему: "Люди бывают злыми, только когда их много." Для времени, в котором живут они, она невероятно аполитичный человек. Более неподходящей кандидатуры для депутата Верховного Совета даже и придумать было нельзя. Кстати, за всеми этими отчаянными историями, он и забыл поговорить с ней об этом. Интересно, что это нашло на Баева вчера? Похоже, что она просто приглянулась ему. Если так, то трудно даже представить себе, что может из этого получиться. Ничего хорошего - уж это точно.
К ней вообще почему-то удивительно тянет самых разных людей. Ну, конечно, она очень красива. Но что-то есть в ней еще и помимо красоты. Ему, например, почему-то всегда хотелось рассказать ей о себе больше, чем другим. Надя ведь тоже красивая женщина, хотя самому ему как-то трудно уже об этом судить. Они прожили вместе одиннадцать лет, но так никогда и не рассказал он ей о Павле Кузьмиче. А Вере рассказал вдруг.
Вообще в последнее время он чувствует к ней что-то особое. Что-то непохожее ни на какие другие чувства. Что-то, что никогда не чувствовал он к Наде. Он привык считать себя рациональным человеком, и никогда не придавал серьезного значения всякого рода поэмам о любви, которая неподвластна разуму, которой все нипочем. Надя в свое время - в институте очень нравилась ему, но женитьба его на ней была вполне разумным, обдуманным шагом.
Он намерен был много работать после получения диплома. Тогда была у него еще масса иллюзий относительно создававшейся на его глазах юридической системы страны. Мечтал он стать со временем известным на всю страну адвокатом, либо даже автором совершенно новых, неоткрытых до сих пор человечеством принципов юриспруденции. Смутно грезилась ему слава. И он понимал, что времени на девушек и холостые забавы немного отпущено для него. Надя нравилась ему, потому что была красива и умна не в пример многим другим знакомым его девушкам. Он ясно представлял ее своей женой: помощником в работе, способным оценить то, чем занимается он, другом, матерью его ребенка. Что уж скрывать важным было и отсутствие у нее, коренной ростовчанки, жилищных проблем. И на пятом курсе он сделал ей предложение.
То, что чувствовал он теперь к Вере Андреевне, было совсем другим. И прежде всего, следовало признать, что чувство это было совершенно иррационально. Он не представлял себе, что мог бы бросить ради нее семью, сына. Он не собирался пробовать соблазнить ее, сделать любовницей - для этого он слишком уважал ее. Но как-то незаметно он очень привязался к ней. Почему-то все время тянуло его быть возле нее. Если не видел он ее хотя бы день, начинал скучать, искал повод зайти - домой или в библиотеку. На работе, дома, за любым занятием он вдруг ловил себя на том, что думает о ней, вспоминает последний их разговор или готовится рассказать ей что-то при встрече.
Вчера на Советской в какой-то момент ему вдруг стало жутко при мысли, что может он теперь потерять ее дружбу. Он ясно ощутил, что останется тогда совершенно один в этом городе. Да, пожалуй, вообще - в этой жизни.
В квартире было тихо. Между неплотно сдвинутыми шторами в окне был виден кусок пасмурного неба. Будильник показывал четверть одиннадцатого. Хотелось почистить зубы и напиться кофе. Не хотелось только вставать. Переборов себя, Паша вылез из постели, накинул халат, сунул ноги в старые тряпичные тапочки и с ощущением нехорошей похмельной легкости в теле, пошел из спальни.
То, что в следующую секунду увидел он, распахнув дверь в гостиную, было настолько ошарашивающим, невероятным, ни с чем не сообразным, что на минуту он застыл на пороге, оказавшись не в силах ни переступить через него, ни сказать ни слова, ни сообразить что-либо. За накрытым к завтраку журнальным столиком возле окна сидели в креслах: спиной к нему - Надя; лицом к нему... Нет, Паша отказывался понимать что-либо - Глеб!
Впору было ущипнуть себя за щеку, чтобы проверить, не продолжение ли это утренней дремы. Глеб, поднявшись из кресла, тоже как будто застыл на месте и смотрел на него радостно и глуповато улыбаясь.
Паша так и не смог сказать ничего. Он просто бросился к Глебу и обнял его. Тот, похоже, только что вылез из душа, был с мокрыми волосами и одет в Пашино спортивное трико. Он по-детски прижался к нему, пробормотал:
- Здравствуй, брат, - и поцеловал его в щеку.
- Ну и ну, - произнес, наконец, Паша, отстраняя и разглядывая его. - Вот уж, нечего сказать, сюрприз. Ты откуда взялся?
- Из Вислогуз, - ответил тот, сияя.
- А что же такое Наталья Васильевна?.. - отпустив объятия, начал было он, но Надя, громко вздохнув, сразу перебила его.
- Иди, умойся, пожалуйста, - сказала она, - и садись завтракать. Я сейчас еще кофе сварю.
Паша и сам уже сообразил, что сходу начинать расспросы бессмысленно. Он еще несколько времени постоял перед Глебом, улыбаясь и разглядывая его, затем отправился в ванную.
Оттуда было слышно ему, как Надя прошла на кухню, развела примус. Игоря в квартире не было; должно быть, он уже гонял в футбол на пустыре.
Паша довольно долго пробыл в ванной: умывался, причесывался, чистил зубы - параллельно с внешностью приводя в порядок и мысли свои. Новый день начинался еще более безумно, чем завершился вчерашний. Вслед за радостью к сердцу его подступила тревога. Уже ясно было ему: какая бы история не стояла за этими чудом - беспокойств, а, вероятно, и опасностей принесет она никак не меньше, чем радости.
Убежать из следственного изолятора он, разумеется, не мог, соображал Паша, разглядывая в запотевшем зеркале несколько помятое отображение свое, ожесточенно орудуя зубной щеткой. Проще представить, что изолятор убежал от него. Но тогда каким же образом? Ведь не придумала же все это Наталья Васильевна. Значит, уполномоченный наврал ей. Ради чего?
"Ну и выходные!" - лохматя голову махровым полотенцем, пробормотал он чуть не вслух.
Когда он вернулся в гостиную, к журнальному столику уже придвинут был для него стул, в керамической кружке, приятно щекоча ноздри, дымился кофе, появилась чистая тарелка, и Надя, когда он подсел к ним, выложила на нее яичницу с колбасой. Пара обжигающих глотков черного крепкого напитка восстановили логической строй его мыслей.
- Ну, так, голубчик, - произнес он, намазывая хлеб маслом. - Давай-ка сразу все подробно и по-порядку.
- Я Наде все уже рассказал, - как-то виновато развел руками Глеб, по телячьи глядя на него влюбленными глазами. Ничего ведь я такого не натворил. А вот теперь не знаю, что и делать. В общем, председателя я нашего напрасно послушался.
Он начал рассказывать, и по мере того, как небывалая ситуация разъяснялась перед Пашей, на душе у него делалось все более мрачно. История выходила скверная и очень небезопасная хуже, чем мог он даже предположить. Дело оказалось вот в чем.
Полторы недели тому назад, под вечер, на конюшню, где возился Глеб с жеребятами, прибежал сын Вислогузовского председателя Андрюха Ватников - семнадцатилетний парнишка, с которым были они последнее время дружны. Прибежав, рассказал ему, что к отцу его только что пришли двое милиционеров с ордером на арест Глеба за антисоветскую агитацию, спрашивают, где им найти его, и скоро, видимо, появятся здесь.
- Ну, я, конечно, растерялся, - рассказывал Глеб. - Говорю ему - ладно, пускай арестовывают. Никакой агитации я не вел разберутся там и отпустят. Но Андрюха только головой замотал. Нет, говорит, не отпустят. В округе, говорит, за последний год троих уже за агитацию эту арестовали и ни одного не отпустили кому по пять, а кому и по десять лет намотали. Они, говорит, когда арестовывают, ни за что уже не отпускают, чтобы не вышло, будто ошиблись.
Оказалось, что Андрюха прибежал на конюшню с ведома отца. Председатель, по его словам, очень переживал, что нигде ему теперь не найти ветеринара. Просил он сына передать Глебу, чтобы уходил тот, куда глаза глядят, перебился бы где-нибудь полгодика, а там авось о нем и позабудут - бывали, мол, в других колхозах такие случаи. Пусть ближе к зиме тогда попробует Глеб осторожно связаться с ним, и он ему сообщит можно ли будет ему вернуться. Паспорт он Глебу, конечно, не мог отдать, зато передал немного денег и велел к матери не заходить, чтобы не арестовали ее за соучастие. Он же сам ей потом все расскажет. Еще просил передать, чтобы, если все-таки его поймают, сказал бы он, будто случайно увидел милиционеров, входящих в дом к председателю, стало, мол, ему любопытно, что там такое стряслось, подкрался он и подслушал под окнами - окна в доме открыты были.
- Так вот и ушел я, - виновато улыбался Глеб. - Домой-то, правда, заскочил все же - мать на огороде была, денег взял и в рюкзак побросал кое-что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57