- Вы ей понравились,- сказал Ини.

- И она мне понравилась,- ответил Шевек с легкой грустью. Всякий
раз, как он видел какое-нибудь животное, полет птиц, великолепие осенней
листвы, в нем вспыхивала эта грусть, окрашивая радость острой болью. В
такие минуты у него не было сознательных мыслей о Таквер, он не думал о ее
отсутствии. Скорее было ощущение, что она здесь, хотя он не думает о ней.
Словно во всей красоте и непривычности зверей и растений Урраса скрывалось
некое послание к нему от Таквер, которая их никогда не увидит, предкам
которой до седьмого колена ни разу не довелось коснуться теплого меха
зверя, увидеть промельк крыла в тени деревьев.

Он провел ночь в спальне под самой крышей. В комнате было холодно (и
это было приятно после комнат в Университете, где всегда было слишком
натоплено); обставлена она была очень просто: кровать, книжные шкафы,
комод, стул и крашеный деревянный стол. "Как дома",- подумал Шевек, не
обращая внимания на высоту кровати и мягкость матраца, на одеяла из тонкой
шерсти и шелковые простыни, на безделушки из слоновой кости, стоявшие на
комоде, на кожаные переплеты книг и на тот факт, что и сама комната, и дом,
в котором она находится, и земля, на которой стоит дом, являются частной
собственностью Демаэре Оииэ, хотя не он построил этот дом и не он моет в
нем полы... Шевек прогнал эти скучные мысли. Комната была симпатичная и, в
сущности, не так уж сильно отличалась от отдельной комнаты в любом бараке.

В этой комнате ему приснилась Таквер. Ему снилось, что она - рядом с
ним в этой постели, ее тело прижимается к его телу... но где они, в какой
они комнате? Что это за комната? Оказалось, что они вместе на Луне, там
холодно, и они идут по ней вместе. Луна оказалась совсем плоской и сплошь
засыпанной голубовато-белым снегом, но слой снега был тонкий, и его легко
было отбросить ногой и увидеть светящуюся белую лунную поверхность. Она
была мертвая, это было мертвое место.

- По правде она не такая,- сказал он Таквер, потому что знал, что ей
страшно. Они шли к какой-то далекой черте, казавшейся тонкой и прозрачной,
как пластик, к далекой, едва видной преграде, тянувшейся поперек белой
заснеженной равнины. В глубине души Шевек боялся подойти к ней, но сказал
Таквер:

- Мы уже скоро дойдем.

Она ничего не ответила.

Глава шестая АНАРРЕС

Когда Шевека выписали из больницы, где он провел декаду, навестить его
зашел сосед из 45-ой комнаты, математик. Он был очень высокий и худой. Один
глаз у него косил - вовремя не провели коррекцию - и поэтому невозможно
было понять, действительно ли он смотрит на тебя, а ты - на него. Он и
Шевек уже год мирно сосуществовали в бараке Института, ни разу не
обменявшись целой фразой.

Теперь Десар вошел и внимательно посмотрел на Шевека (или мимо него).

- Как? - спросил он.

- Спасибо, отлично.

- Может, обед сюда?

- С твоим? - спросил Шевек, невольно переняв телеграфный стиль
Десара.

- Ладно.

Десар принес из институтской столовой поднос с двумя обедами, и они
вместе поели в комнате Шевека. Три дня, пока Шевек не окреп настолько, что
смог выходить из дома, Десар по утрам и по вечерам носил из столовой еду.
Почему Десар делал это, понять было трудно. Он не был общителен, и
перспективы братства для него, по-видимому, значили мало. Одной из причин,
по которым он сторонился людей, было стремление скрыть свою нечестность: он
был либо ужасающим лентяем, либо откровенным собственником, потому что 45-я
комната была забита вещами, держать которые у себя он не имел ни права, ни
основания: там были тарелки из столовой, библиотечные книги, набор
инструментов для резьбы по дереву со склада, снабжающего инструментом и
материалом ремесленников, микроскоп из какой-то лаборатории, восемь разных
одеял, полный стенной шкаф одежды, часть которой явно была велика Десару не
только сейчас, но и всегда, а остальную он, по-видимому, носил, когда ему
было лет десять. Похоже было, что он ходит по распределителям и берет вещи
охапками - и нужные, и ненужные.

- Зачем ты держишь у себя весь этот хлам? - спросил Шевек, когда
Десар в первый раз пустил его в свою комнату. Десар задумчиво уставился
кудато между Шевеком и стеной и рассеянно ответил:

- Накапливается.

Избранная Десаром область математики была до такой степени сложна, что
никто в ни в Институте, ни в Математической Федерации не мог толком следить
за его работой. Именно поэтому он ее и выбрал. Он был уверен, что Шевек
руководствовался теми же мотивами.

- Да ну, к черту,- говорил он,- работа? Место здесь хорошее.
Последовательность, Одновременность - фигня.

Порой Десар нравился Шевеку, порой те же самые качества вызывали у
Шевека отвращение. Однако, он намеренно не отдалялся от Десара - это было
частью его решения изменить образ жизни.

Болезнь заставила его понять, что если он и дальше будет пытаться жить
в одиночестве, то вообще не выдержит. Он рассматривал это в нравственном
аспекте и безжалостно судил себя. До сих пор он хранил себя для себя,
вопреки этическому императиву братства. Шевек в двадцать один год не был
ханжой в строгом смысле слова, пот ому что его нравственность была
страстной и решительной; но она все еще была лишена гибкости - упрощенное
одонианство, преподанное детям взрослыми посредственностями, проповедь,
ставшая частью его внутреннего мира.

До сих пор он поступал неправильно. Теперь он должен поступать
правильно. Так он и сделал.

Он запретил себе заниматься физикой пять вечеров из десяти. Он
добровольно вызвался работать в комиссиях по управлению институтскими
бараками. Он стал ходить на собрания Физической Федерации и Синдиката
Членов Института. Он вступил в группу, занимавшуюся упражнениями по
биологической обратной связи и тренировкой биотоков мозга. В столовой он
заставлял себя садиться за большие столы, а не сидеть за маленьким столом,
загородившись книгой.

Удивительно: люди, казалось, давно ждали его. Они принимали его в свою
компанию, радовались ему, приглашали делить с ними постель и досуг. Они
всюду водили его с собой, и за три декады он узнал об Аббенае больше, чем
за весь предыдущий год. Он ходил с компаниями жизнерадостной молодежи на
стадионы, в ремесленные центры, в бассейны, в музеи, в театры, на
фестивали, на концерты.

Концерты: они были откровением, потрясающей радостью.

Здесь, в Аббенае, он до сих пор не бывал на концертах, отчасти потому,
что считал музыку не столько тем, что слушают, сколько тем, что исполняют.
Ребенком он всегда пел или играл на каком-нибудь инструменте в местных
хорах и ансамблях; это доставляло ему удовольствие, но способности у него
были небольшие. И это было все, что он знал о музыке.

В учебных центрах преподавались все технические навыки, необходимые
для того, чтобы заниматься искусствами: там обучали пению, ритмике, танцам,
учили владеть кистью, резцом, ножом, работать на токарном станке и так
далее. Все это был чистый прагматизм: детей обучали видеть, слышать,
двигаться, обращаться с тем или иным инструментом. Между искусствами и
ремеслами не делали никаких различий; искусство считалось не
самостоятельным явлением, занимающим в жизни собст венное мнение, а одним
из основных жизненных навыков, как речь. Поэтому архитектура возникла рано
и развивалась свободно, стиль ее соответствовал этой точке зрения, он был
чист и строг, пропорции изящны. Живопись и скульптура использовались в
основном как архитектурные элементы и при планировке городов. Что касается
словесности, то поэзия и искусство повествования занимали скорее
подчиненное положение, были связаны в основном с песней и танцем; лишь
театральное искусство не имело себе равных, и только театр порой называли
"Искусством", считая его совершенно самостоятельным. Всюду было множество
местных и гастролирующих трупп актеров и танцовщиков, репертуарных трупп,
очень часто - с собственным драматургом. Они играли траге дии,
полуимпровизированные комедии, пантомимы. В затерявшихся в пустыне городках
им радовались, как дождю, каждый их приезд был ярчайшим событием года.
Возникнув из изолированности и общинности анарресского духа и воплощая его,
драматургия достигла необычайной силы и блеска.

Однако, Шевек не очень воспринимал театр. Ему нравилась пышность
речей, но сама идея актерской игры была ему совершенно чужда. Только прожив
в Аббенае больше года, он нашел, наконец, свое Искусство: искусство,
сделанное из времени. Кто-то повел его на концерт в Синдикат Музыки. На
следующий вечер он вернулся туда. Он с тал ходить на каждый концерт, если
была возможность - со своими новыми знакомыми, если нет - то и без них.
Музыка была более насущной потребностью, она давала более глубокое
удовлетворение, с ней он не чувствовал себя одиноким.

Его попытки вырваться из созданного им самим и ставшего частью его
самого затворничества, в сущности, не удались, и он понимал это. Он не
сумел найти себе близкого друга. Он совокуплялся со многими девушками, но
совокупление не приносило ему той радости, какую должно было бы давать. Оно
было просто удовлетворением потребности, как опорожнение кишечника, и потом
ему становилось стыдно, потому что при этом другой человек служил для него
объектом. Уж лучше мастурбация, самое подходящее для такого, как он. Ему
суждено одиночество, его наследственность держит его, словно капкан. Она
сама сказала тогда: "Работа - главное". Рулаг тогда сказала это спокойно,
констатируя факт, не в силах изменить его, вырваться из своей холодной
камеры. Вот и у него то же самое. Его сердце рвется к ним, к этим юным,
добрым людям, которые зовут его братом, но он не может достучаться до них,
а они - до него. Он рожден для одиночества, проклятый холодный
интеллектуал, эгоист.

Работа была для него главным; но она никуда не вела. Как секс, она
должна была быть наслаждением, но не была им. Он потел все над теми же
проблемами, но ни на шаг не приблизился к решению Парадокса Времени То, не
говоря уже о Теории Одновременности - а ведь в прошлом году он думал, что
она у него почти в руках. Сейчас эта самоуверенность казалась ему
невероятной. Неужели он и вправду считал себя способным, в двадцать лет,
разработать теорию, которая изменит основы космологической физики? Как
видно, он еще задолго до высокой температуры был не в своем уме. Он
записался в в две рабочие группы по философской математике, убеждая себя,
что они ему необходимы, и не признаваясь себе, что мог бы вести оба курса
не хуже своих преподавателей. Сабула он избегал, как мог.

В первом порыве новых решений он счел необходимым поближе
познакомиться с Гвараб. Она отвечала ему тем же, насколько могла, но
минувшая зима тяжело отразилась на ней; она превратилась в глубокую
старуху, глухую, больную. Весной она набрала курс, а потом отказалась от
него. Она вела себя странно, то еле узнавала Шевека, то тащила его к себе в
барак и целый вечер разговаривала с ним. Он уже ушел немного вперед от идей
Гвараб, и эти долгие разговоры давались ему нелегко. Ему приходилось либо
часами скучать, без возражений выслушивая, как Гвараб повторяет то, что он
уже знал или даже частично опроверг, либо пытался поправлять ее, а это ее
обижало и запутывало. В его возрасте у людей не хватает для таких отношений
ни терпения, ни такта, и в конце концов он начал по возможности избегать
Гвараб, хотя каждый раз его мучила совесть.

Говорить о работе ему было больше не с кем. В Институте никто не
разбирался в темпоральной физике настолько, чтобы следить за ходом его
мысли. Ему хотелось бы научить их, но в Институте ему пока еще не дали ни
преподавательской должности, ни классной комнаты; он подал заявку, но
Синдикат Студентов - Членов факультета отказал ему. Никто не хотел
ссориться с Сабулом.

К концу года он стал тратить много времени на писание писем Атро и
другим уррасским физикам и математикам. Лишь немногие из этих писем он
отправлял. Некоторые он писал, а потом просто рвал. Он обнаружил, что
математик Лоай Ан, которому он послал шестистраничное рассуждение об
обратимости времени, уже двадцать лет, как умер; в свое время он не
удосужился прочесть биографическое предисловие к
"Геометриям Времени" Ана. Другие письма, которые он пытался отправить
с уррасскими грузовыми планетолетами, задержала администрация Аббенайского
Космопорта. Космопорт находился под прямым контролем КПР, поскольку, чтобы
он работал без сбоев, требовалась координация деятельности ряда синдикатов,
и некоторые координаторы были обязаны знать иотийский язык. Эти
администраторы Порта, с их специальными познаниями и важным положением,
постепенно приобретали бюрократическую психологию: они автоматически
говорили: "Нет!". Они относились с недоверием к этим письмам, адресованным
матем атикам, потому что они были похожи на шифр, и никто не мог им
поручиться, что это - не шифр. Письма к физикам пропускали, если их
пропускал Сабул, их консультант. Если в письмах рассматривались проблемы,
лежавшие вне пределов секвенциальной физики того сорта, который он
признавал, он не пропускал их. Такие письма он отодвигал в сторону, бурча:
"Не в моей компетенции". Шевек все равно посылал их администраторам Порта,
и они возвра щались с пометкой: "Для экспорта не одобрены".

Шевек поднял этот вопрос на заседании Федерации Физики, в которой
Сабул бывал редко. Там никто не придавал значения проблемам свободного
общения с идеологическим врагом. Некоторые из них отчитали Шевека за то,
что он работает в такой сложной области, что, по его же собственному
признанию, на его родной планете в ней больше никто не разбирается.

- Но она просто еще новая,- сказал он, но ничего этим не добился.

- Если она новая, то поделись ею с нами, а не с этими собственниками!

- Вот уже год, как я в начале каждого квартала пытаюсь организовать
такой курс. А вы каждый раз отвечаете, что желающих слишком мало. Вы
боитесь ее, потому что она новая?

Друзей это ему не прибавило. Он ушел от них разозленный.

Он продолжал писать письма на Уррас, даже когда вообще не отправлял
их. Сам факт, что он пишет кому-то, кто может понять - мог бы понять -
позволял ему писать, думать. Иначе это было невозможно.

Шли декады, кварталы. Два-три раза в год приходила награда: письмо от
Атро или какого-нибудь физика из А-Ио или Ту. Это были длинные письма,
убористо написанные, детально аргументированные, от приветствия до подписи
- сплошная теория, сплошная страстная, загадочная, глубокая
математикоэтико-космологическая физика - написанные на языке, которым он
владел, людьми, которых он не знал, громившими его теории, врагами его
родины, соперниками, незнакомцами, братьями.

Когда он получал письмо, его надолго охватывала веселая злость; он
работал день и ночь, идеи били из него фонтаном. Потом фонтан медленно
превращался в струйку, потом постепенно высыхала и струйка, и он, отчаянно
сопротивляясь, медленно возвращался на землю, на иссохшую землю.

Подходил к концу третий год его работы в Институте, когда умерла
Гвараб. Он попросил разрешения выступить на поминальном собрании, которое,
по обычаю, проводилось на месте работы умершего. В данном случае это была
одна из аудиторий в Физическом лабораторном корпусе. Кроме него не выступил
никто. Студентов вообще не было: Гвараб уже два года не преподавала. Пришло
несколько стариков - членов Института, с Северо-Востока приехал пожилой
агрохимик - сын Гвараб. Шевек стоял там, где обычно стояла, читая лекцию,
Гвараб. Голосом, охрипшим от зимнего бронхита, который стал для него
обычным, он сказал этим людям, что Гвараб заложила основу Науки о Времени,
и что она была величайшим космологом из всех, когда-либо работавших в
Институте.

- Теперь у нас в физике есть своя Одо,- сказал он.- Она у нас есть,
а мы ее не чтили.

Потом какая-то старуха со слезами на глазах благодарила его.

- Мы с ней всегда по десятым дням вместе дежурили, в квартале у нас
убирались, так, бывало, хорошо между собой разговаривали,- говорила она,
вздрагивая от ледяного ветра, когда они вышли на улицу. Агрохимик
пробормотал что-то вежливо и побежал искать попутную машину обратно на
СевероВосток. В приступе ярости, горя, досады, ощущения, что все
бессмысленно, Шевек пошел бродить по городу.

Он здесь уже три года, а чего добился? Все его достижения: книга,
присвоенная Сабулом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33