Должна же быть хоть где-то на этой
проклятой планете хоть одна открытая дверь!

Сидя в поезде, он подумал о том, чтобы попытаться выбраться из А-Ио;
но не принял эту мысль всерьез. Ему пришлось бы сесть на корабль или
самолет, его выследили и задержали. Единственное место, где он сумеет
скрыться с глаз своих благожелательных и заботливых хозяев,- это в их
собственном городе, у них под носом.

Это не будет освобождением. Даже если он выберется из этой страны, он
все равно останется взаперти, останется запертым на Уррасе. Это нельзя
назвать освобождением, как бы это ни назвали анархи с их мистицизмом
государственных границ. Но при мысли, что его благожелательные хозяева хоть
на минуту подумают, что он вырываетс я на свободу, на душе у него стало так
легко, как не бывало уже много дней.

Это был первый по-настоящему теплый весенний день. Поля зазеленели, и
на них сверкала вода. Скот выпустили на пастбища; возле каждой матки
паслись ее малыши; особенно прелестны были маленькие овечки, они прыгали,
как упругие мячики, а хвостики у них так и вертелись. В отдельном загоне
стоял производитель стада - баран, или бык, или жеребец, с толстой шеей,
могучий, как грозовая туча, заряженная будущими поколениями. Над полными до
краев прудами носились чайки, белые над голубым, и белые облака оживляли
бледноголубое небо. Ветви плодовых деревьев были расцвечены красными
бутонами, а кое-где из них уже раскрылись розовые и белые цветы. Шевек
смотрел из окна поезда. Оказалось, что его беспокойное и мятежное
настроение не поддается даже красоте весеннего дня. Это была несправедливая
красота. Чем уррасти заслужили ее? Почему она дана им так щедро так
милостиво, а его народу - так скупо, так страшно скудно?

- Я рассуждаю, как уррасти,- сказал он себе.- Как проклятый
собственник. Как будто красоту или жизнь можно заработать!

Он попытался вообще ни о чем не думать, позволить поезду нести себя
вперед и лишь смотреть на солнечный свет в ласковом небе и на маленьких
овечек, скачущих в весенних полях.

Нио-Эссейя, город с четырехмиллионным населением, вздымал свои изящные
сверкающие башни за зелеными болотами Дельты, словно сотканный из дымки и
солнечного света. Поезд плавно въехал на длинный виадук, и город стал ярче,
выше, плотнее и вдруг охватил весь поезд ревущей тьмой тоннеля на двадцать
путей, а потом выпустил его и его пассажиров в необъятные сверкающие
просторы Центрального Вокзала, под центральный купол цвета слоновой кости и
бирюзы, по слухам, самый большой из всех куполов, когда-либо построенных
руками на любой планете.

Шевек брел под этим огромным, воздушным куполом через акры и акры
полированного мрамора и наконец, подошел к длинному ряду дверей, через
которые непрерывно проходили толпы людей; все люди казались ему
встревоженными. Он и раньше часто замечал на лицах уррасти эту тревогу и не
мог ее понять. Может быть, они были встревож ены потому, что, как бы много
денег у них ни было, они равно стремились заработать еще больше, чтобы не
умереть с голоду? Или они чувствовали себя виноватыми, потому что, как бы
мало денег у них ни было, все равно всегда находился кто-то, у кого их еще
меньше? В чем бы ни была причина, это придавало всем лицам некую
одинаковость, и Шевек чувствовал себя среди них очень одиноким. Сбежав от
своих гидов и стражей, он не подумал о том, каково ему будет одному в
обществе, где люди не доверяют друг другу, где основная нравственная
предпосылка - не взаимопомощь, а взаимная агрессия. Ему стало страшновато.

Он смутно представлял себе, что будет бродить по городу, заговаривать
с людьми, членами класса неимущих, если такое понятие еще существует, или
трудящегося класса, как они это называют. Но все эти люди спешили куда-то
по делам, они не желали тратить свое драгоценное время на праздную
болтовню. Их спешка заразила его. "Надо куда-нибудь пойти",- подумал он,
выйдя на солнце, на великолепную, запруженную людьми улицу Моиэ. Куда? В
Национальную Библиотеку? В зоопарк? Но он не хотел осматривать
достопримечательности.

Он в нерешительности остановился перед привокзальной лавочкой,
торговавшей газетами и сувенирами. Газетный заголовок гласил: "ТУ ПОСЫЛАЕТ
ВОЙСКА НА ПОМОЩЬ БЕНБИЛИЙСКИМ МЯТЕЖНИКАМ",- но Шевек не обращал на него
внимания. Он смотрел не на газету, а на цветные фотографии, разложенные на
витрине. Он Ему подумалось, что у него нет ничего на память об Уррасе.
Когда путешествуешь, надо привозить домой сувениры. Ему понравились эти
фотографии, пейзажи А-Ио: горы, на которые он поднимался, небоскребы Нио,
университетская часовня (почти вид из его окна), крестьянская девушка в
красивом провинциальном наряде, Башни Родарреда, и та, что первая бросилась
ему в глаза: новорожденная овечка на усеянном цветами лугу; овечка
брыкалась и, казалось, смеялась. Маленькой Пилун понравилась бы эта овечка.
Он взял по одной открытке каждого вида и подал их продавцу.

- ...И пять - это пятьдесят, и ягненок, итого шестьдесят; и карту,
правильно, господин, одна и сорок. Хорош денек сегодня, наконец-то весна
пришла, не правда ли, господин? А помельче не найдется, господин? - Шевек
подал было ему банкноту в двадцать единиц. Он порылся в сдаче, которую ему
дали, когда он покупал билет на поезд, и, кое-как разобравшись в
достоинстве бумажек, и монет, набрал одну единицу и сорок.

- Все правильно, господин, спасибо, желаю приятно провести день!

За деньги можно купить и любезность, а не только открытки и карту?
Насколько любезен был бы этот лавочник, если бы он пришел сюда, как
анаррести приходят в распределитель товаров: взял, что нужно, кивнул
администратору и вышел?

Бесполезно, бесполезно так думать. Живешь в Стране Собственности -
думай, как собственник, ешь, как собственник, одевайся, как собственник,
веди себя, как собственник, будь собственником.

В центре Нио не было парков, земля была слишком дорога, чтобы тратить
ее на всякое баловство. Он все дальше углублялся в те самые огромные,
сверкающие улицы, по которым его много раз водили. Он вышел на улицу
Саэмтэневиа и поспешно свернул с нее, не желая повторения этого древнего
кошмара. Теперь он попал в деловой район. Банки; здания учреждений;
правительственные здания. Неужели весь Нио-Эс сейя - такой? Громадные
сверкающие коробки из камня и стекла, гигантские, слишком декоративные,
огромные упаковки, пустые, пустые.

Проходя мимо окна первого этажа с вывеской "Картинная галерея", он
завернул туда, надеясь избавиться от нравственной клаустрофобии улиц и
вновь найти красоту Урраса в музее. Но в этом музее на раме каждой картины
была наклеена этикетка с ценой. Он изумленно уставился на искусно
написанную нагую женщину. На этикетке стояло: "4000 МДЕ (Международная
денежная единица)".

- Это - работа Фейте,- сказал смуглый мужчина, неслышно рядом с
Шевеком неделю назад у нас их было пять. Скоро - главное место на рынке
картин. Вложить деньги в Фейте - самое верное дело, сударь.

- Четыре тысячи единиц... этих денег в этом городе хватило бы на год
двум семьям,- сказал Шевек.

Смуглый внимательно оглядел его и протянул:

- Да... Ну... видите ли, сударь, это ведь произведение искусства.

- Человек создает произведения искусства, потому что не может не
создавать их. А почему сделано это?

- Вы, сударь, как я понимаю, художник,- сказал смуглый уже с
нескрываемой издевкой.

- Нет, я - человек, которой узнает дерьмо, когда его видит!

Торговец испуганно попятился; отойдя от Шевека на безопасное
расстояние, он начал что-то говорить о полиции. Шевек поморщился и вышел из
лавки. Пройдя полквартала, он остановился. Он больше так не мог.

Но куда же ему идти?

К кому-нибудь... К кому-нибудь, к другому человеку. К кому-нибудь, кто
даст ему помощь, а не продаст ее. К кому? Куда?

Он подумал о детях Оииэ, мальчиках, которые любят его, и некоторое
время не мог думать больше ни о ком. Вдруг в памяти у него всплыл образ,
далекий, маленький и отчетливый: сестра Оииэ. Как ее звали? "Обещайте, что
придете",- сказала она тогда; и с тех пор она два раза писала ему,
приглашая на званный обеды, четким детским почерком, на плотной надушенной
бумаге. Тогда он не обратил внимания на них, они затерялись среди всех
приглашений от незнакомых людей. Теперь он вспомнил о них.

В ту же минуту он вспомнил и другое письмо - то, что, непонятно как,
оказалось в кармане его куртки: "Присоединяйся к нам твоим братьям". Но он
не сумел найти братьев на Уррасе.

Шевек зашел в первый попавшийся магазин. Это оказалось кондитерская,
вся в розовой лепнине и золоченых завитках; в ней рядами стояли стеклянные
шкафчики, полные коробок и жестянок и корзин с конфетами и сладостями,
розовыми, коричневыми, кремовыми, з олотыми. Он спросил женщину за
шкафчиками, не поможет ли она ему найти номер телефона. Теперь, после той
вспышки раздражения у торговца картинами, он был подавлен и выглядел таким
смиренно-растерянным и нездешним, что женщина растаяла; она не только
помогла ему найти нужную фамилию в громоздком телефонном справочнике, но и
сама вызвала нужный номер по телефону, стоявшему в магазине.

- Алло?

Он сказал: "Шевек",- и замолчал. Он привык, что телефоном пользуются
в экстренных случаях: чтобы сообщить о смерти, о рождении, о землетрясении.
Он не представлял себе, что говорить.

- Кто? Шевек? Неужели правда? Как мило, что вы позвонили! Раз это вы,
мне даже не жалко, что я проснулась.

- Вы спали?

- Крепко спала; и я еще в постели. В ней тепло и уютно. А вы где?

- По-моему, на улице Каэ Секаэ.

- Зачем вас на нее занесло? Уходите оттуда. Который час? Боже, почти
полдень! А, знаю. Встретимся на полпути. У лодочного пруда в садах Старого
Дворца. Сумеете найти? Послушайте, вы должны остаться. У меня сегодня
вечером соберется совершенно божественная компания.- Она еще некоторое
время болтала; он соглашался со всем, что она говорила. Когда он проходил
мимо прилавка к выходу, продавщица улыбнулась ему:

- Пожалуй, вам бы стоило купить ей коробку конфет, а, господин?

Он остановился.

- Вы так думаете?

- Да уж не мешало бы, господин.

В ее голосе было что-то нахально-добродушное. Воздух в магазине был
душистый и теплый, словно в нем скопилось все ароматы весны. Шевек стоял
среди шкафчиков с красивыми излишествами, высокий, отяжелевший, сонный, как
отяжелевшие животные в своих загонах, бараны и быки, отупевшие от
томительного тепла весны.

- Сейчас я вам подберу как раз то, что надо,- сказала женщина и
наполнила изящную, металлическую с эмалью, коробочку миниатюрными сахарными
розочками и шоколадными листиками. Она завернула коробочку в папиросную
бумагу, вложила сверток в коробку из посеребренного картона, завернув ее в
плотную розовую бумагу и перевязала зеленой бархатной лентой. Во
всех ее ловких движениях сквозило веселое и сочувственное соучастие, и
когда она вручила Шевеку сверток, и он взял его, пробормотав слова
благодарности, и направился к выходу, она напомнила ему:

- С вас десять шестьдесят, господин,- но в ее голосе не было
резкости. Быть может, она бы отпустила его так, пожалев его, как жалеют
женщины сильных; но он послушно вернулся и отсчитал деньги.

Поездом поземки он добрался до садов Старого Дворца и разыскал в них
лодочный пруд, где детишки в очаровательных костюмчиках пускали игрушечные
парусники, изумительные кораблики с шелковым такелажем и медными частями,
сверкавшими как драгоценности. По другую сторону широкого, сверкающего
круга воды он увидел Вэйю и подошел к ней, обогнув пруд, остро ощущая
солнечный свет, и весенний ветер, и темные деревья парка на которых из
почек пробивались ранняя, бледно-зеленая листва.

Они поели в парке - в ресторане, на террасе, под высоким стеклянным
куполом. В солнечном свете внутри купола деревья были уже совсем зеленые,
ивы склонялись над прудом, в котором бродили жирные белые птицы и смотрели
на обедающих с ленивой жадностью, в ожидании объедков. Вэйя не стала
заказывать сама и ясно дала понять, что о ней должен заботиться Шевек, но
искусные официанты так ловко подсказы вали ему, что он вообразил, будто
справился со всем этим сам; и, к счастью, у него была уйма денег. Еда была
необыкновенная. Он никогда не пробовал таких изысканных блюд. Привыкнув
есть два раза в день, он обычно, в отличии от уррасти, не ел среди дня, но
сегодня он съел все, а Вэйя только деликатно отщипывала и поклевывала.
Наконец, ему пришлось остановиться, и Вэйя рассмеялась, увидев, какое у
него виноватое выражение лица.

- Я слишком много съел.

- Погуляем немножко, это вам поможет.

Они медленно пошли по траве; через десять минут Вэйя грациозно
опустилась на траву в тени высоких кустов, усыпанных яркими золотыми
цветами. Он смотрел на изящные узкие ступни Вэйи в нарядных белых туфельках
на очень высоких каблуках, и ему вспомнилось одно выражение Таквер.
"Спекулянтки телом" - так называла Таквер женщин, которые пользовались
своей сексуальностью, как оружием в борьбе с мужчинами за власть. Он
подумал, что, увидев Вэйю, все прочие спекулянтки телом полопались бы от
зависти. Туфли, платье, косметика, движения - все в ней источало соблазн,
все возбуждало. Казалось, она вообще не человек, а лишь женское тело - так
искусно, продуманно и вызывающе она его демонстрировала, больше того -
была им. В ней воплощалась вся сексуальность, которую иотийцы подавляли,
загоняя в свои сны, в свои повести и стихи, в свои бесконечные изображения
обнаженных женщин, в свою архитектуру с ее изгибами и куполами, в свои
сласти, в свои ванны, в свои матрацы. Она была женщиной, спрятанной в
очертания стола.

Ее голова была полностью выбрита и припудрена тальком с крошечными
блестками слюды, так что слабый блеск затемнял наготу очертаний. На ней
была прозрачная не то шаль, не то накидка, под которой форма и гладкость ее
обнаженных рук казались смягченными и защищенными. Грудь ее была закрыта.
Иотийские женщины не ходят по улицам с обнаженной грудью, сберегая свою
наготу для ее владельца. Запястья Вэйи были унизаны золотыми браслетами, а
в ложбинке под горлом на нежной коже синим мерцал драгоценный камень.

- Как он там держится?

- Что? - ей самой драгоценность была не видна, и она могла
притворяться, что не замечает ее, вынуждая Шевека показать пальцем, может
быть, провести рукой над ее грудью, чтобы дотронуться до камня. Шевек
улыбнулся и коснулся его.

- Он приклеен?

- Ах, это... Нет, у меня здесь вживлен такой малюсенький магнитик, а
у него сзади малюсенький кусочек металла... или наоборот? Во всяком случае,
мы не теряем друг друга.

- У вас под кожей магнит? - спросил Шевек с простодушным
отвращением.

Вэйя улыбнулась и сняла сапфир, чтобы он мог увидеть, что там всего
лишь крошечная серебристая ямочка рубца.

- Вы до такой степени не одобряете меня - всю, полностью... это так
мило и забавно. У меня такое чувство, будто, что бы я ни сказала, что бы я
ни сделала, я уже не могу упасть в ваших глазах, потому что ниже падать уже
некуда!

- Это не так,- возразил он. Он понимал, что она играет, но плохо
знал правила этой игры.

- Нет, нет; я всегда вижу, когда моя безнравственность кого-нибудь
ужасает. Вот как это выглядит.- Она скорчила унылую гримасу; они оба
рассмеялись.

- Я что, действительно так отличаюсь от анарресских женщин?

- О да, действительно.

- Они все ужасно сильные, мускулистые? Они ходят в сапогах, и у них
большие ноги и плоскостопие, и они одеваются разумно и бреются раз в месяц?

- Они вообще не бреются.

- Никогда? Совсем нигде не бреют? О, Господи! Давайте поговорим о
чем-нибудь другом.

- О вас.- Он облокотился на заросший травой склон, так близко к
Вэйе, что его охватило естественное и искусственное благоухание ее тела.-
Я хочу знать, удовлетворяет ли уррасских женщин их постоянное подчиненное
положение.

- Кому подчиненное?

- Мужчинам.

- Ах, это... Почему вы так думаете, что я кому-то починяюсь?

- Мне кажется, что все, что делает ваше общество, делают мужчины.
Промышленность искусство, правительство, решения. И всю свою жизнь вы
носите имя отца и имя мужа. Мужчины учатся, а вы не учитесь; все учителя, и
судьи, и полиция, и правительство - мужчины, не так ли? Почему вы им
позволяете всем распоряжаться? Почему вы не делаете то, что хотите?

- Но мы как раз это и делаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33