за
вагоном отчаянно гнался маленький мальчик на самодельном трехколесном
велосипеде; на перекрестках с проводов голубым дождем сыпались
электрические искры - словно эта тихая напряженная жизненная энергия улиц
время от времени накапливалась до как ого-то предела - и разряжалась, с
треском, голубой вспышкой и запахом озона. Это были аббенайские омнибусы, и
когда они проезжали мимо Шевека, ему хотелось кричать "Ура".

Вокзальная Улица заканчивалась большой, просторной площадью, где пять
других улиц сходились как лучи, образуя парк треугольной формы, с травой и
деревьями. Большинство парков на Анарресе представляло собой глиняные или
песчаные детские площадки с небольшой купой кустарникового или древесного
холума. Этот парк был совсем не такой. Шевек перешел мостовую, по которой
не ходил транспорт, и вошел в парк; его потянуло туда потому, что он часто
видел его на картинках, и потому, что ему хотелось увидеть инопланетные
деревья, уррасские деревья, вблизи, ощутить зелень этого множества листьев.
Солнце садилось, небо было широким и ясным, в зените оно потемнело и стало
лиловым, сквозь разреженную атмосферу виднелась тьма космоса. Шевек вошел
под деревья, настороженно, опасливо. Разве это не расточительно - такая
густая листва? Древесный холум очень хорошо обходится шипами и хвоей, да и
тех у него не больше, чем необходимо. Ведь наверно, вся эта непомерно
обильная листва - просто-напросто излишество, экскремент? Такие деревья не
могут обойтись без тучной почвы, их надо постоянно поливать, они требуют
большой заботы и ухода. Эти деревья были слишком роскошны, они были
бесполезны, и это вызывало его неодобрение. Он шел под ними, среди них.
Ступать по инопланетной траве было мягко. Словно ступаешь по живой плоти.
Он испуганно отскочил обратно на дорожку. Темные ветви деревьев, словно
руки, простираясь над его головой, держа над ним множество широких зеленых
ладоней. Он почувствовал благоговейный страх. Он знал, что получил
благословение, хотя и не просил о нем.

Недалеко впереди на темнеющей тропинке кто-то сидел на каменной скамье
и читал.

Шевек медленно подошел и остановился у скамьи, глядя на склонившую
голову над книгой фигуру в золотисто-зеленом сумраке под деревьями. Это
была странно одетая женщина лет пятидесяти-шестидесяти, с волосами,
стянутыми на затылке в узел. Левой рукой она подпирала подбородок, так что
строгий рот был почти скрыт, правая рука придерживала на коленях бумаги.
Они были тяжелы, эти бумаги; тяжела была и лежавшая на них холодная рука.
Сумерки быстро сгущались, но она не поднимала глаз. Она продолжала читать
корректуру "Социального организма".

Некоторое время Шевек смотрел на Одо, потом сел на скамью рядом с ней.

Он не имел представления о статуях, а места на скамье было много.
Сделать это его заставил чисто дружеский порыв.

Он смотрел на сильный, печальный профиль и на руки; это были руки
старухи. Он поднял взгляд на тенистые ветви. Впервые в жизни он осознал,
что Одо, чье лицо лицо знакомо ему с самого раннего детства, чьи идеи
центральны и пребывают одновременно и в его уме, и в умах всех, кого он
знает,- что Одо так и не ступила на землю Анарреса; что она прожила всю
жизнь, и умерла, и была похоронена в тени зеленолистных деревьев, в
городах, которые невозможно себе представить, среди людей, говоривших на
неведомых языках, на другой планете. Одо была инопланетянка; изгнанница.

Юноша сидел в сумерках возле статуи, почти так же неподвижно, как и
она.

Наконец, заметив, что уже темнеет, он встал и снова пошел по улицам,
спрашивая у прохожих, как пройти к Центральному Институту Наук.

Оказалось, что это недалеко; он добрался туда вскоре после того, как
дали свет. Регистраторша или вахтерша сидела в маленькой комнатке у входа и
читала. Чтобы она обратила на него внимание, ему пришлось постучать по
открытой двери.

- Шевек,- сказал он. Разговор с незнакомым человеком было принято
начинать с того, что говоривший называл свое имя, чтобы второму было за что
ухватиться. Больше ухватиться было не за что. Чинов, званий, общепринятых
уважительных форм обращения не существовало.

- Кокван,- ответила женщина.- Тебя, кажется, ждали вчера?

- У грузовых дирижаблей поменялось расписание. В какой-нибудь общаге
есть свободная койка?

- Номер 46 свободен. Через двор, левое здание. Здесь тебе записка от
Сабула. Он говорит, чтобы ты утром зашел к нему в кабинет физики.

- Спасибо! - сказал Шевек и пошел через широкий прямоугольный
мощеный двор, размахивая своим багажом - зимней курткой и запасной парой
ботинок. В окнах домов по всем сторонам прямоугольника горел свет. В
стоявшей тишине чувствовался какой-то смутный шепот, присутствие людей. В
прозрачном, с холодком, воздухе городской ночи что-то шевельнулось -
какое-то драматическое, сулившее что-то чувство.

Время обеда еще не кончилось, и он быстро свернул к институтской
столовой посмотреть, нельзя ли там чего-нибудь перехватить. Оказалось, что
его имя уже внесли в список регулярных посетителей, и еда оказалась
превосходной. Был даже десерт - компот из консервированных фруктов. Шевек
любил сладкое, и, так как он обедал одним из последних и компота оставалось
еще очень много, он взял вторую порцию. Он сидел один за маленьким
столиком. Неподалеку, за столами побольше, над пустыми тарелками
разговаривали группы молодых людей; ему были слышны споры о поведении
аргона при очень низких температурах, о поведении преподавателя химии на
коллоквиуме, о предполагаемых искривлениях времени. Некоторые из
разговаривавших вскользь посмотрели на него; никто из них не заговорил с
ним, как заговорили бы с незнакомцем люди в маленьком городке; их взгляды
не были недружелюбными, но, пожалуй, чуть вызывающими.

В бараке он нашел комнату 46 в длинном коридоре, где все двери были
закрыты. По-видимому, все комнаты здесь были на одного человека, и он
удивился, почему регистраторша послала его сюда. С двухлетнего возраста он
всегда жил в общежитиях, в комнатах на четыре-десять коек. Он постучал в
дверь 46-й комнаты. Тишина. Он открыл дверь. Комната была маленькая, на
одного человека, пустая, слабо освещенная светом из коридора. Он включил
лампу. Два стула, письменный стол, далеко не новая логарифмическая линейка,
несколько книг и аккуратно сложенное на спальном помосте оранжевое
домотканное одеяло. Здесь уже кто-то живет, регистраторша ошиблась. Он
закрыл дверь и снова открыл ее, чтобы выключить лампу. На письменном столе
под лампой лежала записка, нацарапанная на обрывке бумаги: "Шевек, каб.
физики, утром 2-4-1-154. Сабул".

Шевек положил куртку на стол, ботинки на пол. Немного постоял, читая
названия книг; это были стандартные справочники по физике и математике, в
зеленых переплетах с вытесненным Кругом Жизни. Повесил в стенной шкаф
куртку, убрал ботинки. Тщательно задернул занавеску стенного шкафа. Прошел
по комнате до двери: четыре шага. Еще немного неуверенно постоял, а потом
- в первый раз в жизни - закрыл дверь собственной комнаты.

Сабул оказался низеньким, коренастым, неряшливым сорокалетним
мужчиной. Его лицевые волосы были темнее и грубее обычного, а на подбородке
сгущались в настоящую бороду. На нем была тяжелая зимняя верхняя блуза,
выглядевшая так, будто он не снимал ее с прошлой зимы; рукава внизу
почернели от грязи. Держался он резковато и недружелюбно.

Как он писал записки на обрывках бумаги, так и говорил обрывками фраз.
Он рычал.

Тебе придется выучить иотийский,- прорычал он, обращаясь к Шевеку.

- Выучить иотийский?

- Я сказал: выучить иотийский.

- Зачем?

- Чтобы читать уррасские книги по физике! Атро, То, Байска, всех
этих. Никто еще не перевел этого на правийский и, скорее всего, не
переведет. Понять эти работы на Анарресе способны разве что шесть человек.
На любом языке.

- Как я смогу выучить иотийский?

- Грамматика и словарь!

Шевек не отступал.

- Где мне их найти?

- Здесь,- проворчал Сабул. Он начал рыться в неряшливо расставленных
на полках маленьких книгах в зеленых переплетах. Движения у него были
резкие и раздраженные. Разыскав на самой нижней полке два толстых, не
переплетенных тома, он швырнул их на письменный стол.

- Когда сможешь читать Атро по-иотийски - скажешь. А до тех пор мне
с тобой делать нечего.

- Какой математикой пользуются эти уррасти?

- Ничего такого, с чем бы тебе было не справиться.

- Здесь кто-нибудь занимается хронотопологией?

- Да, Турет. Можешь с ним консультироваться. Слушать курс его лекций
тебе не нужно.

- Я планировал посещать лекции Гвараб.

- Зачем?

- Ее работа по частоте и циклам...

Сабул сел и снова встал. Он был невыносимо подвижен, и вместе с тем он
был какой-то жесткий, прямо не человек, а жук-древоточец.

- Не трать время. В теории секвенциальности ты далеко опередил
старуху, а все остальные идеи, которые она выдает,- хлам.

- Меня интересуют принципы Одновременности.

- Одновременность! Это каким же спекулянтским дерьмом вас там пичкает
Митис? - Физик свирепо уставился на Шевека, на висках под короткими
жесткими волосами у него вздулись жилы.

- Я сам организовал совместный курс по этой теме.

- Взрослей. Взрослей. Пора повзрослеть. Теперь ты здесь. Мы здесь
занимаемся физикой, а не религией. Брось мистику и стань взрослым
человеком. Сколько времени тебе понадобиться, чтобы выучить иотийский?

- На то, чтобы выучить правийский, у меня ушло несколько лет,-
сказал Шевек. До Сабула его безобидная ирония не дошла.

- Я его выучил за десять декад. Настолько, чтобы прочесть "Введение"
То. Ах, да, черт, тебе же нужен какой-то иотийский текст. Можно взять и
его. Сейчас. Подожди.- Он расшвырял все, что лежало в одном из
переполненных ящиков письменного стола, и наконец откопал книгу, странного
вида книгу, в синем переплете без Круга Жизни. Название было вытиснено
золотыми буквами и выглядело, как "Поилеа Афио-ите", что было совершенно
бессмысленно, и некоторые буквы были незнакомы Шевеку. Шевек смотрел на
книгу широко открытыми глазами, он взял ее из рук у Сабула, но открывать не
стал. Он держал ее, держал вещь, которую хотел увидеть, вещь, сделанную
инопланетянами, послание из другого мира.

Он вспомнил книгу, которую ему показывал Палат, книгу с числами.

- Вернешься, когда сможешь ее читать,- прорычал Сабул.

Шевек повернулся и направился к двери. Сабул зарычал погромче: -
Держи эти книги при себе! Они - не для всеобщего употребления.

Юноша остановился, обернулся и сказал своим спокойным и довольно
застенчивым голосом:

- Я не понимаю.

- Никому не позволяй их читать!

Шевек ничего не ответил.

Сабул снова встал и подошел к нему вплотную.

- Слушай. Ты теперь член Центрального Института Наук, синдик
Синдиката Физики и работаешь со мной, с Сабулом. Это тебе понятно?
Привилегия есть ответственность. Правильно?

- Я должен приобрести знания, которыми я не должен делиться,- после
короткой паузы сказал Шевек таким тоном, словно излагал суждение из области
логики.

- Если бы ты нашел на улице взрывчатку, ты бы стал "делиться" ею с
каждым проходящим мальчишкой? Эти книги - тоже взрывчатка. Теперь понял?

- Да.

- Ладно.- Сабул отвернулся, свирепо хмурясь, но эта свирепость,
очевидно, была направлена на всех вообще, а не конкретно на Шевека.

Он принялся за изучение иотийского языка. Он работал один в 46-й
комнате - и из-за предупреждения Сабула, и потому, что работать одному
оказалось для него совершенно естественно.

С самого раннего возраста он сознавал, что в некоторых отношениях не
похож ни на кого из тех, с кем он сталкивался. Для ребенка сознание такой
непохожести очень мучительно, так он не может ее оправдать, потому что еще
не успел сделать и не способен ничего сделать. Единственное, что может
успокоить и ободрить такого ребенка, это присутствие надежных и любящих
взрослых, которые тоже, в своем роде, не похожи на остальных; но у Шевека
этого не было. Его отец, безусловно, был абсолютно надежным и любящим.
Каким бы ни был Шевек, и что бы он ни сделал, Палат все одобрял и был ему
предан. Но над Палатом не тяготело это проклятие непохожести. Он был таким,
как другие, для кого общение не было проблемой. Он любил Шевека, но не мог
показать ему, что такое свобода, это признание одиночества каждого
человека, которое лишь одно и способно преодолет ь одиночество.

Поэтому Шевек привык к внутренней изоляции, смягченной ежедневными
случайными контактами, неизбежными, когда живешь среди людей, и более
тесным общением с несколькими друзьями. Здесь, в Аббенае, у него не было
друзей, и, так как ему не приходилось ночевать в общей спальне, он ни с кем
и не подружился. В двадцать лет он слишком остро сознавал странности своего
склада ума и характера, чтобы быть общительным; он держался замкнуто и
отчужденно; и его коллеги-студенты, чувствуя, что это отчуждение
непритворное, не часто пытались подойти к нему.

Скоро уединение его комнаты стало дорого ему. Он наслаждался своей
полной независимостью. Он выходил из комнаты только, чтобы позавтракать и
пообедать в институтской столовой и быстро пройтись по улицам - это он
делал каждый день, чтобы утихомирить свои мышцы, привыкшие к ежедневной
нагрузке; а потом - назад, в 46-ю комнату, к иотийской грамматике. Раз в
одну-две декады наступала его очередь участвовать в "дежурстве десятого
дня" - выполнять коммунальные работы, но люди, с которыми он дежурил, были
чужие, а не близкие знакомые, как это было бы в маленькой общине, так что
эти дни физического труда психологически не нарушали его изоляцию и не
мешали ему изучать иотийский язык.

Даже грамматика, сложная, алогичная и замысловатая, доставляла ему
удовольствие. Как только он набрал достаточный основной запас слов, учеба у
него пошла быстро, потому что он понимал, что он читает; он знал эту
область науки и терминологию, а когда он на чем-то застревал, то либо
собственная интуиция, либо математическое уравнение показывали ему, куда он
забрался. Это не всегда были места, где он бывал раньше. "Введение в
темпоральную физику" То не было учебником для начинающих. К тому времени,
как Шевек добрался до середины книги, оказалось, что он читает уже не книгу
на иотийском языке, а книгу по физике; и он понял почему Сабул велел ему
прежде всего читать работы уррасских физиков, и только потом заниматься чем
бы то ни было другим. Они оставили далеко позади все, сделанное на Анарресе
в последние двадцать-тридцать лет. Самые блестящие
прозрения в работах самого Сабула фактически были переводом с
иотийского без ссылок.

Шевек продирался через другие книги, которые Сабул выдавал ему по
одной,- основные работы современной уррасской физики. Его жизнь стала еще
более напоминать жизнь отшельника. Он не проявлял активности в студенческом
синдикате и не ходил на собрания других синдикатов или федераций, кроме
сонной Федерации Физики. Собрания таких групп, служившие как для
общественной активности, так и для общения, во всякой маленькой общине были
основой жизни, но здесь, в большом городе, они казались гораздо менее
значительными. Каждый конкретный человек не был для них необходим; всегда
находились другие, готовые делать нужное дело, и это у них получалось
совсем не плохо. Если не считать дежурств десятого дня и обычных дежурств
по уборке своего барака и лаборатории, Шевек мог распоряжаться своим
временем, как хотел. Он стал часто пропускать прогулки и время от времени
- завтраки и обеды. Но он не пропустил ни одного занятия из единственного
курса, который он посещал - курса лекций Гвараб по Частоте и Циклам.

Гвараб была так стара, что часто отвлекалась от темы, говорила
несвязно и непонятно. Ее лекции посещали мало и нерегулярно. Вскоре она
заметила, что единственный постоянный слушатель - худой лопоухий паренек.
Она начала читать лекции для него. Светлые, умные, немигающие глаза
встречались с ее глазами, поддерживали ее, пробуждали ее; она вновь
обретала кругозор, у нее вновь появлялись вспышки гениальности. Она
воспаряла, и другие студенты, сидевшие на лекции, поднимали взгляд,
смущенные или встревоженные, даже испуганные, если у них хватало ума
испугаться. Гвараб видела гораздо большую вселенную, чем было способно
увидеть большинство людей, и от этого они растерянно моргали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33