Когда последний раз ходил к ним отмечаться, уполномоченный передал. Нахальный такой мальчишка - надутый, как пузырь, собственной значимостью. Сначала вручил мне деньги, потом дождался моего вопроса и потом уже сообщил - мол, "предлагается явиться".
- И вы?
- А что мне было делать? Оставил ему деньги и ушел.
- Знаете, - сказала Вера Андреевна, подумав, - возможно, что все это помимо Баева было предпринято. Мне кажется, он не стал бы так грубо и так, очевидно, глупо, это обставлять. Скорее всего, это кто-нибудь из приближенных хотел ему преподнести сюрприз. Какой-нибудь Мумриков. Там есть у них такой Мумриков - вот этот уж точно - надутый, как пузырь.
Эйслер невесело усмехнулся и покачал головой.
- Не так уж это было и глупо, Верочка, - сказал он. - В грубости, к вашему сведенью, заключена огромная психологическая сила - особенно, когда исходит она от имеющих власть. Всякий на моем месте безусловно должен был принять приглашение. И, в сущности, я напрасно его не принял. Какая разница - Баев или не Баев. Они теперь убьют меня, а это обидно из-за такой ерунды... Вот видите, они заставили меня нервничать - разве это не психология?
- Господи, - сказала Вера Андреевна. - Почему вы так это говорите всегда - "убьют", "они"? Ну, с какой стати могут "они" вас "убить"?
- Верочка, Верочка, - вздохнул Аркадий Исаевич. - Знаете, иногда мне кажется, что, приволоки я однажды от них сюда чей-нибудь труп, вы стали бы говорить: ну почему же это непременно труп; да, может, он просто уснул. Не обижайтесь. Но неужели вы не видите, что происходит вокруг? Когда я жил еще там, в Твери, я, признаться, думал сперва, что это из-за меня, из-за того, что ходили ко мне. Я думал - они боятся сборищ, или моего влияния, или просто слова "стоверстник". Я мучился совестью, я хотел понять, хотел, чтобы мне объяснили. Когда они предложили мне убраться; вы понимаете - не пристрелили, не арестовали - предложили убраться - я сказал им тогда: я не уеду, пока вы не ответите мне - это из-за меня? Тот лейтенант, Вера, он посмотрел на меня, как на ненормального. Он усмехнулся и пальцем постучал о висок. Он так посмотрел на меня, что я и вправду почувствовал себя дураком. Кто я такой, Вера, ну, кто я такой? Член политбюро? Народный комиссар? Стоверстников в Калинине тысячи, знакомых у них десятки тысяч. И не пристрелили меня тогда на Лубянке только потому, что кое-кому на Западе известна моя фамилия. Но что же тогда? А тогда выходит, они берут нормальный среднестатистический процент. Если в Калинине у меня была сотня знакомых, а взяли четверых, то это четыре процента. Четыре процента в год. Здесь за полтора года сколько уже? Я считал - Гвоздев в феврале был пятым. Допустим ту же сотню, которой, по правде, и нету. Все равно это те же четыре процента. И вы полагаете, что в каждом отдельном случае им нужна для этого какая-то "стать"? Какая-то особенная причина? Самое большее, им нужен повод, и если уж мой отказ - не повод, то где тогда и найти их на всех?
Вера Андреевна поморщилась в темноте от боли и села на кровати.
- Аркадий Исаевич, - сказала она, - послушайте. Вы ведь отлично знаете - я не хуже вас вижу, что происходит вокруг. У меня полгорода в библиотечной картотеке, как на ладони. Я также, как и вы, вижу - происходит что-то немыслимое, чудовищное. И все же вы напрасно так говорите - "они". Вот я была сегодня "у них", ну и что? Если бы вы согласились играть, вы шли бы туда, как в логово людоедов. А когда пришли, увидели бы, что это самые обыкновенные люди - как вы, и как я - простые советские служащие. Поймите, Аркадий Исаевич, эти люди делают только то, что им положено делать. Они никого не убивают, они работают. Что-либо изменить в происходящем вокруг они бессильны, как и мы с вами. И как у нас с вами, у них единственный выбор - либо не вмешиваться, либо пожертвовать своей жизнью, прекрасно зная, что ничего от этого не изменится. Требовать от них сопротивления механизму, в котором они заглянула к себе, чтобы полить герань, цветущую на подоконнике, взгляд, это безнравственно - особенно, когда мы сами забились по углам и только шепчемся потихоньку. У многих из них семьи, дети - им нужно было бы пожертвовать не только собой. Разумеется, есть среди них всякие, есть такие, которым все это вполне по вкусу, но далеко не всем, уверяю вас... Да если бы все было так просто, как говорите вы, что только "мы" и "они". Но вы же сами знаете - это ровным счетом ничего не объясняет. Все бесконечно сложнее.
- Очень трогательно вы изъясняетесь, Верочка, - заметил Аркадий Исаевич. - Но, видите ли в чем дело - как бы все это ни было сложно, всегда нужен человек, который может подписать приговор невиновному; и всегда нужен человек, который может пристрелить того, кому подписан этот приговор. А происходит это как раз очень просто - ручкой по листу бумаги, пистолетом в затылок. И, не знаю, как вам, но лично мне глубоко наплевать, "по вкусу" приходится вурдалаку моя кровь или его воротит с нее.
"Я все-таки ввязалась в этот разговор, - подумала Вера Андреевна. - Я давно бы уже разделась и спала. Надо было не отвечать ему, когда он постучался." В полумраке комнаты, в полусвете из окна старик казался сейчас не таким, каким она знала его. Трудно было угадать привычную мягкость в глазах его. В острых чертах лица мерещилось ей что-то недоброе.
- Ведь что страшно, Вера, - продолжил он. - Они действительно берут без разбора. Мы с вами мучаемся, пытаемся что-то понять, а они вовсе не заботятся о том, чтобы кто-нибудь что-нибудь понимал. Они берут без раз-бо-ра. Но ведь если теми же темпами они продолжат и дальше, то через двадцать лет от страны ничего не останется. Ничего и никого. Скажите, вы полагаете, хоть сами себе отдают они отчет в том, что делают? Вы, безусловно, лучше меня знаете этих "обыкновенных людей" так скажите мне, думают они о чем-нибудь?
- О ком вы говорите, Аркадий Исаевич?
- Об этих, Вера. Вы же были сегодня у них. И вообще последнее время вы так мило общаетесь с ними - вот хоть с Павлом Ивановичем. Значит, видимо, он неглупый человек. Что он говорит вам?
- Павел Иванович - очень порядочный человек, - произнесла Вера Андреевна, следя за тем, чтобы голос ее не дрогнул.
Старик, казалось, от души рассмеялся. Потом наклонил слегка голову и посмотрел на нее с прищуром.
- Ну, что же, повезло, значит, городу Зольску, - заметил он. - Порядочный прокурор попался. Повезло, нечего сказать. Только ведь... берут ведь, Вера. Как брали, так и берут. В частности - могу вас поздравить со сменой руководства.
Он выждал паузу, но она ни о чем не спросила.
- Вольфа вашего сегодня тоже взяли.
- Что?! - через секунду вздрогнула она. - Кто вам сказал?
- Да я сам видел, своими глазами. Возвращался сегодня с набережной - его по улице провожали двое - в сторону Краснопролетарского переулка. Телохранителей, я полагаю, он не держит.
- Не может этого быть! Аркадий Исаевич! Что же вы молчали до сих пор?
- Но, Вера... По-моему, не такая уж грандиозная новость; можно было бы и привыкнуть. Мне всегда казалось, что вы его тоже недолюбливали.
- Причем здесь это?
- Нет, разумеется, ни при чем.
Вера Андреевна почувствовала, что не способна теперь сообразить значение того, что сказал Эйслер. Мысли ее рассыпались.
- В котором часу это было?
- Около пяти. Похоже, его с работы взяли. Он шел при галстуке и с портфелем.
- Он не работает по субботам. Не работал... Около пяти? Почему же вы мне сразу, когда я из библиотеки пришла, не сказали?
- Да вот поэтому и не сказал. Еще не хватало, чтобы вы там за него заступаться стали.
- Да ведь он же, он настолько... свой, вы понимаете?! Настолько... Уж если его брать...
- Кому это свой?
- Им, им! Не надо, Аркадий Исаевич. Нет, это действительно, должно быть, ошибка. Или... я ничего не понимаю.
Эйслер вдруг встал, прошелся по комнате, остановился у окна, глядя на улицу.
- Признаться, я тоже, - сказал он, вздохнув, и голос его оказался другим. - Никогда бы не подумал, но мне жаль его. В сущности, он был не злой. Пугливый только очень, ну, так что же? Я все вспоминал сегодня, как он мне Свиста привел на концерт. Он так боялся тогда, чтобы я не сказал чего-нибудь лишнего. Он так смотрел на меня из-за его плеча. Совсем как кролик, ушами только что не шевелил. Леночка все спрашивала потом: кто этого дядю обижает? У меня с утра сегодня настроение играть что-нибудь пасмурное.
- Вы о нем, как о покойнике, уже, - прошептала Вера Андреевна. - Господи, какое ужасное время! - вырвалось у нее.
Эйслер обернулся к ней.
- Похоже на быстроходный танк, - сказал он.
- Что?
- У меня такое чувство иногда - оно похоже на быстроходный танк. - В киножурналах про Красную Армию, знаете, показывают. Ломится напролом сквозь березняк, все сметает на пути; на секунду расслабься только, не увернись - увлечет и раздавит тебя, намотает на гусеницы, ничего не останется.
Глаза его смотрели сквозь нее. Теперь - при свете у окна ей было видно опять, что он беззащитный и добрый.
- Сказать вам правду, я устал, Вера, - покачал он головой. - Я постоянно в напряжении, я все время жду, откуда он выскочит, ломая деревья, дымя и громыхая. Я чувствую себя обложенным зверем. Я должен уворачиваться, это невозможно. Я очень устал. А ведь я музыкант, я артист, я художник, Вера, мне это противопоказано. Художник должен быть свободен снаружи. Внутри себя он раб, внутри себя он шагу не смеет ступить без напряжения, без воли, без мысли. Но в мире внешнем ему, как воздух, необходима свобода - иначе нельзя, поверьте.
"Как жалко Вольфа, - думала Вера Андреевна, следя за движениями губ пианиста. - Такой он всегда, действительно, был напуганный и беспомощный. Надо будет сходить к его жене. Впрочем, я ведь не знаю даже, есть ли у него жена. А вдруг еще отпустят? Может быть, поговорить с Пашей? Господи..."
Эйслер смотрел на нее печальными глазами.
- Если есть, - говорил он, - у этого сумасшедшего мира какая-либо конечная цель, то степень приближенности к ней не может определяться ни чем иным, как степенью свободы человека. И в первую очередь, да - в первую очередь, свободы художника. Знаете, Вера, что самое страшное в нашем времени? Нет, не аресты, не расстрелы, не ссылки, не слезы, не кровь. Все это жуткий кошмар, но этот кошмар пройдет. Слезы и кровь были в России всегда, и, вероятно, всегда будут - сегодня больше, завтра меньше. Самое страшное в нашем времени то, что оно навсегда уничтожит русскую культуру. Великую культуру! Равной которой не было и нет в мире. И никогда больше не родится в этой земле Пушкин, Репин, Чайковский. И десятки поколений пройдут, а русская культура останется мертвой. Потому что наше время навсегда унизило ее страхом... Вас всегда удивляло, Вера, зачем я приношу домой эти журналы из киоска, зачем листаю их. Вам самой не хочется даже коснуться их, и, конечно, вы правы. Но вы поймите, мне больно верить, что все уже кончено. И как же быстро! Вы не можете этого знать; для вас, и для детей ваших, и для внуков, все современное - теперь уже навсегда ненастоящее. Но я-то ведь помню! Я отлично помню это чувство - грандиозное чувство - того, что ты живешь в эпицентре духовности человеческой. И во что превратилось все за какие-нибудь четверть века? Во что?! Я вам скажу во что - в Вольфа. Да, да, именно в Вольфа! В напуганного чиновника, который смотрит на вас кроличьими глазами, выглядывает жалобно из-за широкой спины большевика-чапаевца. Никогда, никогда уже не оправиться русской культуре от этого позора! И, продолжая аллегорию, может быть к лучшему, что даже такую ее сегодня забрали, может быть, к лучшему... Поэтому-то говорю я: не кровью, не террором ужасно наше время. Смерть не страшна сама по себе, я не боюсь смерти. Смерть страшна тем унизительным состоянием духа, в которое погружает человека напряженное ожидание ее. Униженный человек не вполне уже человек. Униженный художник - разлагающийся труп.
- А по-моему, - тихо сказала Вера Андреевна, - человека можно унизить ровно настолько, насколько он сам себя может унизить.
Аркадий Исаевич перевел дух.
- Это вы где-нибудь прочитали?
- Нет, мне так кажется.
- Это, вообще-то, хорошая мысль, - сказал он, помолчав немного. - Ее стоит обдумать.
- Обдумать? - почему-то переспросила она и посмотрела прямо в глаза пианисту. - Знаете, чем еще ужасно это время? Тем, что мы привыкаем к нему. Мы с вами можем рассуждать и теоретизировать сколько угодно, а невинный человек тем временем будет сидеть в тюрьме. Сегодня мы еще повозмущаемся, завтра повспоминаем об этом, а послезавтра забудем и думать. О скольких мы уже забыли.
- Вот, кстати, Верочка, - заметил Эйслер. - Об этом-то как раз придется помнить. Я ведь имею опыт - когда берут начальника, скоро принимаются и за ведомство. Вы, конечно, махнете рукой, но я прошу вас, очень прошу, хоть ради меня, будьте сейчас предельно осторожны. А, если есть возможность, лучше всего - берите отпуск и уезжайте куда-нибудь на пару недель. Вы у нас в городе хотя и на особом положении, но, кто его знает, даже хорошо ли это теперь.
- Да, да, - ответила она неопределенно, думая, очевидно, о другом. - Я что хочу сказать: если вы, Аркадий Исаевич, в самом деле ищете в этих журналах русскую культуру, то это очень похоже на то, как ищут кольцо под фонарем, потеряв его в темноте, - она вздохнула и поднялась. - Вы меня извините, но я, как пришла, до сих пор еще в мокром платье. Мне нужно переодеться.
- Что же вы так? - развел руками Эйслер. - Простудитесь моментально. Да, кстати, я ведь к вам нынче почти по делу зашел. Тут вам просили письмо передать.
И он достал из кармана конверт.
- Кто просил?
- Мальчишка заходил лет десяти, светленький, с серьезными такими глазами. Минут за десять до вас, не больше.
- Включите свет, пожалуйста.
На конверте с изображением крейсера "Аврора" выведено было печатными буквами: "библиотекарше Вере Андреевне". И, Бог весть, отчего, но очень отчетливо, она почувствовала тревожное.
"Здравствуйте, Вера Андреевна, - прочитала она на тетрадном листке в косую линейку. - Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Но я бы очень хотел, чтобы вы иногда вспоминали обо мне. Я часто заходил к вам в библиотеку, но так и не решился заговорить с вами. Моя мама давно умерла, и я ее совсем не помню, но мне казалось всегда, что вы на нее похожи. Сегодня вы были возле нашей школы вместе с Павлом Ивановичем. Вы дружите с ним, но вы не знаете, что он очень плохой человек. Мы дрались сегодня с Игорем, потому что мне дали справку с его подписью, о том, что моего отца расстреляли, потому что он враг народа. И Игорь в классе рассказал, будто он подсыпал яд в консервы. Но это все неправда. Мой отец - хороший и добрый человек. Он был хотя и не член партии, но с ним разговаривал товарищ Серго Орджоникидзе и хвалил его. Поэтому я решил, что повешусь на Парадной площади, иначе меня заберут в специальный интернат, а я не хочу. Мне все равно, но чтобы все знали правду. Если вы можете, то я хочу, чтобы вы меня вынули из веревки и были на похоронах вместе с моей троюродной тетей. Потому что никого у меня больше нет, и я вас всегда любил, и думал о вас всегда, как о маме. Прощайте. Саша Шубин."
- Спокойной ночи, Верочка? - как-то вопросительно сказал ей Эйслер, а она потерялась.
Аркадий Исаевич, включив свет, хотел было уже выйти, но увидев ее лицо, когда она прочитала первую строчку, остался стоять на пороге.
- Что-нибудь еще случилось? - спросил он.
Через какое-то время она тихонько простонала.
Потом как будто в полусне она медленно подошла к нему, несколько секунд смотрела ему в глаза, часто моргая. Потом положила ему письмо и конверт в разные руки. И вдруг, как была босиком, бросилась в коридор, распахнула входную дверь, и только и слышал он, как хлопнуло парадное.
Глава 14. НА ПЛОЩАДИ
Ветер усилился. Кроны тополей во дворе кренились и ходили волнами. В сиреневых всполохах то и дело видны становились низкие тучи. Над Зольском шла гроза.
У выхода со двора прямо перед Верой Андреевной оказались вдруг Паша и Надя. Они брели домой под проливным дождем. У Нади над головой был Пашин пиджак, Паша был в насквозь промокшей, прилипшей к телу сорочке.
Она споткнулась и едва не упала прямо перед ними.
- Паша, ради Бога! - закричала она, схватив его за руку. Ничего не спрашивайте! Бегите на Парадную площадь! Там этот мальчик - Шубин, Шубин! Ради Бога, Паша, бегите, бегите же!
Неизвестно, что понял он или предположил из крика ее. Но, посмотрев ей в глаза, он развернулся и побежал, побежал очень быстро.
- Надя, простите, я потом объясню, - несколько секунд еще она стояла, глотая воздух. - Там беда! Беда! - выкрикнула она уже на бегу.
Молнии рвали черное небо над городом, дождь хлестал по раскисшей земле злыми косыми струями. В первую же минуту Вера Андреевна разбила босые ступни о невидимые в лужах камни. Дыхания своего она не знала и не умела рассчитать, поэтому очень скоро почувствовала, что задыхается и готова упасть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
- И вы?
- А что мне было делать? Оставил ему деньги и ушел.
- Знаете, - сказала Вера Андреевна, подумав, - возможно, что все это помимо Баева было предпринято. Мне кажется, он не стал бы так грубо и так, очевидно, глупо, это обставлять. Скорее всего, это кто-нибудь из приближенных хотел ему преподнести сюрприз. Какой-нибудь Мумриков. Там есть у них такой Мумриков - вот этот уж точно - надутый, как пузырь.
Эйслер невесело усмехнулся и покачал головой.
- Не так уж это было и глупо, Верочка, - сказал он. - В грубости, к вашему сведенью, заключена огромная психологическая сила - особенно, когда исходит она от имеющих власть. Всякий на моем месте безусловно должен был принять приглашение. И, в сущности, я напрасно его не принял. Какая разница - Баев или не Баев. Они теперь убьют меня, а это обидно из-за такой ерунды... Вот видите, они заставили меня нервничать - разве это не психология?
- Господи, - сказала Вера Андреевна. - Почему вы так это говорите всегда - "убьют", "они"? Ну, с какой стати могут "они" вас "убить"?
- Верочка, Верочка, - вздохнул Аркадий Исаевич. - Знаете, иногда мне кажется, что, приволоки я однажды от них сюда чей-нибудь труп, вы стали бы говорить: ну почему же это непременно труп; да, может, он просто уснул. Не обижайтесь. Но неужели вы не видите, что происходит вокруг? Когда я жил еще там, в Твери, я, признаться, думал сперва, что это из-за меня, из-за того, что ходили ко мне. Я думал - они боятся сборищ, или моего влияния, или просто слова "стоверстник". Я мучился совестью, я хотел понять, хотел, чтобы мне объяснили. Когда они предложили мне убраться; вы понимаете - не пристрелили, не арестовали - предложили убраться - я сказал им тогда: я не уеду, пока вы не ответите мне - это из-за меня? Тот лейтенант, Вера, он посмотрел на меня, как на ненормального. Он усмехнулся и пальцем постучал о висок. Он так посмотрел на меня, что я и вправду почувствовал себя дураком. Кто я такой, Вера, ну, кто я такой? Член политбюро? Народный комиссар? Стоверстников в Калинине тысячи, знакомых у них десятки тысяч. И не пристрелили меня тогда на Лубянке только потому, что кое-кому на Западе известна моя фамилия. Но что же тогда? А тогда выходит, они берут нормальный среднестатистический процент. Если в Калинине у меня была сотня знакомых, а взяли четверых, то это четыре процента. Четыре процента в год. Здесь за полтора года сколько уже? Я считал - Гвоздев в феврале был пятым. Допустим ту же сотню, которой, по правде, и нету. Все равно это те же четыре процента. И вы полагаете, что в каждом отдельном случае им нужна для этого какая-то "стать"? Какая-то особенная причина? Самое большее, им нужен повод, и если уж мой отказ - не повод, то где тогда и найти их на всех?
Вера Андреевна поморщилась в темноте от боли и села на кровати.
- Аркадий Исаевич, - сказала она, - послушайте. Вы ведь отлично знаете - я не хуже вас вижу, что происходит вокруг. У меня полгорода в библиотечной картотеке, как на ладони. Я также, как и вы, вижу - происходит что-то немыслимое, чудовищное. И все же вы напрасно так говорите - "они". Вот я была сегодня "у них", ну и что? Если бы вы согласились играть, вы шли бы туда, как в логово людоедов. А когда пришли, увидели бы, что это самые обыкновенные люди - как вы, и как я - простые советские служащие. Поймите, Аркадий Исаевич, эти люди делают только то, что им положено делать. Они никого не убивают, они работают. Что-либо изменить в происходящем вокруг они бессильны, как и мы с вами. И как у нас с вами, у них единственный выбор - либо не вмешиваться, либо пожертвовать своей жизнью, прекрасно зная, что ничего от этого не изменится. Требовать от них сопротивления механизму, в котором они заглянула к себе, чтобы полить герань, цветущую на подоконнике, взгляд, это безнравственно - особенно, когда мы сами забились по углам и только шепчемся потихоньку. У многих из них семьи, дети - им нужно было бы пожертвовать не только собой. Разумеется, есть среди них всякие, есть такие, которым все это вполне по вкусу, но далеко не всем, уверяю вас... Да если бы все было так просто, как говорите вы, что только "мы" и "они". Но вы же сами знаете - это ровным счетом ничего не объясняет. Все бесконечно сложнее.
- Очень трогательно вы изъясняетесь, Верочка, - заметил Аркадий Исаевич. - Но, видите ли в чем дело - как бы все это ни было сложно, всегда нужен человек, который может подписать приговор невиновному; и всегда нужен человек, который может пристрелить того, кому подписан этот приговор. А происходит это как раз очень просто - ручкой по листу бумаги, пистолетом в затылок. И, не знаю, как вам, но лично мне глубоко наплевать, "по вкусу" приходится вурдалаку моя кровь или его воротит с нее.
"Я все-таки ввязалась в этот разговор, - подумала Вера Андреевна. - Я давно бы уже разделась и спала. Надо было не отвечать ему, когда он постучался." В полумраке комнаты, в полусвете из окна старик казался сейчас не таким, каким она знала его. Трудно было угадать привычную мягкость в глазах его. В острых чертах лица мерещилось ей что-то недоброе.
- Ведь что страшно, Вера, - продолжил он. - Они действительно берут без разбора. Мы с вами мучаемся, пытаемся что-то понять, а они вовсе не заботятся о том, чтобы кто-нибудь что-нибудь понимал. Они берут без раз-бо-ра. Но ведь если теми же темпами они продолжат и дальше, то через двадцать лет от страны ничего не останется. Ничего и никого. Скажите, вы полагаете, хоть сами себе отдают они отчет в том, что делают? Вы, безусловно, лучше меня знаете этих "обыкновенных людей" так скажите мне, думают они о чем-нибудь?
- О ком вы говорите, Аркадий Исаевич?
- Об этих, Вера. Вы же были сегодня у них. И вообще последнее время вы так мило общаетесь с ними - вот хоть с Павлом Ивановичем. Значит, видимо, он неглупый человек. Что он говорит вам?
- Павел Иванович - очень порядочный человек, - произнесла Вера Андреевна, следя за тем, чтобы голос ее не дрогнул.
Старик, казалось, от души рассмеялся. Потом наклонил слегка голову и посмотрел на нее с прищуром.
- Ну, что же, повезло, значит, городу Зольску, - заметил он. - Порядочный прокурор попался. Повезло, нечего сказать. Только ведь... берут ведь, Вера. Как брали, так и берут. В частности - могу вас поздравить со сменой руководства.
Он выждал паузу, но она ни о чем не спросила.
- Вольфа вашего сегодня тоже взяли.
- Что?! - через секунду вздрогнула она. - Кто вам сказал?
- Да я сам видел, своими глазами. Возвращался сегодня с набережной - его по улице провожали двое - в сторону Краснопролетарского переулка. Телохранителей, я полагаю, он не держит.
- Не может этого быть! Аркадий Исаевич! Что же вы молчали до сих пор?
- Но, Вера... По-моему, не такая уж грандиозная новость; можно было бы и привыкнуть. Мне всегда казалось, что вы его тоже недолюбливали.
- Причем здесь это?
- Нет, разумеется, ни при чем.
Вера Андреевна почувствовала, что не способна теперь сообразить значение того, что сказал Эйслер. Мысли ее рассыпались.
- В котором часу это было?
- Около пяти. Похоже, его с работы взяли. Он шел при галстуке и с портфелем.
- Он не работает по субботам. Не работал... Около пяти? Почему же вы мне сразу, когда я из библиотеки пришла, не сказали?
- Да вот поэтому и не сказал. Еще не хватало, чтобы вы там за него заступаться стали.
- Да ведь он же, он настолько... свой, вы понимаете?! Настолько... Уж если его брать...
- Кому это свой?
- Им, им! Не надо, Аркадий Исаевич. Нет, это действительно, должно быть, ошибка. Или... я ничего не понимаю.
Эйслер вдруг встал, прошелся по комнате, остановился у окна, глядя на улицу.
- Признаться, я тоже, - сказал он, вздохнув, и голос его оказался другим. - Никогда бы не подумал, но мне жаль его. В сущности, он был не злой. Пугливый только очень, ну, так что же? Я все вспоминал сегодня, как он мне Свиста привел на концерт. Он так боялся тогда, чтобы я не сказал чего-нибудь лишнего. Он так смотрел на меня из-за его плеча. Совсем как кролик, ушами только что не шевелил. Леночка все спрашивала потом: кто этого дядю обижает? У меня с утра сегодня настроение играть что-нибудь пасмурное.
- Вы о нем, как о покойнике, уже, - прошептала Вера Андреевна. - Господи, какое ужасное время! - вырвалось у нее.
Эйслер обернулся к ней.
- Похоже на быстроходный танк, - сказал он.
- Что?
- У меня такое чувство иногда - оно похоже на быстроходный танк. - В киножурналах про Красную Армию, знаете, показывают. Ломится напролом сквозь березняк, все сметает на пути; на секунду расслабься только, не увернись - увлечет и раздавит тебя, намотает на гусеницы, ничего не останется.
Глаза его смотрели сквозь нее. Теперь - при свете у окна ей было видно опять, что он беззащитный и добрый.
- Сказать вам правду, я устал, Вера, - покачал он головой. - Я постоянно в напряжении, я все время жду, откуда он выскочит, ломая деревья, дымя и громыхая. Я чувствую себя обложенным зверем. Я должен уворачиваться, это невозможно. Я очень устал. А ведь я музыкант, я артист, я художник, Вера, мне это противопоказано. Художник должен быть свободен снаружи. Внутри себя он раб, внутри себя он шагу не смеет ступить без напряжения, без воли, без мысли. Но в мире внешнем ему, как воздух, необходима свобода - иначе нельзя, поверьте.
"Как жалко Вольфа, - думала Вера Андреевна, следя за движениями губ пианиста. - Такой он всегда, действительно, был напуганный и беспомощный. Надо будет сходить к его жене. Впрочем, я ведь не знаю даже, есть ли у него жена. А вдруг еще отпустят? Может быть, поговорить с Пашей? Господи..."
Эйслер смотрел на нее печальными глазами.
- Если есть, - говорил он, - у этого сумасшедшего мира какая-либо конечная цель, то степень приближенности к ней не может определяться ни чем иным, как степенью свободы человека. И в первую очередь, да - в первую очередь, свободы художника. Знаете, Вера, что самое страшное в нашем времени? Нет, не аресты, не расстрелы, не ссылки, не слезы, не кровь. Все это жуткий кошмар, но этот кошмар пройдет. Слезы и кровь были в России всегда, и, вероятно, всегда будут - сегодня больше, завтра меньше. Самое страшное в нашем времени то, что оно навсегда уничтожит русскую культуру. Великую культуру! Равной которой не было и нет в мире. И никогда больше не родится в этой земле Пушкин, Репин, Чайковский. И десятки поколений пройдут, а русская культура останется мертвой. Потому что наше время навсегда унизило ее страхом... Вас всегда удивляло, Вера, зачем я приношу домой эти журналы из киоска, зачем листаю их. Вам самой не хочется даже коснуться их, и, конечно, вы правы. Но вы поймите, мне больно верить, что все уже кончено. И как же быстро! Вы не можете этого знать; для вас, и для детей ваших, и для внуков, все современное - теперь уже навсегда ненастоящее. Но я-то ведь помню! Я отлично помню это чувство - грандиозное чувство - того, что ты живешь в эпицентре духовности человеческой. И во что превратилось все за какие-нибудь четверть века? Во что?! Я вам скажу во что - в Вольфа. Да, да, именно в Вольфа! В напуганного чиновника, который смотрит на вас кроличьими глазами, выглядывает жалобно из-за широкой спины большевика-чапаевца. Никогда, никогда уже не оправиться русской культуре от этого позора! И, продолжая аллегорию, может быть к лучшему, что даже такую ее сегодня забрали, может быть, к лучшему... Поэтому-то говорю я: не кровью, не террором ужасно наше время. Смерть не страшна сама по себе, я не боюсь смерти. Смерть страшна тем унизительным состоянием духа, в которое погружает человека напряженное ожидание ее. Униженный человек не вполне уже человек. Униженный художник - разлагающийся труп.
- А по-моему, - тихо сказала Вера Андреевна, - человека можно унизить ровно настолько, насколько он сам себя может унизить.
Аркадий Исаевич перевел дух.
- Это вы где-нибудь прочитали?
- Нет, мне так кажется.
- Это, вообще-то, хорошая мысль, - сказал он, помолчав немного. - Ее стоит обдумать.
- Обдумать? - почему-то переспросила она и посмотрела прямо в глаза пианисту. - Знаете, чем еще ужасно это время? Тем, что мы привыкаем к нему. Мы с вами можем рассуждать и теоретизировать сколько угодно, а невинный человек тем временем будет сидеть в тюрьме. Сегодня мы еще повозмущаемся, завтра повспоминаем об этом, а послезавтра забудем и думать. О скольких мы уже забыли.
- Вот, кстати, Верочка, - заметил Эйслер. - Об этом-то как раз придется помнить. Я ведь имею опыт - когда берут начальника, скоро принимаются и за ведомство. Вы, конечно, махнете рукой, но я прошу вас, очень прошу, хоть ради меня, будьте сейчас предельно осторожны. А, если есть возможность, лучше всего - берите отпуск и уезжайте куда-нибудь на пару недель. Вы у нас в городе хотя и на особом положении, но, кто его знает, даже хорошо ли это теперь.
- Да, да, - ответила она неопределенно, думая, очевидно, о другом. - Я что хочу сказать: если вы, Аркадий Исаевич, в самом деле ищете в этих журналах русскую культуру, то это очень похоже на то, как ищут кольцо под фонарем, потеряв его в темноте, - она вздохнула и поднялась. - Вы меня извините, но я, как пришла, до сих пор еще в мокром платье. Мне нужно переодеться.
- Что же вы так? - развел руками Эйслер. - Простудитесь моментально. Да, кстати, я ведь к вам нынче почти по делу зашел. Тут вам просили письмо передать.
И он достал из кармана конверт.
- Кто просил?
- Мальчишка заходил лет десяти, светленький, с серьезными такими глазами. Минут за десять до вас, не больше.
- Включите свет, пожалуйста.
На конверте с изображением крейсера "Аврора" выведено было печатными буквами: "библиотекарше Вере Андреевне". И, Бог весть, отчего, но очень отчетливо, она почувствовала тревожное.
"Здравствуйте, Вера Андреевна, - прочитала она на тетрадном листке в косую линейку. - Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Но я бы очень хотел, чтобы вы иногда вспоминали обо мне. Я часто заходил к вам в библиотеку, но так и не решился заговорить с вами. Моя мама давно умерла, и я ее совсем не помню, но мне казалось всегда, что вы на нее похожи. Сегодня вы были возле нашей школы вместе с Павлом Ивановичем. Вы дружите с ним, но вы не знаете, что он очень плохой человек. Мы дрались сегодня с Игорем, потому что мне дали справку с его подписью, о том, что моего отца расстреляли, потому что он враг народа. И Игорь в классе рассказал, будто он подсыпал яд в консервы. Но это все неправда. Мой отец - хороший и добрый человек. Он был хотя и не член партии, но с ним разговаривал товарищ Серго Орджоникидзе и хвалил его. Поэтому я решил, что повешусь на Парадной площади, иначе меня заберут в специальный интернат, а я не хочу. Мне все равно, но чтобы все знали правду. Если вы можете, то я хочу, чтобы вы меня вынули из веревки и были на похоронах вместе с моей троюродной тетей. Потому что никого у меня больше нет, и я вас всегда любил, и думал о вас всегда, как о маме. Прощайте. Саша Шубин."
- Спокойной ночи, Верочка? - как-то вопросительно сказал ей Эйслер, а она потерялась.
Аркадий Исаевич, включив свет, хотел было уже выйти, но увидев ее лицо, когда она прочитала первую строчку, остался стоять на пороге.
- Что-нибудь еще случилось? - спросил он.
Через какое-то время она тихонько простонала.
Потом как будто в полусне она медленно подошла к нему, несколько секунд смотрела ему в глаза, часто моргая. Потом положила ему письмо и конверт в разные руки. И вдруг, как была босиком, бросилась в коридор, распахнула входную дверь, и только и слышал он, как хлопнуло парадное.
Глава 14. НА ПЛОЩАДИ
Ветер усилился. Кроны тополей во дворе кренились и ходили волнами. В сиреневых всполохах то и дело видны становились низкие тучи. Над Зольском шла гроза.
У выхода со двора прямо перед Верой Андреевной оказались вдруг Паша и Надя. Они брели домой под проливным дождем. У Нади над головой был Пашин пиджак, Паша был в насквозь промокшей, прилипшей к телу сорочке.
Она споткнулась и едва не упала прямо перед ними.
- Паша, ради Бога! - закричала она, схватив его за руку. Ничего не спрашивайте! Бегите на Парадную площадь! Там этот мальчик - Шубин, Шубин! Ради Бога, Паша, бегите, бегите же!
Неизвестно, что понял он или предположил из крика ее. Но, посмотрев ей в глаза, он развернулся и побежал, побежал очень быстро.
- Надя, простите, я потом объясню, - несколько секунд еще она стояла, глотая воздух. - Там беда! Беда! - выкрикнула она уже на бегу.
Молнии рвали черное небо над городом, дождь хлестал по раскисшей земле злыми косыми струями. В первую же минуту Вера Андреевна разбила босые ступни о невидимые в лужах камни. Дыхания своего она не знала и не умела рассчитать, поэтому очень скоро почувствовала, что задыхается и готова упасть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57