Климат тогда был
жарче и суше. Длившаяся тысячелетиями засуха убила деревья и иссушила
почву, превратив ее в мелкую серую пыль, которая теперь при каждом
дуновении ветра поднималась, образуя холмы столь же чистых очертаний и
столь же бесплотные, как всякая песчаная дюна. Анаррес надеялся
восстановить плодородие этой не знающей покоя земли, вновь насадив погибший
лес. Это, по мнению Шевека, согласовалось с принципом Причинной
Обратимости, который отвергала Секвенциальная школа физики, почитаемая в
данный момент на Анарресе, но который все же оставался сокровенным,
молчаливо подразумеваемым элементом одонианской мысли. Шевек хотел бы
написать статью, в которой была бы показана связь идей Одо с идеями
темпоральной физики, особенно - влияние Причинной Обратимости на то, как
Одо трактует проблему цели и средств. Но в восемнадцать лет ему не хватало
знаний, чтобы написать такую статью, а если он не сумеет в скором времени
вернуться из этой чертовой Пыли к физике, у него этих знаний вообще никогда
не будет.

По ночам в лагерях Проекта "Лес" все кашляли. Днем они кашляли меньше;
они были слишком заняты, чтобы кашлять. Эта пыль была их врагом, мелкая,
сухая гадость, забившая горло и легкие; их врагом и их подопечной, их
надеждой. Когда-то эта пыль лежала в тени деревьев, густая и темная. Быть
может, после их долгого труда опять станет так.

Лист зеленый из камня выводит она,

Ключ прозрачный - из сердца скалы...

Гимар все время напевала про себя эту мелодию, и теперь, возвращаясь
жарким вечером по равнине в лагерь, она пропела эти слова вслух.

- Кто? Какая "она"? - спросил Шевек.

Гимар улыбнулась. Ее широкое шелковистое лицо было измазано пылью,
местами спекшейся, все волосы были в пыли, от нее сильно и приятно пахло
потом.

- Я выросла на Южном Взгорье,- ответила она.- Там, где живут
рудокопы. Это песня рудокопов.

- Каких рудокопов?

- Разве ты не знаешь? Людей, которые уже были здесь, когда прибыли
Поселенцы. Некоторые из них остались и присоединились к общине. Рабочие с
золотых рудников, с оловянных рудников. У них еще есть свои праздники и
свои песни. Тадде ("папа". Маленький ребенок может называть "тадде" и
"мамме" любого взрослого. "Тадде" Гимар мог быть ей отцом, дядей или просто
взрослым - не родственником ей, относившимся к ней с отцовской или
дедовской привязанностью. Она могла называть "тадде" или "мамме" нескольких
человек, но это слово употребляется в более специфических случаях, чем
"аммар" (брат/сестра), которым можно называть любого) был рудокопом, он мне
это пел, когда я была маленькая.

- Ну, так кто же "она"?

- Не знаю, просто в песне так говорится. Разве мы здесь делаем не то
же самое? Выводим зеленые листья из камней!

- Звучит, как религия.

- Да ну тебя с твоим заумными книжными словами. Просто песня такая.
Ой, хоть бы вернуться в тот лагерь, там хоть поплавать можно было бы. От
меня воняет!

- И от меня воняет.

- От нас всех воняет.

- Из солидарности...

Но теперешний лагерь был в пятнадцати километрах от Темаэ и плавать
можно было только в пыли.

В лагере был мужчина, имя которого звучало похоже на имя Шевека:
Шевет. Когда звали одного, откликался другой. Из-за этой случайной схожести
Шевек чувствовал к этому человеку что-то вроде сродства, особую связь с
ним, иную, чем братская. Пару раз он ловил на себе взгляд Шевета. Пока они
еще не разговаривали друг с другом.

Первые декады в проекте "Лес" Шевек провел в молчаливом негодовании.
Людей, избравших для себя работу в центрально-функциональных областях,
таких, как физика, не следует перебрасывать на все эти проекты и
специальные трудовые повинности. Разве не без нравственно заниматься делом,
которое тебе не нравится? Эту работу надо делать, но ведь очень многим
совершенно все равно, куда их направляют, и они все время меняют занятия;
вот пусть бы они и вызвались сюда. Эту работу каждый дурак сумеет делать.
Собственно говоря, очень многие умеют ее делать лучше, чем он. Раньше он
всегда гордился своей силой, и на сменном "дежурстве десятого дня" всегда
добровольно вызывался на тяжелые работы; но здесь тяжело работать
приходилось ежедневно, по восемь часов в день, в пыли, на жаре. Весь день
он ждал вечера, когда он сможет остаться один и подумать - и как только он
после ужина добирался до спальной палатки, голова его сама падала, и он
спал до рассвета, как убитый, и ни одна мысль даже не заглядывала к нему в
голову.

Товарищи по работе казались ему тупыми и хамоватыми, и даже те, кто
был моложе его, обращались с ним, как с мальчишкой. Презирая все вокруг и
негодуя, он находил удовольствие только в том, чтобы писать своим друзьям
Тирину и Роваб письма кодом, который они придумали в Институте. Это был
комплекс словесных эквивалентов для специальных символов темпоральной
физики. Будучи записаны, они казались осмысленным письмом, но на самом деле
не имели смысла, за исключением скрывавшегося за ними уравнения или
философской формулы. У Шевека и Роваб уравнения были настоящими. Письма
Тирина были очень забавны и убедили бы любого, что в них говорится о
действительных чувствах и событиях, но физика в них вызывала сомнения. С
тех пор, как Шевек обнаружил, что может составлять такие головоломки
мысленно, ковыряя тупой лопатой дырки в скале во время пыльной бури, он
часто посылал их друзьям. Тирин ответил несколько раз, Роваб - только раз.
Она была холодной девушкой, он знал, что она холодная. Но никто из них там,
в Институте, не знает, как ему плохо. Их, небось, не мобилизовали как раз в
тот момент, когда они начали самостоятельные исследования, сажать эти
проклятые деревья. Их центральная функция не пропадает зря. Они работают:
делают то, что хотят делать. А он не работает - из него извлекают работу.

И все же странно, как гордишься тем, что вы здесь все вместе сделали
- какое это дает удовлетворение. И некоторые из товарищей по работе
оказались просто необыкновенными людьми. Гимар, например. Сначала ее
мускулистая красота пугала его, но теперь он достаточно окреп, чтобы желать
ее.

- Гимар, побудь сегодня ночью со мной.

- Ох, нет,- сказала она и взглянула на него с таким удивлением, что
он с достоинством страдания сказал:

- А я думал - мы друзья.

- Мы и есть друзья.

- Но тогда...

- У меня есть партнер. Он там, дома.

- Могла бы и сказать,- покраснев, пробормотал Шевек.

- Да мне и в голову не пришло, что надо сказать. Ты извини, Шев.

Она посмотрела на него с таким сожалением, что он со слабой надеждой
сказал:

- А может...

- Нет. В партнерстве так не поступают - кусочек ему, а кусочек
комуто.

- Я считаю, что пожизненное партнерство, по существу, противоречит
одонианской этике,- резко и педантично сказал Шевек.

- Фигня,- ответила Гимар своим кротким голосом.- Иметь - плохо,
делиться - хорошо. Что же человек может разделить с другим больше, чем
самого себя, всего себя, всю свою жизнь, все ночи и все дни?

Он сидел, зажав руки между коленями, наклонив голову, длинный мальчик,
худой - кожа да кости, безутешный, еще не ставший взрослым.

- Я на это не способен,- сказал он после долгой паузы.

- Ты?

- Я по-настоящему еще никого не знал. Ты же видишь - я не смог тебя
понять. Я отрезан. Не могу ни к кому пробиться. И никогда не смогу. Глупо
мне было бы думать о партнерстве. Такие вещи - для... для людей.

Робко, не кокетливо, а с робостью глубокого уважения Гимар положила
руку ему на плечо. Она не стала утешать его, не стала говорить ему, что он
такой же, как все. Она сказала:

- Я никогда не встречу другого такого, как ты, Шев. Я никогда тебя не
забуду.

Но все равно, отказ есть отказ. Несмотря на всю ее деликатность, он
ушел от нее с раненой душой и сердитым.

Погода была очень жаркая, прохлада приходила лишь на час, перед самой
зарей.

Однажды вечером, после ужина, к Шевеку пришел человек по имени Шевет.
Это был коренастый, красивый парень лет тридцати.

- Мне надоело, что меня путают с тобой,- сказал он.- Называйся
какнибудь по-другому.

Раньше Шевек растерялся бы от такой угрюмой агрессивности. Теперь он
просто ответил тем же.

- Сам смени себе имя, если оно тебе не нравится,- сказал он.

- Ты один из этих спекулянтишек, которые ходят в школу, чтобы ручки
не запачкать,- заявил Шевет.- Мне всегда хотелось хоть одному из вас
навтыкать.

- А ты меня спекулянтом не обзывай! - ответил Шевек, но это была не
словесная перепалка. Шевет ударил его так, что он согнулся по полам. Он
сумел несколько раз дать сдачи, потому что у него были длинные руки и
больше злости, чем ожидал его противник; но перевес был не на его стороне.
Несколько человек остановились, посмотрели, увидели, что дерутся честно, но
ничего интересного в этом нет, и пошли д альше. Примитивная драка их не
возмущала и не привлекала. Шевек не звал на помощь, значит, никого, кроме
него самого, это не касалось. Когда он пришел в себя, оказалось, что он
лежит навзничь на земле, в темном проходе между двумя палатками.

Несколько дней у него звенело в правом ухе; губа была рассечена и
долго не заживала из-за пыли, которая растравляла все ранки. С Шеветом они
больше ни разу не разговаривали. Шевек видел его издали, у других костров,
и не чувствовал к нему вражды. Шевет дал ему все, что имел, и он принял
этот удар, хотя долгое время не пытался дать ему оценку и не задумывался о
его природе. К тому времени, как он сделал это, его уже невозможно было
отличить от другого дара, от другой эпохи в его взрослении. Девушка, одна
из новеньких в его рабочей команде, подошла к нему точно так же, как тогда
Шевет - в темноте, когда он только что отошел от костра, и губа у него еще
не зажила... Он никогда не мог вспомнить, что она сказала; она заигрывала с
ним; его реакция опять была простой. В ночи они ушли на равнину, и там она
отдалась ему. Это был ее дар, и он принял его. Как у всех детей Анарреса, у
него был большой опыт сексуального общения как с девочками, так и с
мальчиками, но и он, и они были детьми; он ни разу не проник дальше
простого удовольствия, кроме которого, как он считал, ничего в этом нет.
Бэшун, опытная в наслаждении, приобщила его к самой сути сексуальности, где
нет ни злобы, ни неумелости, где два тела, стремящиеся соединиться друг с
другом, в своем стремлении уничтожают момент и выходят за пределы своих
"я", и выходят за пределы времени.

Сейчас все было так легко, так легко и прекрасно, в теплой пыли, под
звездами. А дни были долгими, и жаркими, и яркими, и пыль пахла, как тело
Бэшун.

Теперь он работал в посадочной бригаде. С Северо-Востока пришли
грузовики, полные крошечных деревьев, тысяч саженцев, выращенных в Зеленых
Горах, в поясе дождей, где в год выпадало до сорока дюймов дождя. Они
сажали деревья в пыль.

Когда это работа была закончена, пятьдесят бригад, которые проработали
здесь весь второй год, уехали на грузовиках-платформах, и, уезжая,
оглядывались назад. Они увидели, что они сделали. Чуть заметная зеленая
дымка покрывала бледные изгибы и уступы пустыни. На мертвой земле лежал,
едва касаясь ее, покров жизни. Они кричали "ура", пели, перекрикивались с
грузовика на грузовик. На глаза Шевека навернулись слезы. Он подумал: "Лист
зеленый из камня выводит она..." Гимар уже давно перевели обратно на Южное
Взгорье.

- Чего это ты гримасы строишь? - спросила Бэшун, прижимаясь к нему
на трясущейся платформе и водя рукой по его твердому, побелевшему от пыли
предплечью.

- Женщины,- говорил Вокеп на грузовой автостанции в Оловянных Рудах
(Юго-Запад).- Женщины думают, что ты - ихняя собственность. Ни одна
женщина не способна быть настоящей одонианкой.

- Но Одо сама...

- Теория. И никакой половой жизни с тех пор, как был убит Асиэо,
верно? И вообще, всегда бывают исключения. Но большинство женщин... все их
отношения с мужчинами сводятся к одному - иметь. Либо самой владеть, либо,
чтобы ею владели.

- Ты думаешь, они в этом отношении отличаются от мужчин?

- Не думаю, я знаю. Мужчине нужна свобода. А женщине нужна
собственность. Она тебя только тогда отпустит, если сможет обменять на
что-нибудь еще. Все женщины - собственницы.

- Ничего себе вещи ты говоришь о половине рода человеческого,-
сказал Шевек. Ему хотелось бы знать, прав ли Вокеп. Когда его перевели
обратно на Северо-Запад, Бэшун так плакала, что ей стало плохо, она впадала
в ярость, и рыдала, и пыталась заставить его сказать ей, что он без нее
жить не может, и утверждала, что не может жить без него, и что поэтому они
должны стать партнерами - партнерами, как будто она может хотя бы полгода
пробыть с одним и тем же мужчиной!

В том языке, на котором Шевек говорил, в единственном, который он
знал, не было собственнических терминов для обозначения полового акта. На
правийском языке, если бы мужчина сказал, что он "имел" женщину, это было
бы лишено смысла. Слово, по значению наиболее близкое к глаголу "е...ть" и
так же, как он, применяемое как ругательство, имеет узкий смысл: оно
означает "изнасиловать". Обычный глагол употребляется только с подлежащим
во множественном числе и может быть переведен только нейтральным словом,
например, "совокупляться". Он означает действие, совершаемое двумя людьми,
а не то, что делает или имеет один человек. Такие словесные рамки - как и
любые другие - не могут вместить всю полноту опыта, и Шевек сознавал, что
какая-то область упущена, хотя он не понимал, какая именно. Конечно, в
некоторые из этих залитых звездным светом ночей в Пыли он чувствовал, что
владеет Бэшун, обладает ею. А она думала, что владеет им. Но они оба
ошибались; и Бэшун, несмотря на свою сентиментальность, знала это; она,
улыбнувшись, наконец, поцеловала его на прощание и отпустила. Его
собственное тело испытало первый, потрясающий взрыв взрослой сексуальной
страсти; это действительно владело им - и ею. Но с этим было покончено.
Это случилось и прошло. И больше никогда (так думал он в восемнадцать лет,
сидя с случайным попутчиком на грузовой автостанции в Оловянных рудах в
полночь над стаканом липкого фруктового напитка, дожидаясь, чтобы
кто-нибудь из уходящей на север автоколонны подвез его) не повторится.
Многое еще случится, но второй раз он не даст застать себя врасплох, сбить
с ног, победить. В поражении, в капитуляции была своя прелесть. Самой
Бэшун, кроме этого, может быть, и вообще никакой другой радости не нужно.
Да и зачем ей? Ведь это она, в своей свободе, освободила и его.

- Знаешь, я не согласен,- сказал он унылому Вокепу, агрохимику,
ехавшему в Аббенай.- Я думаю, что мужчинам большей частью приходится
учиться быть анархистами. А женщинам этому учиться не приходится.

Вокеп угрюмо покачал головой.

- Это все дети,- сказал он.- То, что они детей рожают. Это их
делает собственницами. Они вцепляются и не отпускают.- Он вздохнул.- Тут,
брат, правило одно - во-время смотаться. Никогда не допускай, чтобы тобой
завладели.

Шевек улыбнулся и допил фруктовый сок.

- Не допущу,- пообещал он.

Для него было радостью вернуться в Региональный Институт, увидеть
низкие холмы, покрытые островками бронзоволистового холумового кустарника,
огороды, бараки, общежития для одиноких, мастерские, классы, лаборатории,
где он жил с тринадцати лет. Он навсегда останется человеком, для которого
возвращение будет так же важно,
как и уход. Уйти было для него недостаточно, лишь наполовину
достаточно, он непременно должен был вернуться. Быть может, в такой
тенденции уже заранее прослеживалась природа огромного исследования,
которое ему предстояло предпринять, проникновения в самые пределы
постижимого. Скорее всего, он не пустился бы в это затянувшееся на многие
годы предприятие, не будь у него глубокой уверенности в том, что
возвращение возможно, хотя сам он, быть может, и не вернется; что сама по
себе природа его путешествия, как природа кругосветного плавания,
подразумевает возвращение. В одну и ту же реку дважды не войти; точно так
же невозможно и вновь вернуться домой. Это он знал; по существу, это было
основой его мировоззрения. Но, примирившись с этой преходящестью, он вывел
и развил из нее свою емкую теорию, которая показывает, что самое изменчивое
является самым вечным, и твоя связь с рекой, и связь реки с тобой и с самой
собой оказывается одновременно и более сложной, и более обнадеживающей, чем
простое отсутствие тождественности. Ты можешь снова вернуться домой,-
утверждает Общая Теория Времени,- при условии, что твой дом - место, где
ты никогда не бывал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33