С самого утра постучалась Бунуб. Шевек встретил ее в дверях и не
посторонился, чтобы пропустить в комнату. Бунуб, их соседке по бараку, было
лет пятьдесят. Она работала слесарем-механиком на авиамоторном заводе.
Таквер она всегда забавляла, а Шевека приводила в ярость. Во-первых, она
зарилась на их комнату. Она говорила, что, как только эта комната
освободилась, она подала на нее заявку, но не получила, потому что
квартальный регистратор жилых помещений к ней плохо относится. В ее комнате
не было углового окна - предмета ее неутихающей зависти. Но ее комната
была двойная, а она жила в ней одна, что, с учетом нехватки жилья, было с
ее стороны эгоистично; но Шевек нипочем не стал бы тратить время на то,
чтобы осуждать ее, если бы она сама не вынудила его к этому своими
оправданиями. Она вечно объясняла, объясняла... У нее был партнер, партнер
на всю жизнь, "вот, как вы оба" (жеманная улыбочка). Только куда девался
этот партнер? О нем почему-то всегда говорилось в прошедшем времени. Между
тем, необходимость двойной комнаты вполне подтверждалось чередой мужчин,
входивших в дверь Бунуб: каждый вечер - другой мужчина, точно Бунуб -
здоровенная семнадцатилетняя девчонка. Таквер наблюдала за этой процессией
с восхищением. Бунуб приходила и в подробностях рассказывала ей про этих
мужчин, и жаловалась, жаловалась... То, что ей не досталась угловая
комната, было лишь одной из ее бесчисленных обид. Характер у нее был столь
же коварный, сколь мерзкий, она во всем ухитрялась увидеть плохое и тут же
переносила все на себя. Завод, где она работает, это отвратительное
скопление бестолковости, блата и саботажа. Каждое собрание ее синдиката -
это сплошной сумасшедший дом, бесконечные несправедливые инсинуации, и все
- по ее адресу. Весь социальный организм направлен на преследование Бунуб.
От всего этого Таквер начинала хохотать, иногда истерически, прямо в лицо
Бунуб. "Ой, Бунуб, ты такая смешная!" - говорила она, а женщина с
седеющими волосами, тонкими губами и вечно потупленными глазами слабо
улыбалась, не обижаясь, вот нисколечко - и продолжала свои чудовищные
тирады. Шевек понимал, что Таквер права, смеясь над ней, но сам смеяться не
мог.

- Это ужасно,- сказала Бунуб, протиснулась мимо него в комнату и
направилась прямо к столу, чтобы прочесть письмо Таквер. Она взяла его;
Шевек вырвал его у нее из рук со спокойной быстротой, которой она не
ожидала.

- Прямо кошмар. Даже за декаду не предупредили. Просто: "Сюда!
Немедленно!" А еще говорят, что мы - свободные люди, мы считаемся
свободными людьми. Вот смеху-то! Это ж надо, так разбить счастливое
партнерство. Знаешь, для того-то они так и сделали. Они против партнерств,
так все время бывает, они нарочно рассылают партнеров в разные места. Так и
у нас с Лабексом вышло, точно также. Нам уж больше не быть вместе. Где уж
там, когда все РРС - единым фронтом против нас. Вон она, кроватка-то,
пустая. Бедняжечка! Она уж четыре декады все плакала, день и ночь. Часами
мне спать не давала. Это, конечно, от того, что еды не хватает. У Таквер
стало убывать молоко. И вообще - взять и отправить кормящую мать по
мобилизации за сотни миль, это ж подумать только! Ты, наверное, не сможешь
поехать к ней туда... куда ж это они ее послали-то?

- На Северо-Восток. Бунуб, я хочу пойти позавтракать. Я голоден.

- Правда, типично, что они это сделали, пока тебя не было?

- Что сделали, пока меня не было?

- Услали ее... разбили партнерство.- Теперь Бунуб читала записку
Сабула, которую тщательно расправила.- Они знают, когда начать! Ты ведь,
наверно, теперь выедешь из этой комнаты, да? Тебе не позволят остаться в
двойной. Таквер говорила, что скоро вернется, но было видно, что она просто
себя подбадривает, и только. Свобода, считается, что мы свободные, прямо
анекдот! Перебрасывают туда-сюда...

- Да черт возьми, Бунуб, если бы Таквер не хотела принять это
назначение, она бы отказалась. Ты же знаешь, что нам грозит голод.

- Да я и то подумала, не надоело ли ей здесь, это часто бывает после
того, как родится ребенок. Я уж давно думала, что вам надо было ее в ясли
отдать. Это ж надо, сколько она плакала. Дети мешают партнерам. Стесняют
их. И вполне естественно, что ей, как ты говоришь, захотелось переменить
обстановку, и, когда появилась такая возможность, она за нее ухватилась.

- Я этого не говорил. Я иду завтракать.- Шевек вышел, широко шагая,
чувствуя, как у него все дрожит в пяти-шести чувствительных точках, в
которые точно попали шпильки Бунуб. Эта женщина была страшна тем, что
высказала вслух все его самые гнусные страхи. Сейчас она все еще оставалась
в комнате, небось, планировала, как в нее въедет.

Он проспал и вошел в столовую перед самым закрытием. Все еще голодный,
как волк, после своей поездки, он взял двойную порцию и каши и хлеба.
Парнишка-раздатчик взглянул на него и нахмурился. Нынче никто не брал
двойных порций. Шевек ответил таким же хмурым взглядом и ничего не сказал.
За последние восемьдесят с лишним часов он съел две миски супа и одно кило
хлеба и имел право наверстать упущенное; но черт его побери, если он будет
оправдываться. Существование само служит оправданием, потребность - это и
есть право. Он - одонианин, чувствовать себя виноватыми он предоставляет
спекулянтам.

Он сел один, но к нему тут же подсел Десар, улыбаясь, уставился своими
непонятными косящими глазами на него или куда-то рядом с ним.

- Давно не было,- сказал Десар.

- Набор на сельхозработы. Шесть декад. А здесь как дела?

- Скудновато.

- А будет еще скуднее,- пообещал Шевек, но без особого убеждения,
потому что в этот момент он ел, и каша была необыкновенно вкусная.- "Беда,
тревога, голод!" - говорил его передний мозг, вместилище интеллекта, но
задний мозг, нераскаянным дикарем скорчившийся сзади, в темной глубине его
черепа, твердил: "Сейчас - еда! Сейчас - еда! Хорошо, хорошо!"

- Сабула видел?

- Нет, я вчера приехал поздно ночью.- Шевек поднял глаза на Десара и
сказал, пытаясь изобразить безразличие:

- Таквер мобилизовали на голод; ей пришлось уехать четыре дня назад.

Десар с непритворным безразличием кивнул:

- Слыхал. А ты слышал про реорганизацию Института?

- Нет. А что такое?

Математик положил на стол плашмя длинные узкие ладони и стал
разглядывать их. Он всегда был косноязычен и изъяснялся телеграфным стилем,
собственно говоря, заикался; но словесное это заикание или психическое,
Шевек так и не разобрался. Десар ему всегда нравился, почему - он сам не
знал, но бывали моменты, когда Десар был ему крайне неприятен, опять-таки
неизвестно почему. Сейчас был один из таких моментов. В выражении губ
Десара, в его опущенных глазах было что-то хитрое, как в потупленных глазах
Бунуб.

- Перетряхивают. Урезают все нефункциональное. Шипега выкинули.

Шипег был математиком; он славился своей тупостью, но так старательно
подлизывался к студентам, что ухитрялся в каждой четверти обеспечить себе
один курс по требованию студентов.

- Перевели. В какой-то региональный институт.

- Окучивал бы он земляной холум, меньше бы вреда принес,- сказал
Шевек. Сейчас, когда он наелся, ему стало казаться, что засуха может в
конечном счете пойти на пользу социальному организму. Приоритеты опять
становятся отчетливо видны. Слабость, слабые места, больные места будут
выжжены, вяло работающие органы снова начнут функционировать в полную силу,
с политического тела будет срезан жир.

- Замолвил за тебя слово на институтском собрании,- сказал Десар,
подняв взгляд, но не глядя в глаза Шевеку, потому что не мог этого сделать.
Шевек еще не знал, что он имеет в виду, но еще пока Десар говорил, Шевек
уже понял, что он врет. Он точно знал: Десар замолвил слово не за него, а
против него.

Теперь ему стало ясно, почему Десар ему порой так противен: в эти
минуты он различал (до сих пор не признаваясь себе в этом) в характере
Десара элементы чистой злобы. Столь же ясно и столь же отвратительно Шевеку
стало и то, что Десар любит его и пытается обрести власть над ним. Кривые
дорожки собственнического инстинкта, лабиринты любви/ненависти для Шевека
были лишены смысла; дерзкий, нетерпимый, он проходил через их стены
насквозь. Он больше не разговаривал с математиком, а доел завтрак и пошел
через квадрат институтского двора, сквозь яркое утро ранней осени, в
кабинет физики.

Он прошел в заднюю комнату, которую все называли "кабинетом Сабула", в
комнату, в которой они первый раз встретились, в которой Сабул дал ему
грамматику и словарь иотийского языка.Теперь Сабул с опаской взглянул на
него через стол, снова опустил взгляд в бумаги - занятой, погруженный в
свои мысли ученый; потом позволил своему перегруженному мозгу осознать
присутствие Шевека; потом стал необычайно (для него) любезен. Он выглядел
похудевшим и постаревшим, и, встав, ссутулился больше, чем обычно, как-то
примирительно ссутулился.

- Плохое время,- сказал он.- А? Плохое время!

- А будет еще хуже! - беспечно ответил Шевек.- Как дела здесь?

- Плохо, плохо.- Сабул покачал седой головой.- Плохое настало время
для чистой науки, для интеллектуалов.

- А разве оно когда-нибудь было хорошим?

Сабул деланно хохотнул.

- С летними рейсами с Урраса для нас что-нибудь пришло? - спросил
Шевек, расчищая себе место на скамье. Он сел и положил ногу на ногу. За
время работы на полях Южного Взгорья его светлая кожа загорела, а
покрывавший лицо тонкий пушок выгорел так, что казался серебряным. По
сравнению с Сабулом он выглядел поджарым, и здоровым, и молодым. Они оба
ощущали этот контраст.

- Ничего интересного.

- Рецензии на "Принципы" не было?

- Нет,- ответил Сабул сварливым тоном, что было больше на него
похоже.

- И писем не было?

- Нет.

- Странно.

- Что тут странного? Чего ты ждал, должности лектора в Иеу-Эунском
Университете? Премии Сео Оэна?

- Я ждал рецензий и ответов. Уже прошло достаточно времени.- Шевек
сказал это в тот момент, когда Сабул говорил:

- Для рецензий еще рано.

Наступило молчание.

- Придется тебе усвоить, Шевек, что простая убежденность в своей
правоте еще ничего не доказывает. Я знаю, ты много потрудился над этой
книгой. Я тоже много потрудился, редактируя ее, стараясь ясно показать, что
это - не просто безответственные нападки на теорию Последовательности, что
в этой книге есть положительные аспекты. Но если другие физики не видят в
твоей работе ничего ценного, значит, надо тебе пересмотреть свою систему
ценностей и найти, в чем заключается расхождение. Если другие не видят в
ней смысла, что от нее толку? Какова ее функция?

- Я физик, а не специалист по функциональному анализу,- добродушно
сказал Шевек.

- Каждый одонианин должен уметь анализировать функции. Тебе уже
тридцать лет, не так ли? В этом возрасте человек должен знать уже не только
свою клеточную функцию, но и органическую - в чем состоит его оптимальная
роль в социальном организме. Тебе, может быть, приходилось думать об этом
меньше, чем большинству людей...

- Да. Уже лет с десяти-двенадцати я знал, чем я должен заниматься.

- То, чем хочется заниматься мальчишке, не всегда совпадает с тем,
что от него нужно его обществу.

- Как ты сказал, мне уже тридцать лет. Для мальчишки - староват.

- Ты дожил до этого возраста в необычайно изолированной, защищенной
среде. Сначала - Региональный Институт Северного Склона...

- И лесопосадочные работы, и сельхозработы, и практическое обучение,
и работа добровольцем с самого начала засухи; обычное количество
необходимого клеггича. Да мне, собственно говоря, нравится это делать. Но и
физику я люблю. К чему ты клонишь?

Сабул не отвечал, только злобно поглядывал из-под густых, маслянисто
блестевших бровей, поэтому Шевек добавил:

- Ты уж говори прямо, потому что через мое социальное сознание тебе
до этого не добраться.

- По-твоему, то, что ты делал здесь,- функционально?

- Да. "Чем более что-то организовано, тем более централен организм:
под центральностью здесь подразумевается область истинной функции". Томар,
"Определения". Поскольку темпоральная физика пытается организовать все,
доступное человеческому пониманию, она по определению является
центрально-функциональной деятельностью.

- Но она не может накормить людей.

- Я только что шесть декад помогал это делать. Когда меня опять
позовут, я опять пойду. А пока буду держаться своего ремесла. Если
заниматься физикой нужно, я настаиваю на своем праве делать это.

- Не закрывай глаза на тот факт, что в данный момент заниматься
физикой не нужно. Той, которой занимаешься ты. Мы должны приспосабливаться
к требованиям практики.- Сабул поерзал на стуле. Вид у него был угрюмый и
смущенный.- Нам пришлось освободить пять человек для получения новых
назначений. К сожалению, должен тебе сообщить, что ты входишь в их число.
Вот так.

- Вот так именно я и полагал,- сказал Шевек, хотя на самом деле он
только сейчас понял, что Сабул вышвыривает его из Института. Но как только
он услышал об этом, ему показалось, что это для него не новость; и ему не
хотелось показать Сабулу, что он потрясен, и тем доставить ему
удовольствие.

- Против тебя сработало сочетание нескольких факторов. То, что
последние несколько лет твои исследования носили малопонятный, неприменимый
на практике характер. Плюс впечатление, не обязательно справедливое, но
сложившееся у многих студентов и преподавателей Института, что как твое
поведение, так и твое преподавание отражают некое недовольство существующим
положением вещей, определенную степень обособления, дис-альтруизма. Об этом
говорилось на собрании. Я, конечно, выступил в твою защиту. Но я - всего
лишь один синдик из многих.

- С каких это пор альтруизм стал одонианской добродетелью? - спросил
Шевек.- Ладно, неважно, я понимаю, что ты имел в виду.- Он встал. Он
больше не мог сидеть на месте, но в остальном держал себя в руках и говорил
вполне естественным тоном.- Насколько я понимаю, на преподавательскую
работу где-нибудь в другом месте ты меня не рекомендовал?

- А что было бы толку? - сказал - почти пропел - в свое оправдание
Сабул.- Новых преподавателей никто не берет. На всей планете преподаватели
и студенты работают плечом к плечу, борясь с угрозой голода. Конечно, этот
кризис - не навсегда. Через год-другой мы будем вспоминать о нем с
гордостью за принесенные нами жертвы и за проделанную нами работу. Но в
данный момент...

Шевек стоял прямо, спокойно, задумчиво глядя в маленькое поцарапанное
окошко на пустое небо. Ему страшно хотелось послать, наконец, Сабула ко
всем чертям. Но то, что он сказал, выражало иной, более глубокий импульс.

- В сущности,- сказал он,- ты, вероятно, прав.- С этими словами он
кивнул Сабулу и ушел.

Шевек сел на омнибус, который шел в центр города. Он все еще спешил,
что-то подгоняло его. Он шел по определенному маршруту и хотел дойти до
конца, дойти и отдохнуть. Он пошел в Центральное Бюро Назначений Управления
Распределения Рабочей Силы, чтобы попросить назначение в общину, в которую
уехала Таквер.

РРС, со своими компьютерами и со своей сложнейшей задачей -
координировать распределение рабочей силы - занимало целую площадь;
здания, в которых оно размещалось, были красивы, по анарресским стандартам
- величественны, с изящными, простыми обводами. Внутри в Центральном Бюро
были высокие потолки; оно напоминало сарай; в нем было полно людей, работа
в нем так и кипела, стены были увешаны объявлениями о назначениях и
указаниями, в какой отдел или окно обращаться по тому или иному вопросу.
Стоя в одной из очередей, Шевек прислушивался к разговору стоявших впереди
него шестнадцатилетнего паренька и старик а, которому было за шестьдесят.
Паренек пришел проситься добровольцем на борьбу с угрозой голода. Он был
полон благородных чувств, его переполняли чувство братства, жажда
приключений, надежда. Он был в восторге от того, что уезжает
самостоятельно, оставляет детство позади. Он говорил без умолку, как
ребенок; голос у него еще ломался. "Свобода, свобода!" - звенело в его
возбужденном голосе, в каждом его слове; а ворчливый, низкий голос старика
пробивался через его речи, поддразнивая, но не угрожая, насмехаясь, но не
предостерегая. Старик хвалил мальчику свободу, возможность куда-то поехать
и что-то сделать, хвалил и поддерживал в нем это чувство, хотя и
посмеивался над тем, как он важничает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33