У Таквер сделался очень большой живот и походка человека, который
несет большую, тяжелую корзину, полную белья. Она не бросала работу в
рыбных лабораториях, пока не нашла и не обучила подходящую замену себе,
после чего отправилась домой и начала рожать, на декаду с лишним позже
срока. Шевек вернулся домой перед вечером.

- Сходи-ка за акушеркой,- сказала Таквер.- Скажи ей, что схватки -
через каждые четыре-пять минут, но особенно не учащаются, так что можешь не
очень спешить.

Но он заспешил; а когда оказалось, что акушерки нет на месте, его
охватила паника. Не было ни акушерки, ни квартального медика, и они не
оставили на двери записки, где их искать, хотя обычно оставляли. У Шевека
больно заколотилось сердце, и все стало ему ужасающе ясно. Он понял, что
это отсутствие помощи - дурной знак. Он отдалился от Таквер с этой зимы, с
тех пор, как принял решение о книге. А она становилась все тише, все
пассивнее, все терпеливее. Теперь он понял эту пассивность: так она
готовилась к смерти. Она отдалилась от него, а он даже не попытался
последовать за ней. Он обращал внимание только на свою обид у, на свою
боль, а ее страха - или мужества - не замечал. Он оставил ее в покое,
потому что хотел, чтобы оставили в покое его, и она пошла одна, и ушла
далеко, слишком далеко, и так и будет идти дальше одна, всегда, вечно.

Он побежал в квартальную клинику и прибежал туда, задыхаясь, шатаясь,
так что там подумали, что у него сердечный припадок. Он объяснил. Они
передали вызов другой акушерке и велели ему идти домой - партнерше сейчас
нужно, чтобы с ней кто-нибудь был. Он пошел домой, и с каждым шагом в нем
росла паника, ужас, уверенность, что он ее потеряет.

Но, придя домой, он не смог опуститься перед Таквер на колени и
попросить у нее прощения, хотя ему отчаянно хотелось сделать это. У Таквер
не было времени на эмоциональные сцены; она была занята. Пока он ходил, она
убрала со спального помоста все, кроме чистой простыни, и теперь работала
- рожала ребенка. Она не выла и не визжала, потому что ей не было больно,
но каждую потугу она регулировала, управляя мышцами и дыханием, а потом
шумно отдувалась: "Уфф",- как человек, который со страшным усилием
поднимает большую тяжесть. Шевек впервые в жизни увидел работу, на которую
до такой степени уходили все силы организма.

Он не мог смотреть на такую работу, не пытаясь помочь в ней. Во время
потуг оказалось очень удобно держаться за него руками и упираться в него
ногами. Они очень быстро дошли до этого методом проб и ошибок и продолжали
пользоваться этим способом и после прихода акушерки. Таквер родила, сидя на
корточках, прижавшись лицом к бедру Шевека, вцепившись руками в его
напрягшиеся руки.

- Вот и готово,- спокойно сказала акушерка под хриплое, как пыхтение
паровоза, учащенное дыхание Таквер, и подхватила появившееся на свет
существо, покрытое слизью, но явно человеческого происхождения. За ним
хлынула струю крови и выпала бесформенная масса чего-то неживого, не
похожего на человека. Панический страх, уже забытый Шевеком, вернулся и
удвоился. То, что он увидел - была смерть. Таквер отпустила его руки и
обмякшим комочком лежала у его ног. Он нагнулся к ней, оцепенев от ужаса и
горя.

- Правильно,- сказала акушерка,- помоги ее отодвинуть, чтобы я
могла убрать все это.

- Я хочу вымыться,- слабым голосом сказала Таквер.

- Ну-ка, помоги ей помыться. Вон там стерильное белье.

- Уаа, уаа, уаа,- сказал другой голос.

Казалось, в комнате полно людей.

- Ну, вот,- сказала акушерка.- Давай-ка положи младенца обратно к
ней, к груди, чтобы остановить кровотечение. Мне надо отнести эту плаценту
в клинику, в морозилку. Я через десять минут вернусь.

- А где... где... это...

- В кроватке! - ответила акушерка, выходя из комнаты. Шевек отыскал
взглядом очень маленькую кроватку, которая уже четыре декады стояла в углу
наготове, и младенца в ней. Среди всех этих нахлынувших событий акушерка
каким-то образом нашла время привести младенца в порядок и даже надеть на
него рубашечку, так что теперь он был уже не такой скользкий и
рыбообразный, как когда Шевек увидел его впервые. Уже стемнело - с той же
странной быстротой, как будто время прошло мгновенно. Лампа была включена.
Шевек взял ребенка на руки, чтобы отнести Таквер. Личико у него было
неправдоподобно
- Поэтому делиться ими особенно легко,- сказал Шевек.

- Дай сюда,- говорила Таквер.- Ну скорее же, пожалуйста, дай же мне
его.

Он пронес младенца по комнате и очень осторожно отпустил его на живот
Таквер.

- Ах! - сказала она; это был вздох чистого торжества.

- А кто оно? - сонно спросила она немного спустя.

Шевек сидел рядом с ней на краю спального помоста. Он провел
тщательное исследование, несколько оторопев от длины рубашки по сравнению с
крайне короткими ногами существа.

- Девочка.

Вернулась акушерка, стала наводить порядок.

- Сработали вы оба первоклассно,- заметила она. Они кротко
согласились.

- Я утром загляну,- пообещала она, уходя. Младенец и Таквер уже
спали. Шевек положил голову рядом с головой Таквер. Он привык к приятному
мускусному запаху ее кожи. Теперь запах изменился, в густой и слабый
аромат, сонно-густой. Таквер лежала на боку, младенец - у ее груди. Шевек
очень осторожно обнял ее одной рукой. Он уснул в комнате, где воздух был
пропитан жизнью.

Одонианин вступает в моногамию точно так же, как в любое другое
совместное предприятие, будь то балет, мыловаренная фабрика или еще
какое-нибудь производство. Партнерство для одониан - добровольно
образованная федерация, такая же, как любая другая. Пока в нем все ладится,
оно действует, а если не ладится - оно перестает существовать. Оно - не
институт, а функция. Единственная его санкция - санкция личной совести.

Это вполне согласуется с одонианской социальной теорией. Ценность
обещания, даже обещания с неопределенным сроком, глубоко укоренилась в
мышлении Одо; казалось бы, то, что она так упорно настаивает, что каждый
человек свободен в своем праве изменяться, должно было бы обесценить идею
обещания или обета, однако, фактически эта свобода наполняла обещание
смыслом. Обещание есть взятое направление, добровольно избранное
самоограничение. Как подчеркивала Одо, если направление не выбрано, если
человек никуда не идет, то не произойдет никаких изменений. Его свобода
выбирать и изменяться останется не использованной, точно так, как если бы
он был в тюрьме, им же самим построенной, в лабиринте, где любой путь не
лучше любого другого. Так Одо пришла к пониманию того, что обещание,
обязательство, идея верности - существенные компоненты сложнейшего понятия
"свобода".

Многие считали, что эта идея верности неприменима к половой жизни. Они
говорили, что женская натура Одо склонила ее к отказу от истинной
сексуальной свободы; это, пусть даже только это, Одо написала не для
мужчин. Это критическое замечание высказывали не только мужчины, но в
равной мере и женщины, поэтому можно было считать, что Одо не понимала не
мужскую психологию, а психологию целого типа или слоя человечества, людей,
для которых вся суть сексуального наслаждения заключена в эксперименте.

Хотя Одо, быть может, и не понимала людей, склонных к беспорядочным
связям, и, вероятно, считала такую склонность собственническим отклонением
от нормы, все же ее учение больше подходило для них, чем для тех, кто хотел
вступить в длительное партнерст во, поскольку люди - вид, связывающийся
скорее на время, чем попарно. Никакие занятия сексом любого вида не
ограничивались ни законом, ни наказанием, ни неодобрением, за исключением
изнасилования ребенка или женщины. В этих случаях, если насильник сам
быстренько не отдавал себя в более ласковые руки одного из лечебных
центров, его соседи обычно подвергали его скорому возмездию. Но в обществе,
где полное удовлетворение всех желаний с момента полового созревания
являлось нормой, и единственным, притом мягким, социальным ограничением в
отношении сексуальной активности было требование уединения - некий вид
стыдливости, обусловленный общинной жизнью - изнасилования были крайне
редки.

С другой стороны, те, кто решил создать и поддерживать партнерство,
неважно, гомосексуальное или гетеросексуальное, сталкивались с проблемами,
неведомыми тем, кого устраивает первый попавшийся партнер. Им приходилось
иметь дело не только с ревностью, собственническим инстинктом и другими
болезненными проявлениями страсти, для которых моногамный союз служит такой
прекрасной почвой, но и с внешним и трудностями, обусловленными социальной
организацией. Вступая в партнерство, каждая пара знала, что их в любую
минуту могут разлучить потребности распределения рабочей силы.

РРС - управление распределения рабочей силы - старалось держать пары
вместе и по их просьбе воссоединять их при первой же возможности, но это не
всегда удавалось, особенно при экстренных мобилизациях; да никто и не ждал
от РРС, что оно ради этого будет заново составлять все списки и менять
программы в компьютерах. Каждый анаррести знал: для того, чтобы выжить,
чтобы жизнь шла нормально, он должен быть готов отправиться туда, где он
нужен, и делать то, что нужно. Он рос в сознании того, что распределение
рабочей силы - один из основных факторов жизни, непосредственная,
постоянная социальная необходимость, тогда как партнерство - всего лишь
личная проблема.

Но когда ты добровольно выбрал какое-то направление и беззаветно
следуешь ему, то может показаться, что все способствует этому. Так,
возможность и реальность разлуки часто укрепляли преданность партнеров друг
другу. Хранить неподдельную добровольную верность в обществе, не имеющем ни
юридических, ни моральных санкций против неверности, хранить ее в
добровольной разлуке, которая может начаться в любой момент и длиться, быть
может, годы - это было своего рода испытание. Но человек любит, чтобы его
испытывали, ищет свободу в невзгодах.

В 164 г. вкус свободы такого рода ощутили многие люди, никогда прежде
к ней не стремившиеся, и он понравился им; им понравилось ощущение проверки
сил, чувство опасности. Засуха, начавшаяся летом 163 года, не ослабела и
зимой. К лету 164 года начались трудности и появилась угроза катастрофы в
случае, если засуха не кончится.

Нормы питания были строго ограничены; наборы рабочей силы были строго
обязательны. Усилия вырастить достаточное количество пищи и распределить ее
стали судорожными, отчаянными. Но люди нисколько не отчаивались. Одо
писала: "Ребенок, свободный от вины владения и от бремени экономической
конкуренции, вырастет согласным
делать то, что нужно сделать, и способным радоваться тому, что он это
делает. Сердце гнет лишь бесполезная работа. Радость кормящей матери,
ученого, удачливого охотника, хорошего повара, искусного умельца, любого,
кто делает нужную работу и делает ее хорошо,- эта долговечная, прочная
радость, быть может, есть глубочайший источник человеческих привязанностей
и социального чувства в целом". В этом смысле в Аббенае тем летом во всем
была некая скрытая радость. Как бы ни тяжела была работа - все работали с
легким сердцем, готовые отбросить все заботы в ту же минуту, как будет
сделано все, что возможно сделать. Старое, затертое слово "солидарность" о
брело новую жизнь. Есть радость в том, чтобы обнаружить, что связь
оказалась прочнее, чем все, что грозит ее разорвать.

В начале лета КПР расклеило плакаты, предлагавшие людям сократить свой
рабочий день примерно на час, потому что норма белков, которую сейчас
выдают в столовых, недостаточна для компенсации полного нормального расхода
энергии. Бившая ключом жизнь городских улиц уже начала притихать. Люди,
рано закончив работать, слонялись по площадям, играли в кегли в засохших
парках, сидели в дверях мастерских и заговаривали с прохожими. Население
города заметно уменьшилось, потому что несколько тысяч человек отправились,
добровольно или по мобилиза ции, на неотложные сельскохозяйственные работы.
Но взаимное доверие ослабляло подавленность и тревогу. Люди безмятежно
говорили: "Поможем друг другу продержаться - и продержимся". Под самой
поверхностью лежали огромные запасы жизнеспособности. Когда в северных
предместьях высохли источники, добровольцы - специалисты и не специалисты,
взрослые и подростки - работая в свободное время, проложили временные
трубопроводы из других районов города, причем управились за тридцать часов.

В конце лета Шевека мобилизовали на сельскохозяйственные работы на
Южное Взгорье, в общину Красные Ключи. Возлагая надежды на дождь, который
прошел в сезон экваториальных гроз, там пытались получить урожай зернового
холума, посеяв и сжав его до того, как возобновится засуха.

Шевек знал, что его должны мобилизовать, потому что его работа на
стройке закончилась, и он записался в общие списки свободной рабочей силы.
Все лето он был занят только тем, что преподавал свой курс, читал,
добровольно участвовал в экстренных работах в квартале и возвращался домой
к Таквер и малышке. Через пять декад после родов Таквер снова начала ходить
в лабораторию, но только по утрам. Как кормящей матери, ей полагались
дополнительные белки и углеводы, и она всегда брала в столовой и то, и
другое: теперь ее друзья уже не могли делиться с ней лишней едой, потому
что лишней еды не было. Она похудела, но выглядела хорошо, а ребенок был
маленький, но крепкий.

Шевеку ребенок доставлял уйму радости. По утрам он оставался с дочкой
один (они оставляли ее в яслях только на то время, что он преподавал или
был на добровольных работах) и чувствовал себя необходимым; а в этом
чувстве заключается и бремя отцовства или материнства, и его награда.
Девочка была умненькая, очень живо на все реагировала; для Шевека она была
идеальной слушательницей его постоянно подавляемых словесных фантазий,
которые Таквер называла его сумасшедшинкой. Он сажал малышку к себе на
колени и читал ей фантастические лекции по космологии, объяснял, как
получается, что время - это самом деле пространство, только вывернутое
наизнанку, и, таким образом, хрон - это вывернутые наизнанку внутренности
кванта, а расстояние - одно из случайных свойств света. Он давал девочке
пышные и постоянно меняющиеся прозвища и декламировал ей нелепые
мнемонические стишки: "Время быстротечно, вечно-бесконечно, супермеханично,
суперорганично - ОП!" - и на "оп" невысоко подбрасывал малышку в воздух,
а она пищала и размахивала пухлыми ручонками. Оба получали от этих
упражнений огромное удовольствие. Когда Шевек получил вызов на
сельхозработы, ему было очень тяжело расставаться со всем этим. Он
надеялся, что его направят поближе к Аббенаю, а не на другой край планеты,
на Южное Взгорье. Но вместе с неприятной необходимостью на шестьдесят дней
покинуть Таквер и дочку пришла твердая уверенность, что он к ним вернется.
Пока он в этом уверен, ему не на что жаловаться.

Вечером накануне его отъезда пришел Бедап. Он поел вместе с ними в
институтской столовой, и они вместе вернулись в комнату. Они сидели и
разговаривали. Вечер был жарким, они не стали включать лампу и открыли
окна. Бедап, который питался в маленькой столовой, где поварам не было
трудно выполнять специальные просьбы, всю д екаду копил свою норму напитков
и принес ее всю - литровую бутылку фруктового сока. Он с гордостью
выставил ее на стол: отвальная вечеринка. Они разделили сок и с
наслаждением смаковали, причмокивая языками.

- Помнишь,- сказала Таквер,- сколько было еды на вечеринке перед
твоим отъездом с Северного Склона? Я этих жареных лепешек тогда девять штук
съела.

- У тебя тогда были короткие волосы,- сказал Шевек, изумленный этим
воспоминанием, которое он раньше никогда не связывал с Таквер.- Это ведь
была ты, правда?

- А ты думал, кто?

- Черт возьми, каким ты тогда была ребенком!

- И ты тоже, ведь десять лет прошло. Я постриглась, чтобы выглядеть
интересной, не такой, как все. Но это ничуть не помогло! - Она рассмеялась
своим громким, жизнерадостным смехом, но быстро подавила его, чтобы не
разбудить малышку, спавшую в кроватке за ширмой. Впрочем, разбудить эту
девочку, когда она уже заснула, не могло ничто.

- Мне все время хотелось быть не такой, как все. Интересно, почему?

- Примерно в двадцать лет наступает момент,- сказал Бедап,- когда
приходится выбирать, быть ли таким, как все, или всю жизнь ставить свои
странности себе в заслугу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33