Или все это устройство, заменяющее полотенце,- сопло с горячим
воздухом - такой же эффект. Щекочет. И конструкция мебели в офицерской
кают-компании - плавные изгибы пластмассы, в которые силой загнаны
непонятливые дерево и сталь, гладкость поверхности и нежность фактуры -
разве нет и в них слабой, но всепроникающей эротичности? Он достаточно
хорошо знал себя, чтобы быть уве ренным, что несколько дней без Таквер,
даже при очень сильном стрессе, не должны взвинтить его до такой степени,
чтобы он начал чувствовать женщину в каждой крышке стола. Если, конечно,
там действительно нет женщины.
Неужели на Уррасе все столяры живут в вынужденном целомудрии?
Так ничего и не поняв, он перестал думать об этом: на Уррасе он скоро
и так все выяснит.
Перед тем, как они пристегнули ремни для посадки, доктор пришел к
Шевеку в каюту проверить, как идут дела всевозможные процессы иммунизации;
от последней прививки - против чумы - Шевека мутило и пошатывало. Кимоэ
дал ему какую-то новую таблетку.
- Это вас подбодрит при посадке,- сказал он. Шевек стоически
проглотил эту гадость. Доктор покопался в своем медицинском чемоданчике и
вдруг очень быстро заговорил:
- Д-р Шевек, я не думаю, что мне опять позволят заботиться о вашем
здоровье, хотя может быть и так, но если нет, то я хочу вам сказать, что
это... что я... что это была для меня большая честь. Но потому, что... а
потому, что я начал уважать... ценить... что просто по-человечески... что
ваша доброта, истинная доброта...
У Шевека так болела голова, что сквозь эту боль не смогли пробиться
более подходящие слова, поэтому он взял Кимоэ за руку и сказал: "Так давай
встретимся снова, брат!" Кимоэ нервно потряс его руку, по обычаю уррасти, и
торопливо вышел. Когда он ушел, Шевек сообразил, что говорил с ним
по-правийски, назвал его "аммар" - брат - на языке, которого Кимоэ не
понимает.
Динамик в стене выкрикивал какие-то приказания. Шевек слушал,
отрешенно и словно сквозь туман. От ощущений, вызванных посадкой, туман
сгущался; Шевек не сознавал почти ничего, кроме горячей надежды, что его не
вырвет. Он понял, что они уже приземлили сь, лишь когда снова прибежал
Кимоэ и поспешно повел его в офицерскую кают-компанию. Смотровой экран, на
котором так долго был виден окруженный облаками и сияющий Уррас, теперь был
пуст. Комната была полна людей. Откуда они все взялись? Он был приятно
удивлен тем, что может стоять, ходить и пожимать руки. На этом он и
сосредоточился, не вникая в смысл происходящего. Голоса, улыбки,
рукопожатия, слова, имена. Его имя, снова и снова: д-р Шевек, д-р Шевек...
И вот уже он и все окружившие его незнакомцы спускаются по крытому пандусу,
все голоса звучат очень громко, слова эхом отражаются от стен. Шум голосов
ослабел. Чужой воздух коснулся его лица.
Он поднял взгляд и, ступив с пандуса на ровную землю, споткнулся и
чуть не упал. В этот момент - промежуток между началом шага и его
завершением - он подумал о смерти; а завершив шаг, он стоял уже на новой
земле.
Вокруг него был просторный, серый вечер. Голубые огни, расплывавшиеся
в дымке, горели далеко, на другом конце лежавшего в тумане космодрома.
Воздух у него на лице, и руках, в ноздрях, в горле, в легких был прохладен,
влажен, полон разных ароматов, ласков. Это был воздух мира, из которого
пришел его народ. Это был воздух родины.
Когда он споткнулся, кто-то подхватил его под руку. Засверкали
направленные на него огни фотовспышек. Эту сцену снимали для последних
известий: Первый Человек с Луны - высокая, хрупкая фигура в толпе
сановников, и профессоров, и охранников; красивую лохматую голову он держит
очень прямо (так, что фотографам удалось поймать в объектив каждую черту),
словно старается заглянуть поверх лучей прожекторов в небо, в широкое небо,
затянутое туманом, скрывающим звезды, Луну, все другие миры. Журналисты
пытались пробиться сквозь кольцо полицейских: "Д-р Шевек, не сделаете ли вы
для нас заявление, в этот исторический момент..." Их сразу же оттеснили
обратно. Окружавшие его люди подталкивали его вперед. Его увели к
ожидавшему его лимузину, до последнего момента чрезвычайно фотогеничного
из-за высокого роста, длинных волос и странного выра жения лица - полного
печали и узнавания.
Башни города уходили вверх, в туман - огромные лестницы
расплывающихся огней. Над головой светящимися полосками, с пронзительным
воем, проносились поезда. Массивные фасады из камня и стекла выстроились
вдоль улиц, над мчавшимися, словно наперегонки, автомобилями и трамваями.
Камень, сталь, стекло, электрический свет. Лиц не было.
- Это Нио-Эссейя, д-р Шевек. Но было решено, что в самое первое время
лучше держать вас подальше от городской сутолоки. Мы едем прямо в
Университет.
В темном, с мягкой стеганой обшивкой, чреве автомобиля с ним сидели
пятеро мужчин. Они показывали ему достопримечательности, но в тумане он не
мог разобрать, какое из этих огромных, смутных, проносящихся мимо зданий -
Верховный Суд, а какое - Национальный Музей, которое - Директорат, а
которое - Сенат. Они переехали через какую-то реку или дельту; свет
миллионов огней Нио-Эссейя, рассеянный туманом, дрожал на темной воде
позади них. Дорога стала темнее, туман сгустился, водитель сбавил скорость.
Фары автомобиля освещали туман впереди, словно стену, все время отступавшую
перед ними. Шевек сидел, чуть наклонившись вперед и глядя на дорогу. Взгляд
его не был сфокусирован, так же, как и его мысли, но вид у него был
отчужденный и серьезный, и остальные говорили тихо из уважения к его
молчанию.

Что это за тьма, еще более густая, бесконечно текущая вдоль дороги?
Деревья? Неужели они, как выехали из города, так все время и едут меж
деревьев? В его памяти всплыло иотийское слово: "лес". Они внезапно не
въедут в пустыню. Деревья все не кончались, ни на ближайшем склоне холма,
ни на следующем, ни на следующем... стоя ли в душистом холодке тумана,
бесконечные, лес, покрывающий всю планету, неслышное сплетение множества
жизней, смутное движение листьев в ночи. И вдруг, пока Шевек сидел, дивясь,
автомобиль выехал из тумана речной долины в более прозрачный воздух, и из
темноты под придорожной листвой на миг выглянуло лицо.

Оно было непохоже на человеческое. Оно было длиной с его руку и жутко,
призрачно белое. Дыхание клубами пара вылетало из того, что, должно быть,
было ноздрями, и - пугающий, несомненный - на лице был глаз. Большой,
темный глаз, грустный, быть может, циничный? - блеснул в свете фар и
исчез.

- Что это было?

- Осел, по-моему.

- Животное?

- Да, животное. Ну да, правильно, ей-Богу! Ведь у вас на Анарресе нет
крупных животных, правда?

- Осел - это вроде лошади,- сказал другой мужчина, а еще один
твердым, немолодым голосом добавил: - Это и была лошадь, таких больших
ослов не бывает.

Им хотелось разговаривать с ним, но Шевек опять не слушал. Он думал о
Таквер, о том, что значил бы для Таквер этот глубокий, сухой, темный взгляд
из темноты. Она всегда знала, что между всеми живыми существами есть нечто
общее, радовалась своему родству с рыбами в аквариумах ее лаборатории,
искала опыт существования за пределами человеческого. Таквер сумела бы
взглядом ответить этому глазу в темноте под деревьями.

- Там, впереди - Иеу-Эун. Вас встречает целая толпа, д-р Шевек: сам
Президент, несколько Директоров, и, конечно, ректор, всевозможные важные
персоны. Но если вы устали, мы провернем все эти церемонии как можно
быстрее.

Церемонии затянулись на несколько часов. После он так и не мог
отчетливо вспомнить их. Из маленького темного ящика-автомобиля - его
привели в большой, ярко освещенный ящик, полный людей, сотен людей, под
золотым потолком, с которого свисали хрустальные светильники. Его
представили всем этим людям. Все они были ниже его ростом и безволосые.
Женщин было немного, и все они были безволосые, даже на голове у них не
было волос; в конце концов он понял, что они, должно быть, сбривают у себя
все волосы - и очень тонкие, мягкие, короткие волосы
на теле, как у его народа, и волосы на голове. Но отсутствие волос они
восполняли изумительной одеждой, роскошного покроя и цветов; женщины были в
пышных платьях, длиной до самого пола, груди их были обнажены, их головы,
шеи, талии были украшены драгоценными камнями, и кружевами, и прозрачной,
как дымка, тканью; мужчины были в штанах и куртках или блузах, алых,
голубых, фиолетовых, золотистых, зеленых, с разрезами на рукавах, с
складками кружев, или в длинных халатах, темно-красных или темно-зеленых,
расходившихся у колен, чтобы были видны белые чулки с серебристыми
подвязками. Еще одно иотийское слово всплыло в мозгу Шевека, слово,
которому он так и не сумел найти соответствия, хотя ему нравилось, как оно
звучит: "роскошь". В этих людях была роскошь. Произносились речи. Президент
Сената Государства А-Ио, человек со странными, холодными глазами, предложил
тост: "За новую эру братства между Планетами-Близнецами и за вестника этой
новой эры, нашего знаменитого и весьма желанного гостя, д-ра Шевека с
Анарреса!" Ректор Университета говорил с Шевеком очень любезно, Первый
Директор государства говорил с ним серьезно, его знакомили с послами,
астронавтами, физиками, политиками, с десятками людей, и у каждого были
длинные титулы и почетные звания и перед именем, и после имени, и они
разговаривали с ним, и он отвечал им, но потом он совершенно не помнил, кто
что сказал, а главное - что говорил он сам. Очень поздней ночью оказалось,
что он с маленькой группой мужчин не спеша идет под теплым дождем через
большой парк или сквер. Под ногами он чувствовал упругую живую траву; он
узнал ее, потому что несколько раз гулял в Треугольном Парке в Аббенае. Это
живое, яркое воспоминание и просторное, прохладное прикосновение ночного
ветра заставили его очнуться. Его душа вышла из тайника, где пряталась.

Его спутники привели его в какое-то здание и в комнату, которая, как
они объяснили, была "его".

Комната была большая, длиной примерно десять метров и, очевидно, это
была общая комната отдыха, потому что в ней не было ни перегородок, ни
спальных помостов; эти трое мужчин, которые все еще здесь, должно быть, его
соседи по комнате. Это была очень красивая комната отдыха: одна стена
представляла собой сплошной ряд окон, каждое отделялось от соседнего
тонкой, стройной колонной, поднимавшейся, подобно дереву, и завершавшейся
двойной аркой. На полу лежал темно-красный ковер, а в дальнем конце комнаты
в открытом очаге горел огонь. Шевек прошел по комнате и остановился перед
огнем. Он никогда раньше не видел, чтобы топили деревьями, но был уже не в
состоянии удивляться. Он протянул руки к приятному теплу и сел у очага на
скамью из полированного мрамора.

Самый молодой из пришедших с ним сел по другую сторону очага.
Остальные двое все еще разговаривали. Они говорили о физике, но Шевек не
пытался понять, что они говорят. Молодой человек негромко сказал:

- Хотел бы я знать, что вы сейчас чувствуете, д-р Шевек.

Шевек вытянул ноги и наклонился, чтобы тепло от огня попадало ему на
шею.

- Я чувствую тяжесть.

- Тяжесть?

- Может быть, притяжение. Или я устал.

Он посмотрел на своего собеседника, но сквозь отблеск пламени очага
лицо его было видно нечетко, лишь сверкала золотая цепочка, да глубоким
цветом рубина алела мантия.

- Я не знаю вашего имени.

- Саио Паэ.

- Ах, да, Паэ. Я знаю ваши статьи о Парадоксе.

Он ронял слова тяжело, сонно.

- Здесь должен быть бар, в комнатах для членов Факультета всегда есть
шкафчик с напитками. Хотите чего-нибудь выпить?

- Воды, да.

Молодой человек принес стакан воды. остальные двое тоже подошли к
очагу. Шевек жадно выпил воду и сел, глядя на стакан в своей руке, хрупкую,
изящной формы вещицу, на золотой каемке который играл отблеск огня. Он
ощущал, что эти трое сидят или стоят рядом с ним, ощущал их отношение -
покровительственное, почтительное, собственническое.

Подняв глаза, он обвел взглядом их лица, одно за другим. Все они
смотрели на него и чего-то ждали.

- Ну, вот, вы получили меня,- сказал он. Он улыбнулся.- Вы получили
своего анархиста. Что вы собираетесь с ним делать?

Глава вторая АНАРРЕС

В белой стене - квадратное окно. В окне - ясное, голое небо. В
центре неба - солнце.

В комнате - одиннадцать младенцев, большинство из них рассажено
по-двое или по-трое в большие стеганые манежи-кроватки и шумно и суетливо
укладывается спать. На свободе оставалось только двое самых старших: один,
толстый, живой, разбирает игрушку, второй, тощий, сидит на полу в квадрате
желтого солнечного света и с тупо-серьезным выражением лица скользит
взглядом вверх по солнечному лучу. В передней комнате воспитательница,
одноглазая седая женщина, беседует с высоким, печальным тридцатилетним
мужчиной.

- Матери дали назначение в Аббенай,- говорит мужчина.- Она хочет,
чтобы он остался здесь.

- Значит, оставить его в яслях круглосуточно, Палат?

- Да. Я опять перееду в общагу.

- Не беспокойтесь, он здесь всех знает! Но ведь РРС (Управление
Распределения Рабочей Силы), конечно, скоро и тебя направит туда же, где
Рулаг? Раз вы - партнеры, и оба инженеры...

- Да, но она... Понимаешь, на нее дал запрос Центральный Технический
Институт. А я не настолько хороший инженер. Рулаг предстоит очень важная
работа.

Воспитательница кивнула и вздохнула.

- И все равно...! - сказала она энергично, а больше не сказала
ничего.

Отец смотрел на тощего малыша, который так заинтересовался солнечным
лучом, что не замечал его присутствия в передней комнате. Толстый малыш в
это время направился к тощему, быстро, хотя и довольно странной,
приседающей походкой, причиной которой был намокший и провисший подгузник.
Он подошел не то от скуки, не то по природной общительности, но, оказавшись
в солнечном квадрате, заметил, что тут тепло. Он тяжело плюхнулся
рядом с тощим, оттеснив его в тень.

На лице тощего выражение незамутненного восторга сменилось гримасой
ярости. Он толкнул толстого, крича: "Уди!"

Сразу же подбежала воспитательница. Она заступилась за толстого:

- Шев, нельзя толкать других людей.

Тощий малыш поднялся на ноги. На его лице пылали солнце и гнев. С него
начал сваливаться подгузник.

- Мое! - сказал он высоким, звенящим голосом.- Мое солнышко!

- Оно не твое,- сказала одноглазая с той кротостью, которую дает
абсолютная уверенность в своей правоте.- "Твоего" не бывает. Все - чтобы
пользоваться. Чтобы делиться. Если не хочешь делиться, значит, не можешь и
пользоваться.- И она добрыми, не преклонными руками подняла тощего малыша
и пересадила его из солнечного квадрата в сторону. Толстый малыш сидел и
безразлично таращил глаза. Тощий весь, затрясся, завизжал: "Мое солнышко!"
- и залился слезами ярости.

Отец взял его на руки и прижал к себе.

- Ну, полно, Шев, не надо. Ты же знаешь - иметь нельзя. Ну, чего ты?

Голос у него был тихий, ласковый и дрожал, словно он сам вот-вот
заплачет. Худой, длинный, легкий ребенок у него на руках отчаянно рыдал.

- Некоторые просто не умеют легко относиться к жизни,- сказала
одноглазая, сочувственно глядя на них.

- Я его сейчас заберу на побывку в барак. Мать, понимаешь ли, уезжает
сегодня вечером.

- Конечно, забирай. Надеюсь, что скоро вам дадут назначение вместе,-
сказала воспитательница, вскинув толстого ребенка на бедро, как мешок с
зерном; лицо ее было печально, здоровый глаз щурился.

- До свидания, Шев, сердечко. Завтра знаешь что, завтра поиграем в
грузовик с водителем.

Малыш все еще не простил ее. Он рыдал, обхватив отца за шею, и прятал
лицо во тьму.

В то утро Оркестру понадобились для репетиции две скамейки, а в самой
большой комнате учебного центра топала танцевальная группа, поэтому ребята,
которые проходили курс "Учись говорить и слушать", уселись в кружок на
пенокаменном полу мастерской. Встал первый доброволец - длинный, тощий,
тощий восьмилетний мальчишка, большеногий, большерукий. Он держался очень
прямо, как свойственно здоровым детям; его, заросшее легким пушком лицо
сначала побледнело, потом, пока он ждал, чтобы остальные дети начали
слушать, покраснело.

- Давай, Шевек,- сказал руководитель группы.

- Ну, мне пришла в голову одна мысль.

- Громче,- сказал руководитель, грузноватый мужчина двадцати с
небольшим лет.

Мальчик улыбнулся от смущения.

- Ну, понимаете, я думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33