Урсула Ле Гуин.
Обездоленный
(перевод с англ. - Н. Ачеркан)

Глава первая АНАРРЕС - УРРАС

Дорога упиралась в стену. Стена не казалась значительной. Она была
сложена из нетесанного камня, небрежно скрепленного раствором; взрослый
легко мог бы заглянуть поверх нее; и даже ребенок сумел бы перелезть через
нее. Там, где стена пересекала дорогу, ворот не было - она вырождалась в
чисто геометрическое понятие, в линию, в идею рубежа. Но эта идея была
реальной. Она была значительной. На протяжении семи поколений не было
ничего важнее этой стены.
Как все стены, она была двуликой, двусторонней. От того, по какую
сторону от нее находишься, зависело, что находится внутри нее, а что -
снаружи.
Если смотреть с одной стороны, этой стеной было обнесено голое поле в
шестьдесят акров, под названием Космопорт Анаррес. На поле стояло несколько
больших портальных кранов, была взлетно-посадочная площадка для ракет, три
склада, гараж для грузовиков и общежитие. Общежитие выглядело прочным,
грязным и унылым - ни садов, ни детей; в нем явно никто не жил; и даже не
предполагалось, что кто-то поселится в нем надолго. Фактически это был
карантин. Стена замыкала не только посадочную площадку, но и корабли,
прибывшие сюда из космоса, и людей, прилетавших на этих кораблях, и миры,
откуда они прилетали, и всю остальную вселенную. Она огораживала вселенную,
оставляя Анаррес снаружи, на свободе.
Если смотреть с другой стороны, стена огораживала Анаррес; внутри нее
вся планета - огромный тюремный лагерь, отрезанный от других миров и
других людей, в карантине.
Довольно много людей шло по дороге к полю или стояло там, где дорога
прорывалась сквозь стену. Из соседнего города, Аббеная, сюда часто
приходили люди, в надежде увидеть космический корабль или просто поглядеть
на стену. В конце концов, это стена была единственной на их планете
границей. Нигде больше они бы не смогли увидеть надпись "Посторонним вход
воспрещен". Особенно тянуло сюда подростков. Они подходили к самой стене;
они садились на нее. Иногда им удавалось увидеть, как возле склада бригада
сгружает ящики с гусеничных грузовиков. Иногда на площадке даже стоял
грузовой планетолет. Грузовые корабли приходили только восемь раз в году, и
об этом сообщали только синдикам, работавшим в это время в Космопорте, так
что когда зрителям везло - удавалось увидеть корабль - они сначала
приходили в возбуждение. Но они сидели здесь, а там, вдалеке, на другом
краю поля, стоял он, как приземистая черная башня, окруженная передвижными
кранами. А потом от одной из складских бригад отделялась женщина и
говорила: "На сегодня закрываемся, братья". На рукаве у нее была повязка
Обороны - зрелище почти такое же редкое, как и космический корабль. Это
само по себе было довольно захватывающе. Однако тон ее был хотя и мягким,
но не терпящим возражений. Она была бригадиром этой бригады, и если бы ее
разозлить, ее синдики поддержали бы ее. Да и вообще, смотреть-то было не на
что. Инопланетяне, пришельцы с дальних миров, прятались в своем корабле, не
выходили. Ничего интересного.
Для бригады Обороны тоже ничего интересного не было. Иногда бригадиру
даже хотелось бы, чтобы кто-нибудь попробовал перелезть через стену -
инопланетный космонавт, сбежавший с корабля, или мальчишка из Аббеная,
пытающийся пробраться на поле, чтобы поближе разглядеть планетолет. Но
ничего такого никогда не случалось. А когда что-то случилось, она оказалась
не готовой к этому.
Капитан грузового планетолета "Внимательный" сказал ей: "Этой толпе
понадобился мой корабль?"
Бригадир взглянула и увидела, что у ворот действительно собралась
толпа, не меньше ста человек. Они стояли, просто стояли, так, как во время
Голода люди стояли у раздаточных пунктов. Это ее испугало.
- Нет. Они... э-э... протестуют,- медленно, с трудом подбирая слова,
сказала она по-иотийски.- Протестуют этого... э-э... знаете, пассажира.
- Вы хотите сказать, что они ждут этого ублюдка, которого мы, как
предполагается, должны взять на борт? Они что же, хотят попытаться
задержать его - или нас?
Слово "ублюдок", непереводимое на родной язык бригадира, для нее
означало только какое-то чужеземное название ее народа, но ей никогда не
нравилось, как оно звучит; не понравился ей и тон капитана, и сам капитан.
Она коротко спросила: "Вы можете сами позаботиться о себе?"
- Черт возьми, да. Вы только быстренько загрузите, что осталось. И
доставьте на борт этого ублюдка-пассажира. Уж мы-то с любой толпой одиков
(презрительная кличка одониан - последователей учения Одо) справимся.- Он
похлопал по металлическому предмету, висевшему у него на поясе и по форме
напоминавшему деформированный член, и бросил на безоружную женщину
покровительственный взгляд.
Она холодно посмотрела на фаллический предмет (она знала, что это -
оружие). "Погрузка будет закончена к 14 часам,- сказала она.- Держите
экипаж на корабле в безопасности. Старт в 14-40. Если вам будет нужна
помощь, передайте сообщение на автоответчик в диспетчерскую".- Она отошла
раньше, чем капитан успел ответить ей непристойным жестом. От злости она
заговорила со своей командой и с толпой более повелительным тоном. "А ну,
освободите дорогу!" - приказала она, подходя к стене.- "Сейчас пойдут
грузовики, кто-то может под них попасть. А ну, в сторонку!"
Люди в толпе спорили с ней и друг с другом. Они, не переставая, ходили
через дорогу, а некоторые зашли внутрь, за стену. Но дорогу они все же
более или менее освободили. Если бригадир не умела управлять толпой, то они
не умели быть толпой. Они были членами сообщества, а не элементами сборища,
и их не подталкивало стадное чувство; эмоций здесь было столько же, сколько
людей. И они не считали, что приказы могут быть необоснованными, поэтому у
них не было опыта неповиновения приказам. Их неопытность спасла пассажиру
жизнь.
Некоторые из них пришли сюда, чтобы убить предателя. Другие - чтобы
помешать ему улететь, или чтобы выкрикивать ему оскорбления, или чтобы
просто посмотреть на него, и все эти другие усложнили убийцам задачу. Ни у
кого из них не было огнестрельного оружия, но у одного-двух были ножи.
Драка для них означала рукопашную; они хотели расправиться с предателем
своими руками. Они ждали, что он приедет на машине, с охраной. Пока они
пытались проверить грузовик и спорили с возмущенным водителем, человек,
которого они ждали, пришел по дороге пешком, один. Когда они узнали его, он
прошел уже половину поля, а за ним шли пять синдиков Обороны. Те, кто хотел
его убить, кинулись за ним - слишком поздно - и начали швырять камнями -
не слишком поздно. Человека, которого они хотели убить, они лишь задели, в
тот самый момент, когда он подошел к кораблю, но двухфунтовый кусок кремня
попал в висок одному из синдиков и убил его на месте.
Люки корабля закрылись. Команда Обороны повернула назад, унося своего
мертвого товарища; они не попытались остановить вожаков толпы, которые
бегом кинулись к кораблю, хотя бригадир, побелев от потрясения и ярости,
ругала их на чем свет стоит, когда они пробегали мимо нее, и они
сворачивали, чтобы обежать ее стороной.
Подбежав к кораблю, первые ряды толпы рассыпались и остановились в
нерешительности. Они растерялись от безмолвия корабля, от резких движений
громадных, похожих на скелеты портальных кранов, от странного вида земли,
казавшейся выжженной, от отсутствия хоть чегонибудь, измеримого
человеческой меркой. От струи пара или газа, ударившей из чего-то,
подсоединенного к кораблю, некоторые из них вздрогнули; они тревожно
взглянули вверх, на ракеты - широкие черные воронки над их головами.
Далеко, на другой стороне поля, предостерегающе взвыла сирена. Один за
другим они начали отходить назад, к воротам. Их никто не останавливал.
Через десять минут на поле не осталось никого, толпа рассеялась вдоль
дороги к Аббенаю. Казалось, что ничего, в сущности, не произошло.
Внутри "Внимательного" происходило очень многое. Поскольку
диспетчерская перенесла старт на более раннее время, все положенные
операции нужно было проделать вдвое быстрее. Капитан приказал, чтобы
пассажира пристегнули ремнями и заперли в кают-компани и вместе с доктором,
чтобы не путались под ногами. Там есть экран, пусть смотрят старт, если
хотят.
Пассажир смотрел. Он видел поле, и стену вокруг поля, и далеко за
стеной - отдаленные склоны гор Нэ-Тэра, испещренные кустами хотума и
редкой серебристой порослью лунной колючки.
Все это внезапно, с ошеломляющей быстротой промчалось по экрану вниз.
Пассажир почувствовал, что его затылок прижало к подушке подголовника. Это
было, как у зубного врача - голова насильно запрокинута, рот насильно
раскрыт. Он не мог вздохнуть, его замутило, он почувствовал, что от страха
у него сейчас начнется понос. Все его тело вопило, обращаясь к завладевшим
им чудовищным силам: Не сейчас, нет еще, подождите!
Его спасли глаза. То, что они упорно воспринимали и сообщали ему,
вывело его из состояния всепоглощающего ужаса. Потому что на экране теперь
было видно нечто странное: большая, бледная каменная равнина. Это была
пустыня, так она выглядела с гор над Большой Долиной. Как он попал обратно
в Большую Долину? Он пытался объяснить себе, что он - в воздушном корабле.
Нет, в космическом корабле. Край равнины сверкнул ярко, как свет на воде,
свет за дальним морем. В этих пустынях нет воды. Так что же он тогда видит?
Каменная равнина была уже не плоской, а вогнутой, как огромная чаша, полная
солнечного света. Пока он изумленно смотрел, чаша стала мельче, свет стал
выплескиваться из нее. Вдруг по ней прошла линия, абстрактная,
геометрическая, идеальное сечение окружности. За пределами этой дуги все
было черно. Эта чернота превращала всю картину в негатив. Реальная,
каменная ее часть уже не была вогнутой и полной света, она отражала,
отталкивала свет. Это была уже не равнина и не чаша, а сфера, шар из белого
камня, падавший во тьму, уносившийся вдаль. Это была его планета.
- Я не понимаю,- сказал он вслух.
Кто-то ему ответил. Некоторое время он не мог понять, что человек,
стоящий у его кресла, обращается к нему, отвечает ему, потому что он больше
не понимал, что такое ответ. Он четко сознавал только одно - свою полную
изоляцию. Его планета ушла у него из-под ног, и он остался один.
Он всегда боялся, что это случится, сильнее, чем когда-либо боялся
смерти. Умереть - значит потерять себя и соединиться с остальными. Он
сохранил себя и потерял остальных.
Наконец, он смог поднять взгляд на человека, стоявшего возле него.
Конечно, он был ему незнаком. С этого момента будут одни лишь незнакомые.
Человек говорил на чужом языке: по-иотийски. Слова имели смысл. Все мелкие
детали имели смысл; только целое б ыло лишено смысла. Человек говорил
что-то о ремнях, которые удерживали его в кресле. Он начал возиться с ними.
Кресло резко выпрямилось, и он чуть не выпал из него, потому что у него
кружилась голова, и не удавалось удерживать равновесие. Тот человек все
спрашивал, не ранен ли он. О ком он? "Он уверен, что он не ранен?" - на
иотийском языке вежливая форма прямого обращения - в третьем лице. Человек
имел в виду его самого. Пассажир не знал, почему он должен быть ранен; тот
человек все время говорил что-то о брошенных камнях. "Но этот камень
никогда не попадет в нас",- подумал пассажир. Он снова взглянул на экран,
ища камень, белый камень, падающий вниз, во тьму, но изображение исчезло.
- Я здоров,- ответил он наконец, наугад.
Это не успокоило того человека.
- Пожалуйста, пойдемте со мной. Я - доктор.
- Я здоров.
- Пожалуйста, пойдемте со мной, доктор Шевек!
- Вы - доктор,- сказал Шевек, помолчав.- Я - нет. Меня называют
Шевек.
Доктор, низкорослый, светлокожий, безволосый, встревоженно сморщился.
- Вам следовало бы быть у себя в каюте, сударь... опасность
инфекции... вам нельзя было контактировать ни с кем, кроме меня, я две
недели проходил дезинфекцию - и все зря, будь он проклят, этот капитан!
Пожалуйста, пройдите со мной, сударь. Спросят-то с меня...
Шевек заметил, что человечек расстроен. Он не ощущал ни сожаления, ни
сочувствия; но даже в том абсолютном одиночестве, в котором он находился,
продолжал действовать один-единственный закон, тот единственный закон,
который он когда-то признавал. Он сказал: "Хорошо" - и встал.
У него все еще кружилась голова и болело правое плечо. Он понимал, что
корабль движется, но ощущения движения не было; была только мертвая тишина,
полная, абсолютная тишина, начинавшаяся сразу же за стенами. По безмолвным
металлическим коридорам доктор провел его в комнату.
Комната была очень маленькая, с голыми стенами в сварных швах. Шевеку
она была очень омерзительна, потому что напоминала место, о котором он не
хотел помнить. Он остановился в дверях. но доктор настаивал и упрашивал, и
он вошел.
Он сел на кровать, похожую на полку, равнодушно глядя на доктора; ему
хотелось спать, голова все еще немного кружилась. Он понимал, что должен бы
чувствовать любопытство: ведь этот человек - первый уррасти, которого ему
довелось увидеть. Но он слишком устал. Ему хотелось откинуться назад и тут
же заснуть.
Всю предыдущую ночь он не спал, разбирая свои бумаги. Три дня назад он
проводил Таквер с детьми в Мир-и-Изобилие и с тех пор все время был занят,
то бегал в радиобашню для последних переговоров с Уррасом, то обсуждал
планы и возможности с Бедапом и остальными. И все эти, заполненные спешкой,
дни у него было такое чувство, что не он управляет своими действиями, а они
- им. Он был в руках других. Его собственная воля бездействовала. Ей и не
нужно было действовать. Ведь это его собственная воля положила начало всему
этому, она создала эту минуту и эти стены, которые его окружают сейчас.
Давно ли? Годы назад. Пять лет назад, в безмолвии ночи в Чакаре, в горах,
когда он сказал Таквер: "Я поеду в Аббенай и разрушу стены". И даже до
этого; в Пыли, в годы Голода, в годы отчаяния, когда он дал себе слово
отныне всегда поступать только по своему собственному свободному выбору.
Это-то обещание и привело его сюда - в этот миг, лишенный времени, в это
место, лишенное земли, в эту маленькую комнатку, в эту тюрьму.
Доктор кончил осматривать его ушибленное плечо (Шевек не мог понять,
откуда взялся этот ушиб: он был слишком взвинчен и слишком спешил, чтобы
воспринимать происходившее на посадочной площадке, и даже не почувствовал,
что в него попал камень) и повернулся к Шевеку; в руках у него был шприц.
- Мне не нужно это,- сказал Шевек. Он говорил по-иотийски медленно
и, как он понял по радиопереговорам, с плохим произношением, но
грамматически довольно правильно; ему было труднее понимать, чем говорить.
- Это противокоревая прививка,- сказал доктор с профессиональной
глухотой.
- Нет,- сказал Шевек.
Доктор на секунду прикусил губу и спросил:
- Вы знаете, что такое корь, сударь?
- Нет.
- Болезнь. Заразная. У взрослых часто протекает тяжело. У вас на
Анарресе ее нет; когда планета заселялась, меры профилактики не допустили
ее туда. На Уррасе она широко распространена. Она может вас убить. Так же,
как и десяток других распространенных здесь вирусных инфекций. У вас нет
иммунитета. Вы левша, сударь?
Шевек машинально кивнул. С ловкостью фокусника доктор вонзил иглу в
его правую руку. Шевек молча стерпел и эту инъекцию, и многие другие. Он не
имел права ни на подозрения, ни на возражения. Он сам отдал себя в руки
этим людям; он сам отказался от своего неотъемлемого права решать самому.
Оно ушло от него, покинуло его вместе с его миром, миром Обещания,
бесплодным камнем.
Доктор снова заговорил, но он его не слушал.
Уже много часов или дней он существовал в пустоте, в безжизненном и
горестном вакууме без прошлого и будущего. Эти стены сдавили его. За ними
стояла мертвая тишина. Плечи и ягодицы у него болели от уколов; у него был
жар, который так и не стал достаточно сильным для бреда, но удерживал его
где-то на границе между здравым рассудком и безумием, на ничьей земле.
Время не шло. Времени не существовало. Временем был он и только он. Он был
той рекой, той стрелой, тем камнем. Но он двигался. Брошенный камень
неподвижно завис в средней точке. Не было ни дня, ни ночи. Иногда доктор
выключал свет или включал его. В стену у кровати были вделаны часы; их
стрелка бессмысленно двигалась по циферблату от одной из двадцати цифр к
другой.
Он проснулся после долгого, глубокого сна и, так как лежал лицом к
часам, стал сонно рассматривать их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33