Он стал слишком много разговаривать, и все с горечью. Не
безрассудно, но всегда с горечью, всегда критически. И притом с кем угодно.
Ну, вот, окончил он Институт, получил квалификацию преподавателя и попросил
назначение. И получил. В дорожно-ремонтную бригаду на Южный Склон. Он это
назначение опротестовал, как ошибочное, но РРСовские компьютеры повторно
выдали то же самое. Так что он поехал.

- Сколько я с Тиром был знаком, он на открытом воздухе никогда не
работал,- перебил Шевек.- С десятилетнего возраста. Он всегда исхитрялся
получать какую-нибудь канцелярскую работу. РРС поступило по справедливости.

Бедап его не слушал:

- Что уж там случилось, я точно не знаю. Он мне писал несколько раз,
и каждый раз оказывалось, что его опять перевели. Каждый раз на физическую
работу, в маленькие отдаленные общины. Потом он написал, что бросает работу
по назначению и возвращается на Северный Склон, чтобы повидаться со мной.
Но так и не приехал. И писать перестал. В конце концов я его разыскал через
Аббенайскую Картотеку Рабочей Силы. Мне прислали копию его карточки и
последняя запись в ней была просто: "Терапия. Остров Сегвина". Терапия! Он
что, убил кого-нибудь? Изнасиловал? А за что, кроме этого, отправляют в
Приют?

- В Приют вообще не отправляют. Человек сам просит, чтобы его туда
направили.

- Ты мне это дерьмо на уши не вешай,- с внезапной яростью сказал
Бедап.- Не просился он туда! Они его сначала с ума свели, а потом туда
отправили. Я про Тирина говорю, про Тирина, ты его вообще-то помнишь или
нет?

- Я его еще раньше тебя знал. Что такое, по-твоему, Приют - тюрьма,
что ли? Это - убежище. Если там есть убийцы и люди, постоянно бросающие
работу, то потому, что они сами туда попросились, там на них ничто не
давит, и возмездие им там не грозит. Но кто эти люди, о которых ты все
время говоришь: "они"? "Они" его свели с ума, и так далее. Ты хочешь
сказать, что вся наша социальная система плоха, что, в сущности, "они" -
преследователи Тирина, твои враги - что "они" - это мы, наш социальный
организм?

- Если ты можешь отмахнуться от Тирина, считая его отказчиком от
работы, то мне с тобой, пожалуй, больше не о чем говорить,- ответил Бедап,
скорчившийся на стуле. В его голосе слышалась такая неприкрытая и простая
печаль, что праведный гнев Шевека мгновенно прошел.

Некоторое время оба молчали.

- Пойду-ка я лучше домой,- сказал Бедап, с трудом распрямил затекшие
ноги и встал.

- Отсюда час ходу. Не валяй дурака.

- Да я подумал... Раз так...

- Не дури.

- Ладно. Где здесь сральня?

- Налево, третья дверь.

Вернувшись Бедап сказал, что ляжет на полу, но так как половика не
было, а теплое одеяло было только одно, то Шевек, не утруждая себя поисками
других слов, назвал эту идею дурацкой. Оба они были мрачны и раздражены;
злы, как будто дрались, но не всю злость рассеяли этой дракой. Шевек
раскатал матрац, и они легли. Когда лампу выключили, в комнату вошел
серебристый мрак, полутьма городской ночи, когда на земле лежит снег, и
свет слабо отражается от земли вверх. Было холодно. Каждый из двоих с
радостью ощущал тепло тела соседа.

- Насчет одеяла - беру свои слова обратно.

- Слушай, Дап, я не хотел...

- Ох, давай поговорим об этом утром.

- Ладно.

Они придвинулись друг к другу поближе. Шевек повернулся лицом вниз и
не прошло и двух минут, как заснул. Бедап пытался бороться со сном, но все
глубже проваливался в тепло, в беззащитность, в доверчивость сна и уснул.
Ночью один из них громко вскрикнул во сне. Второй сонно положил на него
руку, бормоча что-то успокоительное, и слепая теплая тяжесть его
прикосновения пересилила всякий страх.

На следующий вечер они опять встретились и обсудили, не стоит ли им на
время стать партнерами, как раньше, когда они были подростками. Обсудить
это было необходимо, так как Шевек был определенно гетеросексуален, а Бедап
- определенно гомосексуален; удовольствие от этого получил бы главным
образом Бедап. Однако, Шевек совершенно не возражал против того, чтобы
возобновить старую дружбу; и когда он понял, что для Бедапа очень много
значит его сексуальный компонент, что в нем состоит для Бедапа истинный
смысл дружбы, он взял инициативу на себя и с изрядной чуткостью и
настойчивостью добился, чтобы Бедап опять провел с ним ночь. Они заняли
свободную отдельную комнату в одном из бараков в центре города, и оба
прожили там около декады; потом они снова разделились, Бедап отправился в
свое общежитие, а Шевек - в 46-ю комнату. Ни у того, ни у другого
сексуальное желание не было настолько сильным, чтобы эти отношения
затянулись. Они просто подтвердили прежнее доверие друг к другу.

И однако, Шевек, который по-прежнему виделся с Бедапом почти
ежедневно, порой не мог понять, что именно ему нравится в друге, почему он
доверяет ему. Теперешние взгляды Бедапа он находил отвратительными, а его
упорное стремление обсуждать их - утоми тельным. Почти каждый раз, как они
встречались, они начинали яростно спорить. Они довольно сильно обижали друг
друга. Расставаясь с Бедапом, Шевек часто обвинял себя в том, что просто
цепляется за дружбу, которую уже перерос, и сердито клялся себе больше не
видеться с Бедапом.

Но дело было в том, что взрослый Бедап нравился ему больше, чем
мальчик. Да, Бедап мог быть упрямым, нелепым, догматичным, ниспровергать
основы; но он достиг такой свободы мышления, какой так страстно жаждал
Шевек, хотя ее выражение было ему отвратительно. Бедап изменил жизнь
Шевека, и Шевек понимал это, понимал, что теперь он наконец стал двигаться
вперед, и что это сделал возможным именно Бедап. На каждом шагу этого пути
он воевал с Бедапом, но продолжал приходить, чтобы спорить, чтобы причинять
боль, и чтобы ему самому причиняли боль, чтобы за гневом, отрицанием и
неприятием находить то, чего искал. Он не знал, чего ищет. Но знал, где
искать.

В этот период он чувствовал себя таким же несчастным, как и в
предыдущие годы. Работа у него по-прежнему не ладилась: в сущности, он
вообще забросил темпоральную физику и вернулся к скромной лабораторной
работе, ставил в радиационной лаборатории разные опыты, в которых ему
помогал умелый, молчаливый лаборант, изучая
субатомные скорости. Это была хорошо область, и его обращение к ней
его коллеги восприняли, как признание в том, что он наконец перестал
оригинальничать. Синдикат членов Института дал ему вести курс
математической физики для поступающих студентов. Он не ощущал никакого
торжества от того, что наконец получил курс, так как этот курс ему именно
дали, разрешили его вести. Ничто его не радовало, не утешало. То, что стены
его жесткого пуританского сознания раздвинулись на такое огромное
расстояние, было для него чем угодно, только не утешением. У него было
такое чувство, что он заблудился и замерзает. Но ему было некуда пойти,
негде укрыться, поэтому он уходи л все дальше на мороз, все больше сбивался
с дороги.

У Бедапа было много друзей, сумасбродных и недовольных существующим
положением дел, и некоторым из них был симпатичен этот застенчивый парень.
Он чувствовал к ним не больше близости, чем к своим институтским знакомым
- людям более обыкновенным,- но находил более интересной свойственную им
независимость ума. Они сохраняли самостоятельность сознания даже ценой
того, что становились эксцентричными. Некоторые из них были
интеллектуальные нучниби и уже много лет не работали по назначению. Шевек
их решительно не одобрял - когда был не с ними.

Один из них, по имени Салас, был композитором. И ему, и Шевеку
хотелось учиться друг у друга. Салас почти не знал математики, но, когда
Шевеку удавалось объяснять физику в аналитической или эмпирической
модальности, он слушал жадно и понятливо. Точно так же и Шевек слушал все,
что Салас мог рассказать ему о теории музыки, и все, что Салас мог
проиграть для него на пленке или исполнить на своем инструменте -
портативном органе. Но коечто из того, что рассказывал Салас, не давало ему
покоя. Салас принял назначение в бригаду, копавшую канал на Равнинах Темаэ,
восточнее Аббеная. Каждую декаду он на три своих выходн ых приезжал в город
и останавливался у какой-нибудь девушки. Сначала Шевек думал, что Салас
взял это назначение, потому что хотел для разнообразия физически поработать
на свежем воздухе, но потом узнал, что Саласа ни разу не назначали на
работу, связанную с музыкой, и вообще ни на какую работу, кроме
неквалифицированной.

- Ты в РРС в каком списке числишься? - удивленно спросил он.

- Неквалифицированной рабочей силы.

- Но ты же - специалист! Ты же не то шесть, не то восемь лет провел
в консерватории Синдиката Музыки, так ведь? Почему же тебя не назначают
преподавать музыку?

- Назначали. Я отказался. Я буду готов к преподавательской работе
только лет через десять, не раньше. Не забудь, что я - композитор, а не
исполнитель.

- Но должны же быть назначения и для композиторов.

- Где?

- Ну, наверно, в Синдикате Музыки.

- Но его синдикам не нравятся мои сочинения. Они пока что никому не
нравятся. Я же не могу быть сам себе синдикатом, правда?

Салас был маленького роста, костлявый; голова и верхняя часть лица у
него облысели; оставшиеся волосы он коротко подстригал, и они шелковистой
бежевой бахромой окружали нижнюю часть его головы, от затылка до
подбородка. У него была хорошая улыбка, от которой его выразительное лицо
сморщивалось.

- Видишь ли, я пишу не так, как меня учили в консерватории. Я пишу
дисфункциональную музыку.- Он улыбнулся еще ласковее.- Им нужны хоралы. А
я хоралы терпеть не могу. Им подавай широкую гармонию, такие вещи, какие
писал Сессур. Я не выношу музыку Сессура... Я сейчас пишу камерную пьесу. Я
думаю назвать ее "Принцип Одновременности". Каждый из пяти инструментов
ведет независимую циклическую; н икакой мелодической обусловленности; весь
процесс движения вперед состоит исключительно во взаимосвязи партий.
Гармония получается чудесная. Но они ее не слышат. Не хотят слышать. И не
могут!

Немного подумав, Шевек спросил:

- А если бы ты ее назвал "Радости Солидарности", они бы услышали эту
гармонию?

- Черт возьми! - сказал прислушивавшийся к их разговору Бедап.-
Шев, это первое в твоей жизни циничное высказывание. Добро пожаловать к нам
в рабочую команду!

Салас засмеялся:

- Они бы согласились прослушать пьесу, но не дали бы разрешения на
запись или на исполнение в местных концертных залах. Она - не в
Органическом Стиле.

- Не удивительно, что пока я жил на Северном Склоне, я ни разу не
слышал профессиональной музыки. Но как они могут оправдать цензуру такого
рода? Ты пишешь музыку! Музыка - искусство, требующее сотрудничества,
органическое по определению, социальное. Это, может быть, самая благородная
форма социального поведения, на какую мы способны. И это, несомненно, одна
из самых благородных работ, какие может выполнять отдельная личность. И ее
природа, природа любого искусства, в том, что ею делятся. Тот, кто
занимается искусством, делится им, в этом - суть его деятельности. Чтобы
ни говорили твои синдики, как может РРС оправдать то, что не дает тебе
назначения по по твоей специальности?

- А они не хотят, чтобы с ними делились искусством,- весело сказал
Салас.- Оно их пугает.

Бедап заговорил более серьезным тоном:

- Они могут оправдать это тем, что музыка не приносит пользы. Копать
канал - важно, знаешь ли, а музыка - чисто декоративная вещь. Круг
замкнулся, и мы вернулись к самому гнусному виду спекулянтского
утилитаризма. Все разнообразие, всю жизнеспособность, всю свободу
инициативы и творчества, которые были центром одонианского идеала,- все мы
отбросили. Мы вернулись прямехонько к варварству: если нечто - новое -
беги от него; если его нельзя съесть - выбрось его!

Шевек подумал о своей работе и не нашелся, что возразить. Но и
присоединиться к критическим словам Бедапа он не мог. Бедап заставил его
осознать, что он, по существу,- революционен; но он глубоко чувствовал,
что он таков именно благодаря полученным им воспитанию и образованию,
которые сделали его одонианином и анаррести. Он не мог взбунтоваться против
своего общества, потому что его общество, в правильном понимании, само было
революцией, причем перманентной, непрекращающимся процессом. Чтобы вновь
утвердить его ценность и силу, думал Шевек, человек должен просто
действовать, не боясь наказания и не ожидая награды; действовать из самого
центра своей души.

Бедап и некоторые из его друзей решили взять отпуск на декаду и
отправиться в пеший поход в горы Нэ-Тэра. Он уговорил Шевека отправиться с
ними. Шевек с удовольствием думал о том, что проведет десять дней в горах,
и без всякого удовольствия - о том, что ему десять дней придется
выслушивать разглагольствования Бедапа. Разговоры Бедапа слишком уж
напоминали Критическое Заседание - общественное мероприятие, которое ему
никогда не нравилось, когда все по очереди встают и жалуются на недостатки
в деятельности общины и (обычно) на недостатки в характерах соседей. Чем
меньше времени оставалось до отпуска, тем меньше ему хотелось идти. Но он
сунул в карман тетрадь, чтобы можно было удирать и делать вид, что
работаешь, и отправился.

Они встретились рано утром за Восточным Автовокзалом - три женщины и
трое мужчин. Шевек не был знаком ни с одной из женщин, а Бедап познакомил
его только с двумя. Когда они двинулись по дороге, которая вела к горам, он
пошел рядом с третьей.

- Шевек,- представился он. Она ответила:

- Я знаю.

Шевек сообразил, что, видимо, они уже раньше где-то встречались и он
должен знать ее имя. У него покраснели уши.

- Ты что, шутишь, что ли? - спросил Бедап, подстраиваясь к ним
слева.- Таквер же училась с нами в Институте, на Северном Склоне. И в
Аббенае она уже два года живет, неужели вы здесь ни разу до сих пор не
встретились?

- Я его пару раз видела,- сказала девушка и засмеялась, глядя на
Шевека. У нее был смех человека, который любит хорошо поесть, громкий,
детский, во весь рот. Она была высокая и довольно худая, но с округлыми
руками и широкими бедрами. Ее нельзя было назвать очень хорошенькой; у нее
было смуглое, умное и жизнерадостное лицо. Глаза у нее были темные, но это
была не непроницаемая тьма блестящих темны х глаз, а какая-то темная
глубина, почти как глубокий черный пепел, очень тонкий и мягкий.
Встретившись с ней взглядом, Шевек понял, что совершил непростительную
ошибку, забыв ее, и в ту же секунду, как понял это, понял и то, что он
прощен. Что ему повезло. Что его невезение кончилось.

Они начали подниматься в горы.

На четвертый день их похода, холодным вечером, Шевек и Таквер сидели
на крутом склоне над узким ущельем. В сорока метрах под ними между мокрыми
скалами вниз по ущелью с грохотом мчалась горная речка. На Анарресе было
мало текучей воды; почти всюду уровень воды был низок, реки были короткие.
Быстрые потоки встречались только в горах. Шум гремящей, кричащей, поющей
воды был нов для них.

Весь день они карабкались то вверх, то вниз по таким ущельям, высоко в
горах, и ноги у них устали. Остальная их компания осталась в "Приюте
Путника" - каменном домике, который построили отпускники для отпускников,
и который содержался в полном порядке: Нэ-Тэранская Федерация была самой
активной из групп добровольцев, занимавшихся охраной и уходом за
"живописными" местами Анарреса. Пожарный объездчик, живший в домике летом,
помогал Бедапу и другим готовить обед из припасов, которыми были набиты
кладовые. Таквер, а потом Шевек вышли из домика, не сказав, куда идут, да и
сами не зная этого.

Здесь, на этом крутом склоне, он и нашел ее; она сидела среди хрупких
кустов лунной колючки, похожих на разбросанные по горным склонам кружевные
банты; их ломкие, негнущиеся ветви в сумерках казались серебряными. В
просвете между вершинами гор на востоке бесцветное свечение неба предвещало
восход луны. В тишине высоких, голых гор шум речки казался очень громким.
Не было ни ветерка, ни облачка. Воздух над горами казался аметистовым,
твердым, прозрачным, глубоким.

Довольно долго они сидели молча.

- Никогда в жизни, ни к одной женщине меня не тянуло так, как к тебе.
С самого начала этого похода.- Шевек говорил холодным, почти обиженным
тоном.

- Я не хотела портить тебе отпуск,- сказала она и засмеялась своим
громким детским смехом, слишком громким для этих сумерек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33