- У себя?
- У себя, у себя. Нервничает только. С телефоном у него что-то творится - звонят ему, а ни слова не слышно. Ты постучись.
Харитон подошел к обитой черным дерматином двери и костяшками пальцев постучал по косяку.
- Да! - раздался раздраженный голос из-за дерматина.
Харитон открыл дверь.
В просторном - с двумя большими окнами - кабинете стол был расположен в дальнем от входящего углу. Степан Ибрагимович, сцепив пальцы рук на столе, в упор смотрел на идущего по кабинету Харитона. Вид у начальника РО НКВД был мрачноватый.
Майор Степан Ибрагимович Баев был средних лет полноватый мужчина с совершенно круглой, недавно начавшей лысеть головой. На аккуратно выбритом лице его хранилось выражение энергичного, волевого, привыкшего руководить человека.
- Что там у тебя? Говори короче, - произнес он недружелюбно, когда Харитон подошел вплотную к столу. - С Гвоздевым закончил?
- Почти уже. Заключение пишу. Сегодня закончу, - пообещал Харитон. - Степан Ибрагимович, вы знаете, у нас тут какая-то женщина под окнами ходит.
- Чего-чего? Какая женщина? Под какими окнами?
- Да вот под этими самыми. По кладбищу.
- Кто ее туда пустил?
- Мне это и самому хотелось бы узнать.
Баев резко встал из-за стола, шагнул к окну, отдернул штору.
- Нет-нет, Степан Ибрагимович, сейчас уже нету, я проверял. А полчаса назад ходила. Молодая женщина в ночной сорочке.
Степан Ибрагимович помолчал несколько секунд.
- Послушай, Харитон, тебе заняться нечем?
- Да честное слово, Степан Ибрагимович. Я собственными глазами видел. Еще и патефон играл.
- При чем тут патефон?
- Я не знаю, может, и ни при чем. Но вы ведь слышали, как патефон играл?
- Ничего я не слышал! У меня тут весь вечер с телефоном, черт его знает, что творится, - >Баев с ненавистью взглянул на черный аппарат.
- И знаете, что самое странное, - вдруг резко понизив голос, произнес Харитон. - Эта женщина...
Но он не смог договорить. В ту же секунду телефон на баевском столе, коротко звякнув, выдержал небольшую паузу и разразился затем пронзительной непрерывной трелью.
Баев чертыхнулся и схватил трубку.
- Алло! - заорал он в микрофон с откровенной злобой. Алло! Говорите! Говорите громче! Алло. Черт вас возьми!.. Алло, алло! Да! Вот теперь слышно... Да, я слушаю. Баев у аппарата. Говорите!.. Кто?.. А-а, ну добрый вечер. Это вы мне сейчас звонили?.. Да вот последние полчаса... А вы откуда звоните?.. Из сельсовета?.. Ну ладно, что там у вас?.. Так... Так... Понятно... Встретиться? Когда? Это что, срочно?.. А вы можете объяснить, в чем дело? Рядом никого нет?.. Так... Кто-кто? Баев взял из вазочки на столе химический карандаш, придвинул к себе блокнот, принялся что-то записывать. - Епископ Евдоким? Постойте, а откуда он у нас взялся?.. Нет, я не в курсе всех этих дел... Ну ладно, подробности мне сейчас не нужны. Короче, вы считаете, что есть основания?.. Я говорю, вы сами уверены в том, что есть основания?.. Так... Ну, хорошо, мне все ясно. Нет, встречаться не будем. Сделаем так: вы изложите это все на бумаге, а когда приедут наши люди, бумагу передадите с ними. Договорились?.. В котором часу им подъехать?.. Ну, давайте в девять, чтобы наверняка... Хорошо, я понял. Семнадцатого, во вторник, в девять часов... Да, я все понял. Всего хорошего, Баев повесил трубку.
Харитон, покуда он говорил, тихонько присел на стул и не отрываясь смотрел теперь в одну точку - в угол слева от стола, где стояли большие напольные часы. Баев, повесив трубку, некоторое время молчал, глядя на записанные им несколько строк.
- Слушай, Харитон, - произнес он через минуту. - Через тебя же у нас прошлый год попы шли. Должен помнить - епископа нашего взяли ведь вроде этой зимой.
- В декабре еще взяли - на Лубянку.
- Похоже, тут еще один у нас объявился.
- Евдоким - это из обновленцев, Степан Ибрагимович.
- А, из обновленцев. Я-то думаю, чего он на него взъелся. А они что, последнее время сильно между собой грызутся?
- Последнее время не слишком сильно. Некому уже.
- Ну, это как сказать. Ладно. Вот что, Харитоша. Позвони-ка ты сейчас со своего телефона Свисту и попроси его зайти ко мне. Скажи, что это срочно. И... слушай, прекращай уже о бабах думать. Жениться тебе, между прочим, пора.
Харитон поднялся со стула, как-то замялся на секунду.
- Степан Ибрагимович, - сказал он, - а почему у вас часы стоят?
- Что-что? - удивленно взглянул на него Баев. - Какие часы? - он обернулся вслед за харитоновым взглядом. На циферблате напольных часов была полночь. - А-а, ну, должно быть, забыл завести с утра.
- Они ведь били двенадцать. Я сам слышал.
- И что ж такого? - поморщился Степан Ибрагимович. Пробили и остановились. Что у тебя за настроение сегодня? Мистика какая-то кругом мерещится.
Харитон направился к двери. Но на полпути остановился.
- Да, - сказал он. - Степан Ибрагимович. Вас же можно уже поздравить.
- Ну так поздравь, - довольно равнодушно предложил Баев.
- Поздравляю, - сказал Харитон. - Крепкого здоровья, успехов...
- Хорошо, хорошо, - перебил его Степан Ибрагимович. Свисту обязательно скажи, что он мне прямо сейчас нужен.
Харитон кивнул, вышел и тихонько прикрыл за собой дверь кабинета. Он минуту постоял посреди секретарской, задумчиво глядя на профиль Елизаветы, невозмутимо стрекочущей на пишущей машинке.
- Лиз, - спросил он вдруг, - а у тебя муж не сердится, что ты по ночам работаешь?
- Чего сердиться-то? - удивленно взглянула на него секретарша. - Он же понимает - работа.
- Ну да, работа, - пробормотал Харитон. - Несутся по небу всадники и все такое.
- Чего-чего? - вскинув брови, наморщила лоб Елизавета.
- Всадники, говорю, - вздохнул Харитон. - Всадники несутся, а трубы трубят. Кто же ей мог сказать?
Лиза молча смотрела на него снизу вверх.
- Мужу привет, - кивнул ей Харитон, направляясь к выходу.
Когда дверь за ним закрылась, Лиза, глядя на нее, покрутила у виска указательным пальцем.
Эти слова произнесла Зинаида Олеговна вчерашней ночью. Как и всегда, когда засыпала беспокойно, она проснулась под утро, подошла к его кровати и встала над ней, громко, сбивчиво дыша. Харитону не привыкать уже было просыпаться от этого нарочитого дыхания. Разбудив его таким способом, она обычно минуту еще молча стояла над ним с вытаращенными глазами, чтобы подчеркнуть значительность того, что произносила затем.
- Беспокойно лежится мне, Харитон, - произнесла она в этот раз; начинала она всегда примерно одинаково. - Чувствую ясно, как приближается суд. Уже трубят вокруг трубы, уже несутся по небу всадники, и апокалипсис вершится на наших глазах.
- Мама, мама, - морщась спросонья, привычно пробормотал он. - Ложись, пожалуйста, спать, - и отвернулся к стене.
Она подышала над ним еще минуту-другую, потом ушла. На сколько-то времени в этот раз сон она ему все-таки разогнала. Лежа на спине, он глядел на полную луну за окном, на едва начавшее светлеть небо, и с некоторым раздражением думал о том, что надо в конце-концов и решаться на что-то, до бесконечности все это продолжаться не может.
Потом он все же уснул.
И эту бредовую фразу, как и сотню других, ей подобных, он конечно вскоре забыл бы, если бы не пришлось повториться ей теперь таким вот странным образом. Но кто же это мог подслушать ее тогда? Как? И кто же, черт возьми, она такая, эта довольно бесстыжая барышня?
- Бруно, - берясь за телефонную трубку, бессмысленно пробормотал Харитон. - Бруно-мруно.
Набрав номер, он в задумчивости выключил и снова включил настольную лампу. Следовало признать, что кому-то этот розыгрыш, несмотря на очевидность его, все же удался.
- Алло! - по привычке прокричал он в трубку, но тут же убедившись, что слышимость хорошая, заговорил нормальным голосом. - С Михал Михалычем соедините, будьте добры... Спасский, НКВД... Михал Михалыч! Харитон беспокоит, добрый вечер... Да, да, все в порядке, спасибо. Михал Михалыч, тут Степан Ибрагимович очень просит вас заглянуть к нему... Нет, я не в курсе, но, по-видимому, это срочно. Он просит, чтобы прямо сейчас... Да у него с аппаратом какие-то нелады - барахлит. С линией, вообще-то говоря, надо что-то делать... Да... Да, да. Я понимаю, Михал Михалыч, но, по-моему, все-таки лучше, если б вы пришли... Да, я все понимаю... Да нет, мое ведь дело в данном случае передать... Конечно, конечно, постарайтесь. К тому же все-таки день рождения... Да, работы по горло, как всегда... Ну, а кому сейчас легко?.. Да, увидимся, разумеется. Всего хорошего.
Повесив трубку, Харитон покачал головой. Похоже, что Свист этот так до сих пор и не разобрался, что почем в районном городе Зольске. Можно уже держать пари, что и он здесь надолго не задержится. Жаль, в целом он, кажется, неплохой мужик, хотя и без царя в голове. А, впрочем, наплевать.
Какое-то время Харитон сидел за столом без дела, затем снова взял брошенное перо и, наконец, макнул его в чернильницу.
Глава 3. КВАРТИРА
Если заглянуть в историю Зольска, то, по неподтвержденным данным, основан он был еще при татаро-монголах. История его вообще изучена мало, хотя из новейшей кое-что известно. Доподлинно известен, в частности, следующий факт.
Без малого семьдесят лет назад, считая от той весны, в семье зажиточного зольского купца Бориса Пустовалова родился четвертый сын, названный, в честь кого - неизвестно, Захаром; и как протекли его детство и отрочество, никто не знает.
Когда же пошел Захару Борисовичу двадцатый годок, и батюшка его тихо скончался от белой горячки, на свою долю наследных денег купил он пустырь у восточной окраины Зольска, подрядил будущих своих, но покуда несознательных могильщиков, и в какие-нибудь полгода выстроил на пустыре двухэтажный дом с тремя подъездами, по четыре квартиры в каждом. Выстроив, женился, предпринимательскую деятельность оставил и стал заметным в городе домовладельцем.
И, вероятно, дожил бы спокойно до сытой старости, если бы политические события в России, которыми никогда он не интересовался, не повернули столь решительно на столбовую дорогу истории.
А началось все лично для Захара Борисовича с совершенно неприметного факта. Как-то осенью, на излете натиска первой русской революции, во время утреннего кофе, в дверь к нему постучался застенчивого вида щуплый молодой человек в очках, представился Ильей Ильичем Валабуевым и быстро, не торгуясь, нанял у него трехкомнатную квартиру в первом этаже. Деньги к вящему удовольствию Захара Борисовича он выразил готовность внести вперед.
И разве мог подумать тогда аполитичный господин Пустовалов, что утренний гость его, которого он принял не то за начинающего лекаря, не то за ищущего частной практики учителя, был на самом деле не лекарь и не учитель, а отчаянный революционер с пятилетним подпольным стажем, с двумя пулевыми ранениями на баррикадах Пресни.
Мог ли предположить даже почтенный Захар Борисович, что внесенные ему вперед деньги месяц назад экспроприированы в московской ювелирной лавке Гутмана, что в черном кожаном саквояже, из которого достал их Илья Ильич, лежали помимо браунинга две тысячи антимонархических листовок, что, наконец, настоящая фамилия молодого человека была и не Валабуев вовсе, а Балалаев, под которой и был он известен всей московской тайной полиции.
И в мыслях не было ничего такого у Захара Борисовича Пустовалова. И поперхнулся бы он своим горячим кофе, если кто-нибудь сказал бы ему тогда, что в первом этаже его собственного дома меньше чем через месяц начнет активно действовать первая в городе Зольске марксистская ячейка. В честь чего впоследствии и будет установлена на доме мемориальная доска.
Между тем, все это именно так и случилось. И в 1918 году, немного не дожив до сытой старости, Захар Борисович был банальным образом расстрелян одним из постоянных членов ячейки, заседавшей не так давно в его собственном доме. И даже память о нем со временем прошла.
И Валабуев-Балалаев тогда уже тоже погиб, комиссаря на фронтах гражданской, но в памяти зольчан запечатлелся надолго названием улицы - той самой, в конце которой приобрел некогда пустырь купеческий сын Захар Пустовалов.
В этом-то историческом доме, стоявшем покоем за номером восемнадцатым по улице Валабуева - в третьем подъезде, в первом этаже, в маленькой комнате трехкомнатной коммунальной квартиры No 9 - никто не скажет теперь, той самой или другой - жила Вера Андреевна. А в том же подъезде, во втором этаже, в двухкомнатной отдельной квартире No 12, с женой и десятилетним сыном жил Павел Иванович Кузькин.
В квартире вместе с Верой Андреевной проживало, не считая ее, четверо жильцов. За входной дверью была здесь маленькая прихожая, в которой стояло тусклое зеркало, деревянная вешалка, и двум гостям в которой было уже тесно. Узкий прямой коридор вел из прихожей на кухню, а все три комнаты помещались по левую руку этого коридора. В первой, самой маленькой из них, была прописана Вера Андреевна. В двух других - коммунальные соседи ее - семья Борисовых, состоящая из трех человек: Ивана Семеновича, служащего железнодорожной станции Зольска, Калерии Петровны, его жены, и пятилетней Лены, их дочки.
Иван Семенович Борисов был сорокалетний хозяйственный мужчина невысокого роста, домосед, без седины в волосах и без особых примет в округлом лице. Калерию Петровну отличали от мужа немного более высокий рост, немного более молодой возраст, куда как более экспрессивный характер.
Три года, которые прожила Вера Андреевна в этой квартире, отношения ее с Борисовыми сохранялись вполне доброжелательные, однако ни особой близости, ни настоящей дружбы между соседями не возникло. И, судя по всему, причина тому - которую лишь смутно предполагала Вера Андреевна, но, должно быть, гораздо более определенно держала в уме Калерия Петровна - была одна. Три года провести с красивой молодой библиотекаршей в соседних комнатах, каждый день встречаться с ней в узком коридорчике, в котором разойтись возможно только боком, на кухне склоняться вместе над барахлящим примусом - чего-то все это должно было стоить сорокалетнему давно женатому мужчине, даже такому здравомыслящему, как Иван Семенович.
Во все это время, впрочем, к всеобщему покою и ладу в квартире, ни у кого из троих подобная мысль не вышла за пределы собственно мысли. В тесном пространстве коммуналки имелось, к тому же, обстоятельство, одним своим существованием делавшее всякую несдержанность в этом роде почти невозможной. Обстоятельство это звали Леночка Борисова. Голубоглазая, светловолосая, сообразительная и очень красивая девочка - с ярким бантом над головой - порой казалась она сошедшей с какой-нибудь популярной открытки. Была она очень общительна, смешлива и, кажется, готова была дружить со всяким, кого только видела в эту минуту.
Веру Андреевну звала она "тетя Верочка" и частенько заглядывала к ней в комнату, чтобы выслушать от нее известные сказки и поведать изгибы судьбы любимой куклы.
И еще один человек жил в коммунальной квартире - в центральной комнате, которую Борисовы сдавали внаем. Человек, рассказать о котором стоит особо, потому что и человек этот был особый, в захолустном райцентре почти и немыслимый - не более, не менее, как заслуженный артист Республики, известный и в стране, и в мире пианист, бывший профессор московской консерватории, а ныне ссыльный без права проживания в стоверстной зоне четырнадцати городов - Аркадий Исаевич Эйслер.
Полтора года назад, под новый 1937 год, Вера Андреевна наряжала елку у себя в комнате, когда в дверь позвонили, и она вышла открыть.
На пороге квартиры оказался невысокий седой старичок в черном пальто и белом шарфе, без шапки, с ясным вежливым взглядом коричневых глаз. Старичок улыбался и руки держал в карманах.
- Добрый вечер, - произнес он голосом удивительно молодым. - Скажите, будьте добры, здесь ли проживает товарищ Борисов?
Вера Андреевна показала дорогу, а сама ушла к себе вспоминать, где же могла она видеть это аккуратное сухонькое лицо, вежливые глаза и улыбку. Пройдясь по комнате вокруг стола, похмурившись, но так и не вспомнив, она пожала плечами и снова принялась за елку.
Через четверть часа ей было слышно, как старичок в прихожей прощался с Борисовыми, как тем же ясным, молодым голосом произнес:
- Так, до завтра, Иван Семенович. Всего вам доброго, Калерия Петровна.
Как закрылась входная дверь.
С серебряным серпантином в руках она подошла к окну, взглядом проводила ссутуленную фигурку, пока не скрылась она в снежной ночи. А в комнату к ней постучался Иван Семенович.
- Скажите, Вера, - спросил он.- Вам ничего не говорит фамилия Эйслер?
И тогда она, конечно, вспомнила.
Однажды в Москве она с подругой была на его концерте в консерватории. Это было года три тому назад. Они сидели во втором ряду. Эйслер играл Бетховена и Шопена. Ее поразило тогда и надолго запомнилось, как подруга ее - боевая девчонка по фамилии Звягинцева - плакала к концу восьмой "патетической" и, боясь пошевелиться, не утирала слез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57