Пусть ребята подъедут к девяти часам, возьмут и материал, и епископа.
- Понял.
- Ну, все, - закончил совещание Баев. - За работу. Харитон, задержись на секунду.
Мумриков и Тигранян поднялись из-за стола, пошли к выходу. Харитон замер на стуле.
- Ну что, решился? - спросил его Степан Ибрагимович, как только дверь кабинета закрылась. - Сегодня вечером.
Взгляды их встретились. Взгляд у Баева был как всегда недобрый и уверенный в себе.
Харитон молча кивнул.
Войдя к себе в кабинет, он едва не закашлялся от спертого, оставшегося с ночи табачного перестоя. Первым долгом он распахнул окно, потом сел за стол и сразу почувствовал, что сидеть без дела сегодня нельзя ему ни минуты. Он придвинул к себе телефон и набрал двузначный номер.
- Гвоздева на допрос, - коротко произнес он в трубку и, вернув ее на рычаги, достал из ящика стола чистый бланк протокола, обмакнул перо в чернильнице.
"1938 года мая месяца 17 дня, - записал он наверху листа, - я, старший следователь Зольского РО НКВД, старший лейтенант госбезопасности Спасский допросил в качестве обвиняемого
1. фамилия: Гвоздев
2. имя отчество: Иван Сергеевич
3. дата рождения: 1882..."
Он как раз успел заполнить по памяти состоящую из двадцати пунктов анкету допрашиваемого, когда в дверь постучались.
- Да! - сказал он.
Дверь открылась, послышалась команда "вперед", и охранник пропустил в кабинет к нему Гвоздева.
- Присаживайтесь, - пригласил его Харитон.
Гвоздев опустился на привинченный к полу табурет.
Еще минуту он помолчал, обдумывая с чего начать. Достал из кармана коробку папирос, закурил.
- Такая вот штука у нас с вами приключилась, Иван Сергеевич, - произнес он, наконец.
Гвоздев пожал плечами.
- Не знаю, что там у вас приключилось, гражданин следователь, а лично у меня все в порядке.
- Вы так думаете? - быстро и зло взглянул на него Харитон. - Что, уже на свободу собрались?
Гвоздев вздохнул тихонько, пожал плечами.
- Харитон Петрович, - сказал он. - Неужели я оставил у вас впечатление о себе, как об идиоте? Поверьте, у меня не было и нет иллюзий, относительно того, куда я попал. Мне казалось, именно поэтому в процессе следствия мы с вами в основном понимали друг друга.
- Следствие еще не завершено, гражданин Гвоздев.
- А вот это жаль. Мне, впрочем, показалось, что вы мне что-то такое давали подписывать на прошлой неделе, связанное как раз с окончанием следствия.
- Дело возвращено на доследование.
- Понятно, - вздохнул Иван Сергеевич. - Ну, и что же вы от меня еще хотите?
- Для начала я хотел бы знать, в каких отношениях вы находились с гражданином Кузькиным Павлом Ивановичем.
- Вероятнее всего, я не находился с ним ни в каких отношениях, потому что имя это мне ничего не говорит.
Харитон с полминуты покурил молча, с прищуром глядя в глаза Гвоздеву.
- Следствие располагает на этот счет иными сведениями, сообщил он, наконец.
Иван Сергеевич развел руками.
- С этим я ничего поделать не могу. Я уже давно заметил, что следствие располагает о моей жизни гораздо большими сведениями, чем я сам.
- Не надо лицемерить, гражданин Гвоздев, - нахмурился Харитон. - Вы отлично знаете, о ком я говорю. Я говорю о руководителе антисоветской группы, в которую входили вы, некто Глеб Резниченко и, очевидно, еще ряд лиц, сведения о которых вам придется предоставить следствию.
Гвоздев покачал головой.
- Мы с вами договорились в самом начале, гражданин следователь. Никого оговаривать я не буду.
Харитон вдруг резко затушил папиросу в пепельнице, встал из-за стола, обошел вокруг него, угрожающе навис над Гвоздевым.
- НКВД не вступает в договоры с врагами народа, - произнес он раздельно и зло. - Вам придется отвечать на поставленные вопросы.
Иван Сергеевич снял с носа пенсне, подышал на него, потер о полу пиджака, устало покосился на Харитона.
- Если материалы следствия изобличают меня, - кивнул он, я готов признать в частности, что состоял в международном диверсионном центре Чемберлена-Конфуция. Конспиративное название центра - ЧК. Но в одном я совершенно уверен, гражданин следователь - кроме меня, никого из советских граждан в этом центре не состояло.
Что-то словно соскочило с предохранителя в мозгу у Харитона. Одним резким движением он расстегнул кобуру, выхватил из нее маузер и ткнул его под подбородок Гвоздева.
- Издеваться надо мной будешь, сука! - заорал он ему в лицо. - Прикончу тебя сейчас прямо здесь, как падаль - при попытке к бегству. Ну, что?! - упирал он ствол в заросшую щетиной шею. - Хочешь, вражина, проглотить девять грамм?! Хочешь?!
Иван Сергеевич молчал и только вынужденно склонялся назад под давлением дула.
Бешеная бессильная злоба, в которой рвалось наружу все напряжение последних дней, душила изнутри Харитона. Наверное, если можно было б, он в самом деле пристрелил теперь Гвоздева и не в один прием, чтобы еще покорчился тот на полу. Но даже ударить его было сейчас нельзя.
Он спрятал пистолет в кобуру, вернулся за стол, слегка дрожащей рукой взялся за перо, записал в протокол:
"вопрос: Имея ненависть к Советской власти, вы на протяжении последних трех лет состояли активным членом антисоветской шпионско-вредительской организации под руководством разоблаченного НКВД прокурора Зольского района Кузькина Павла. Следствие требует от вас чистосердечных показаний."
Записав это, Харитон вспомнил вдруг, что Кузькин появился в Зольске в марте этого года - недели через две после того, как Гвоздев был уже арестован. Он понял, что поторопился - халтуры в этом деле допускать было нельзя.
"Ладно, - постарался он взять себя в руки и рассуждать спокойно. - Арестуем брата, поработаем с этим Резниченко что-нибудь наклюнется. Надо Леонидова подключать," - решил он, прикуривая очередную папиросу, и мрачно уставился на Гвоздева.
Тот сидел, потупясь.
- Значит, вы отказываетесь давать чистосердечные показания? - спросил он сурово, но уже спокойным голосом.
Иван Сергеевич молчал.
Харитон нашарил левой рукой кнопку звонка, спрятанную под столешницей.
В двери немедленно появился охранник.
- Уведите, - коротко приказал ему Харитон.
Глава 31. ЛЕОНИДОВ
Придя в библиотеку к половине двенадцатого, Вера Андреевна обслужила дожидавшегося ее посетителя, крупными буквами написала на листе бумаге записку: "По техническим причинам библиотека откроется в 15.00" - прикрепила ее снаружи к двери, заперла замок и отправилась в отдел культуры.
Фаечка Филиппова - секретарша Вольфа - симпатичная, курящая и бестолковая женщина лет тридцати - оказалась единственной сотрудницей отдела в этот день.
- Верочка, милая, да ты что! - замахала она руками в ответ на просьбу ее оформить расчет. - Я этих бумаг и пальцем не коснусь, пока кого-нибудь не пришлют. Потерпи ты немного - не оставят же меня тут одну надолго, - волнуясь, полезла она в сумочку за папиросами. - Я здесь, наверное, поседею скоро. Из управления сегодня звонили, из финотдела приходили, и оттуда, кивнула она головою набок. - А что я им скажу? - прикуривая, всхлипнула она. - Два года мы здесь с Евгением Ивановичем вдвоем сидели, и никогда я за ним ничего такого не замечала. Сама боялась ему все время невпопад чего-нибудь ляпнуть. Что же это такое, Верочка? Все талдычат они - бдительность, бдительность. А как ее проявлять эту бдительность? Сыщик я им что ли? Ты вот могла себе о Вольфе что-нибудь такое представить? А что же они от меня хотят? Какие я им дам показания? Самой мне их что ли придумывать? Уж если Евгений Иванович враг, как тогда вообще в человеке разобраться можно?
Вере Андреевне некогда было утешать ее. И вскоре она оставила Фаечку одну со своими переживаниями.
Ей надо было успеть до обеда еще одно дело, и домой она вернулась только в половине третьего. Эйслер вышел к ней на кухню, когда, торопясь, готовила она себе обед, присел за стол.
Она обо всем рассказала ему с утра: о том, что Паша порвал эти списки, о том, что заступился за Гвоздева, о том, что его хотят арестовать, о том, что они любят друг друга и сегодня уедут к нему - на заброшенный хутор в пятнадцати верстах от станицы Вислогузы. Но в тот их разговор за завтраком, она видела, Эйслер не изменил своего настороженного отношения к Паше. И она догадалась, конечно, что дело не в Паше, а в том, что старику горько расставаться с ней.
- Ну, что, - спросил ее теперь Аркадий Исаевич, - дали вам расчет?
Она покачала головой.
- Разумеется. По правде говоря, все это совершеннейшее безумие - то, что вы затеяли.
- Безумие, Аркадий Исаевич, - то, что творится вокруг нас, то, в чем живем мы здесь - большое всеобщее безумие. И вы это знаете. А постараться уйти от всего этого - по-моему, самое разумное из того, что можно предпринять.
- Вы-то, в отличие от Павла Ивановича, не принимали участие в том, что творится.
- Это только так кажется, Аркадий Исаевич. Просто должности есть более чистые. Но разве не в каждой второй из книг, которые я выдавала в библиотеке, написано, что так все и нужно? Разве не в каждой из газет, которыми вы торговали, написано, что еще недостаточно в нас кровожадности?
Эйслер помолчал какое-то время.
- Знаете, Вера, - сказал он затем. - Для себя я сегодня уверился в одном - в том, что все это не будет продолжаться вечно. Я скажу вам - почему. Потому что всякая диктатура - это унифицированная система, которой на каждом месте требуется унифицированный человек - шестеренка, крутящаяся в ту сторону, в которую нужно. А люди все слишком разные, чтобы укладывать их в шаблоны. Если уж на должности прокурора мог оказаться человек с совестью, что тогда говорить об остальных. Это все вздор, будто можно воспитать всех под одну гребенку. Никогда это им не удастся. А значит, жизнь сама рано или поздно вырвется за рамки идеологических табу, политических установок - это неизбежно. Я, может быть, и не доживу, а вот вы - наверное.
- Пообедаете со мной? - спросила Вера Андреевна, снимая с примуса кастрюлю с супом.
- Нет, нет, я Шурика дождусь. Он в футбол побежал играть. Что они все находят в этой игре, ума не приложу.
- Кто это "они", Аркадий Исаевич? - улыбнулась она.
Старик поглядел на нее внимательно, усмехнулся.
- Все равно все можно было б организовать разумнее, покачал он головой. - Чтобы не прятаться ни от кого, не убегать. Этот его поступок с Гвоздевым, конечно, очень благороден, но совершенно бессмысленен. Ну, хорошо, сделанного не воротишь, ему надо теперь делать ноги, но вам-то, Верочка, зачем срываться прямо сейчас? Спокойно доработали бы свои три года, а Павел Иванович пока что обустроится на месте, выяснит наверняка, что можно вам жить на этом хуторе. И приедете вы к нему в августе. Теперь же, если, не дай Бог, конечно, схватят его, то схватят и вас заодно. Зачем же рисковать понапрасну?
- Я люблю его, Аркадий Исаевич, - сказала она.
И Эйслер ничего больше не возразил ей.
Он молчал, покуда, достав тарелку, сметану и соль, она не села за стол напротив него. И тогда сказал вдруг:
- Возьмите нас с собой.
И, захлопав глазами, она осталась сидеть над пустой тарелкой с поварешкой в руке. Этого она никак не ожидала от Эйслера.
- А разве вам можно уехать? - спросила она, наконец.
- Можно, - кивнул он. - Я ходил сегодня к ним, сослался на то, что нет работы. Они сказали - куда угодно. Зачем я им нужен?
Постепенно приходя в себя, Вера Андреевна понимала теперь, что странно как раз было не ожидать этого, что так и должно было быть. Что делать ему одному в этом городе? Впрочем, ведь не одному уже.
- А Шурик?
- Я уже поговорил с ним. За вами он готов поехать куда угодно. Вы для него, похоже, ассоциируетесь с матерью, хотя он стесняется говорить об этом. А для меня - с дочерью, - добавил он тихо.
Тогда она рассмеялась.
- Исход! - воскликнула она, смеясь. - Аркадий Исаевич, у нас с вами получается настоящий исход из Зольска.
Она вовремя успела в библиотеку после обеда. Не без труда, как всегда, справившись с замком, подумала - какое счастье, что мучается она с ним в последний раз. Надо будет, впрочем, где-то оставить ключ. Или уже не надо - в отделе ведь есть дубликат. Может, соберутся, наконец, по случаю сменить замок.
Как просто все это решилось вдруг - думала она, сев за стол и подперев ладонями голову. Еще вчера было столько казавшихся неразрешимыми проблем: Харитон, Баев с их непонятными чувствами, это никчемное депутатство. Все было так запутанно, так давило. А сегодня вечером они просто уедут отсюда, оставив им в наследство все проблемы. Уедут в Москву, а там вскоре пересядут на поезд, идущий в Ростов. Они будут ехать в купе вчетвером - муж и жена, старик и ребенок - пить чай, разговаривать о чем-нибудь простом и нетревожном. Мимо них будут проплывать поля, леса, незнакомые города. Но им они будут не нужны и неинтересны.
Так замечательно было представлять это. Но в это время на лестнице послышались шаги, и в дверь постучали. Стук был какой-то странный - три раздельных громких удара с паузами между ними. Она удивилась. Кому это могло прийти в голову стучать перед входом в библиотеку?
- Войдите, - пробормотала она.
Дверь открылась медленно. И на пороге ее оказался Леонидов - в полной форме, но с фуражкой, сдвинутой набекрень. Он улыбался ей во весь рот и обеими руками прижимал к туловищу большие желтые дыни.
- Боже мой, Алексей, - изумилась она. - Что это? И почему ты стучишь?
- Как порядочный человек, - сообщил тот, ногой пытаясь закрыть за собою дверь, - не могу позволить себе войти без стука к одиноко сидящей барышне. Тем более, что времени еще без минуты три.
- Чем же ты стучал? Дыней?
- Обижаешь, - приосанился Алексей. - Не дыней, а головой. Разве по глубине звука нельзя было отличить?
То, что Вере Андреевне действительно нравилось в нем, было вот это вечно беззаботное его настроение и зеленоватый оттенок глаз.
- Вообще, на твоем месте, Вера, - продолжил он, - на столь ответственном месте в борьбе за культурное просвещение масс, я бы взял пример со Степана Ибрагимовича и привесил над дверью колокольчик. Помимо практического удобства, он мог бы служить мощнейшим орудием в упомянутой борьбе. Представь себе только: заходят эти самые массы в библиотеку, а над головами у них нежно и мелодично - дзинь-дзинь. Это настраивало бы на определенный лад и вообще размягчало бы почву для семян просвещения. Это тебе, - положил он одну из дынь на прилавок.
- Мне?
- Именно тебе.
- Спасибо, Алексей, но... Откуда это?
- Прямиком из Туркмении. Один приятель моего отца вернулся из командировки. Вторую слопаю сам. Ну, так, - огляделся он. Вот это, значит, и есть заведение, взрастившее красу и гордость Зольского района - кандидата в депутаты Российской Федерации товарища Горностаеву. С твоего разрешения я присяду, - и он уселся в кресло напротив нее, вторую дыню разместив на столике рядом. - Ну что, готовишься ты уже ко встречам с избирателями?
- Как же я должна готовиться?
- Перечитать, скажем, кое-что из классики, запастись цитатами. Что ты читала в последнее время?
- Достоевского, - ответила она, подумав.
- Ну-у, Достоевского... Не пойдет. Писатель-то, конечно, был талантливый, пси-хо-логический писатель, но ведь не наш. Как ни крути, совершенно не наш.
- Чей это - не ваш?
- Не прогрессивный. Ни с какого бока, абсолютно не прогрессивный писатель. А если хочешь знать мое мнение, то к тому же еще и не женский.
- То есть в каком же смысле?
- А в том смысле, что все романы, которые он писал, он писал для кого угодно, но не для женщин.
- Ты шутишь?
- Ничего похожего. Я серьезен, как никогда, и, если угодно, могу развить свою мысль. Я ведь, хотя и не писатель, но работенка у меня тоже пси-хо-логическая - совсем как у Порфирия Петровича. Так вот, скажу тебе, Верочка, откровенно, что разница, которая существует между работой с мужчиной и работой с женщиной в нашем деле, огромна. А заключается она в следующем, - он на секунду задумался. - Дело видишь ли в том, что любой не совершенно глупый мужчина к середине жизни сознательно, либо бессознательно выстраивает у себя в голове некую картину этого мира, некую цельную систему, более или менее законченное философское здание. И вот, когда это здание готово, система завершена, когда он окончательно поверил в нее, все значимые поступки его и весь образ мыслей происходить будут из этой системы. Поэтому основная задача у меня как у следователя в работе с мужчиной - расшатать его философское здание, найти в нем плохо сцементированные кирпичики и вышибить их - так чтобы все здание рухнуло. И вот когда это происходит, если это происходит, мужчина становится беспомощен и податлив, как воск. Он выдаст тебе все и вся. Иное дело с женщиной. У женщины расшатывать нечего. Женщина за редким исключением живет помимо какой бы то ни было системы взглядов. Женщин-философов ведь не бывает. Когда я в своем кабинете беседую с женщиной, мне представляется, что на месте этого самого здания насыпана, скажем, кучка песка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57