Тем временем кантабрийская эскадра несколькими выстрелами в упор вывела из
строя все корабли береговой охраны и вошла в порт, будучи готовой под
прикрытием артиллерии высадить на берег десант.
Байоннский гарнизон был деморализован в первые же минуты огневого
штурма. Граф, брызжа слюной, на чем свет стоит проклинал "вероломного и
бесчестного Коротышку-Красавчика", но о капитуляции и слышать не хотел. С
наступлением ночи стрельба поутихла, однако полностью не прекратилась -
Эрнан велел канонирам изредка напоминать байоннцам о том, что день
грядущий им готовит.
Подобные напоминания в ночи возымели свое действие, и на рассвете
Байонна сдалась. Как оказалось впоследствии, одно из таких "напоминаний",
раскаленное массивное ядро, попало в графский дворец, да так метко, что
рухнул потолок той комнаты, где как раз находились, держа совет, граф, оба
его сына и несколько его приближенных. И граф, и его сыновья, и все его
приближенные погибли в завале, а уцелевшие байоннские вельможи расценили
это происшествие, как предостережение свыше, и приказали немедленно
выбросить белый флаг. Они самолично явились пред светлые очи Филиппа и
заверили его, что им гораздо милее провозглашать по-галльски: "Да
здравствует принц!", чем по-французски: "Да здравствует король!"
Филипп изволил в это поверить.
Эрнан де Шатофьер с помпой принял капитуляцию всей байоннской армии.
Однако Филипп не отдавал приказа о снятии осады. Он велел привести к
нему тринадцатилетнюю дочь Рене Байоннского, Эвелину, которая после ночных
событий стала наследницей графства, и вошел в город только тогда, когда
она принесла ему клятву верности как своему государю (он милостиво
позволил ей не преклонять при этом колени).
Потом был подписан договор о присоединении Байонны к Беарну. Филипп
учредил опеку над несовершеннолетней графиней Байоннской, ее опекуном
назначил себя, по праву опекуна расторгнул ее помолвку с Анжерраном де ла
Тур и тут же обручил ее с младшим сыном графа Арманьяка.
Трагедия закончилась фарсом. Не успела еще просохнуть земля на могиле
отца, как его дочь заснула в объятиях виновника его смерти...
Захват Филиппом Байонны прошел почти незамеченным на фоне
драматических событий, происходивших в то же самое время на крайнем
юго-западе Европы. Локальный и, казалось бы, незначительный конфликт между
кастильским королем и его дядей, графом Португальским, повлек за собой
последствия глобального масштаба.
Едва лишь в Португалии стало известно о римском военном флоте,
направленном императором на подмогу королю Кастилии, тамошние вельможи,
сторонники самозваного короля, в одночасье превратились в яростных
приверженцев единого кастильского государства и, поджав хвосты, быстренько
выдали в руки королевского правосудия мятежного графа. Таков был
бесславный итог притязаний Хуана Португальского на роль суверенного
государя, и на этом бы все и закончилось, если бы Август XII не поставил
во главе флота своего двоюродного брата Валентина Юлия Истрийского.
Девятнадцатилетний римский принц Валентин Юлий был не в меру горячим,
воинственным и крайне честолюбивым молодым человеком. После пышных
проводов, устроенных ему в неапольском порту, вернуться домой, так и не
приняв участия в настоящем бою, было для него равнозначно поражению.
Получив известие о капитуляции Португалии и письменные заверения Альфонсо
XIII в нерушимости его прежних обязательств перед императором, Валентин
Юлий, однако, не повернул свои корабли назад. Обуреваемый гневом и
досадой, он взялся в неравный бой с мавританским военным флотом и
подчистую сокрушил превосходящие силы противника, понеся при том
незначительные потери.
Это был успех, достойный триумфа на родине, но окрыленный столь
блистательной победой юный римский адмирал не остановился на достигнутом.
Он направил свои корабли к Гибралтару, и уже к вечеру следующего дня этот
стратегически важный город-порт оказался во власти римлян.
Представлялось очевидным, что горстка отчаянных храбрецов во главе с
Валентином Юлием не в силах удержать в своих руках Гибралтар, и в конечном
итоге весь римский флот будет разгромлен, а сам принц, если не погибнет,
то попадет в плен. Но, к счастью, Альфонсо Кастильский вовремя
сориентировался, и собранная им для похода на Португалию и еще не
распущенная армия, совершив марш-бросок, ударила по Гранадскому эмирату с
севера, а эскадра боевых кораблей из порта Уэльва атаковала Кадис. Учуяв,
откуда ветер дует, Хайме III Арагонский, не ставя никаких предварительных
условий, в спешном порядке отправил на помощь римлянам свой военный флот.
Как и в музыке, на войне экспромт, при наличии вдохновения, подчас
приносит больше плодов, чем тщательно обдуманный и разработанный во всех
деталях план предстоящей кампании. Менее чем за месяц гранадский эмират
пал, сам эмир был пленен, а почти вся Южная Андалусия, за исключением мыса
Гибралтар и порта Малага, доставшихся соответственно Италии и Арагону,
вошла в состав Кастильского королевства. Таким образом, длившаяся более
семи столетий Реконкиста в Испании была успешно завершена летом 1452 года.
Плоды этой блестящей победы пожинали не только Кастилия, Италия и
Арагон. С благословения Филиппа балеарский флот участил набеги на
Мавританию, а в середине августа гасконская армия оккупировала город
Джазаир,* ставший впоследствии форпостом галльской экспансии в Северной
Африке. Между тем иезуиты, пользуясь представившимся им случаем, расширили
Мароканскую область ордена к северу, захватив портовый город Танжер, и
остановили свое продвижение лишь на линии реки Ксар-Сгир, где встретились
с арагонцами, которые тоже не теряли времени даром и взяли под свой
контроль юго-восточную часть гибралтарского пролива, а также весь Сеутский
залив вплоть до мыса Кабо-Негро.
Валентин Юлий Истирийский, удостоенный по возвращении в Италию
триумфа, даже не думал почивать на лаврах. Вскоре он отправился в Тунис,
чтобы воевать там для вящей славы Рима и возрождения его былого
могущества.
Покончив с присутствием арабов на западе Европы и начав теснить их в
Северной Африке, католический мир, вместе с тем, не мог не обратить свои
взоры на восток континента, где наряду с надвигавшейся из Малой Азии
турецкой угрозой, к северу назревали процессы прямо противоположного
характера.
Еще в 1239 году, после победы русских войск в битве под Переяславом,
великий князь Киевский Даниил, ставший впоследствии королем Руси, и хан
Батый заключили перемирие, разделив между собой сферы влияния по линии
Полоцк - Смоленск - Новгород-Северский - Северский Донец. В первые сто лет
перемирия, которое, несмотря на постоянные пограничные стычки, соблюдалось
вот уже более двухсот лет, русские короли объединили находившиеся в сфере
их влияния княжества в единое государство, а затем утвердили власть Киева
на Азове и в Северном Причерноморье. Так что в середине XV века, когда
происходили описываемые нами события, Русь представляла собой
могущественное государство на востоке Европы, равное по территории двум
Германиям и уж куда более сплоченное, чем союз немецких княжеств.
А между тем, к северу от Руси набирала силу Литва. За прошедшие
двести лет литовцы разделили с поляками Пруссию, изгнали ливонских рыцарей
из куршских, ливских и эстских земель, успешно противостояли своим
северным соседям, скандинавам, и даже было распространили свою власть на
Карелию, впрочем, ненадолго. Вскорости им довелось уступить ее Московии,
вассальному Орде государству, которое возникло в результате объединения
славянских княжеств, оказавшихся в сфере влияния Казанского ханства.
Однако с тех пор литовские князья никак не могли забыть о потерянных
территориях, также как и русские короли частенько вспоминали о том, что в
былые времена северо-восточные княжества безоговорочно признавали
верховенство над собой киевского престола. Несколько лет назад король Руси
Роман II и великий князь Литовский Витовт IV решили, что настало время
восстановить историческую справедливость, и, заключив между собой союз,
начали активно готовиться к предстоящему освобождению своих, как не
уставал повторять король Роман, "исконных территорий".
Московиты, которые, впрочем, и сами постепенно стряхивали с себя
татарское иго, в принципе не имели ничего против братской помощи со
стороны Руси, однако цена, запрашиваемая Киевом за эту помощь - так
называемое воссоединение, - многим казалась непомерно высокой. И до
монголо-татарского нашествия восточные славяне, этот конгломерат из
множества разных племен, никогда не чувствовали себя единым народом, а
после раздела их шаткой общности - старокиевского государства,
северо-восточные славяне оказались в совершенно иных геополитических
условиях, нежели их сородичи на юге и юго-западе. Двухсотлетнее пребывание
под азиатским игом не могло не отразиться на психологии московитов, их
национальном характере и культуре, жизненном укладе и, естественно, на
самой форме московской государственности, которая была по-азиатски
деспотичной.
Пожалуй, самым проевропейски ориентированным слоем московского
общества являлось духовенство, поскольку оно напрямую зависело от
Константинопольского патриаршего престола и большинство высших церковных
постов в Московской метрополии занимали либо греки, либо русские. Именно
епископы были единственными в Московии, кто безоговорочно поддержал идею
Романа II об объединении двух восточно-славянских государств, а несколько
позже (но с существенными оговорками) и идею папы Павла VII о
воссоединении двух христианских церквей. Однако ни то, ни другое не нашло
широкой поддержки ни у простонародья (хотя его мнения никто не спрашивал),
ни среди московской знати. Московиты уже начинали осознавать себя нацией,
отдельным народом, и предпочли бы еще на век-полтора оставаться под
татарским игом, но сбросить его самим, собственными силами, сохранив при
том свою самобытность и свою государственность.
Поэтому русский король, не придя к согласию с московским царем,
заключил союз с великим князем Литовским, чтобы общими усилиями освободить
Московию от ига неверных (пусть даже вопреки воле самих московитов) и
присоединить ее к Руси, уступив Карелию Литве.
Обеспокоенный столь решительными намерениями Романа II, а также его
настойчивыми утверждениями о том, что московиты никакой не народ, но лишь
неотъемлемая часть единого русского народа, московский царь спешно
отправил на запад представительную делегацию во главе с князем Николаем
Рязанским и боярином Василием Козельским, целью которой было поелику
возможно постараться настроить католических государей против Руси и Литвы,
всеми средствами дипломатии (и не только дипломатии) сорвать вербовку ими
наемников и закупку военного снаряжения для похода на Московию, а если
получится - то и расстроить готовящееся объединение церквей.
Побывали Московиты и в Тулузе, где по прискорбному стечению
обстоятельств в то же самое время находился Филипп - после успешной
операции по захвату Байонны он приехал на несколько дней погостить у
своего дяди, короля Робера, и повидаться со своим побочным братом,
архиепископом Марком.
Первое знакомство Филиппа с московитами нельзя было назвать приятным.
На второй день после их приезда между ним и боярином из свиты Николая
Рязанского вспыхнула ссора из-за одной барышни, фрейлины королевы Марии
Фарнезе. Московит повел себя с девушкой самым недостойным образом: подарил
ей несколько соболиных шкурок и потребовал, чтобы она тут же оплатила ему
"натурой". Однако девушка оказалась порядочной, она не хотела терять
невинность ради каких-то соболиных шкурок - но, с другой стороны, и со
шкурками ей было жаль расставаться. Боярин был неумолим - либо то, либо
другое; поэтому барышня обратился за помощью к известному защитнику женщин
Филиппу. Тот принял ее заботы близко к сердцу; ему очень понравилась
девушка, к тому же его несказанно возмутила извращенность боярина, который
сделал подарок не в благодарность за любовь, а наоборот - требовал любви в
благодарность за подарок. В пылу праведного гнева Филипп обозвал московита
жалкой утехой мужеложца - просто так обозвал, без всякой задней мысли, в
его лексиконе это было одним из самых язвительных оскорблений, - и, что
говорится, попал не в бровь, а в глаз. Как выяснилось позже, боярин, хоть
и не был от природы гомосексуальным, в отроческие годы нежно дружил с юным
царевичем, теперешним царем, чья слабость к молоденьким мальчикам была
общеизвестна.
Униженный и оскорбленный московит пришел в неописуемую ярость. Вместо
того чтобы чин-чином вызвать Филиппа на поединок, он тут же выхватил из-за
пояса кинжал, явно собираясь прикончить обидчика на месте; его не
остановило даже то, что Филипп не имел при себе никакого оружия. Благо
рядом находился Габриель - он вступил со взбешенным боярином в схватку и,
пытаясь выбить из его рук кинжал, совершенно нечаянно проткнул его шпагой.
Удар Габриеля оказался смертельным для московита, и тот скончался на
месте.
Скандал получился отменный, и королю Роберу пришлось приложить немало
усилий, чтобы помешать Николаю Рязанскому придать этому чисто бытовому
инциденту религиозную окраску; а архиепископ Тулузский свою очередную
воскресную проповедь целиком посвятил смертному греху сладострастия, где в
частности отметил, что ни католику, ни православному не дозволено
обращаться с благородной девицей, как с девкой продажной.
Злополучные соболиные шкурки остались у барышни, виновницы всего
происшедшего, в качестве компенсации за нанесенный ей моральный ущерб, а
сама она, в знак благодарности за заступничество, подарила Филиппу свою
невинность, ничего не требуя взамен. В свою очередь Филипп, в
благодарность за спасение жизни, произвел Габриеля в рыцари и подарил ему
еще одно поместье, а позже, уже после возвращения в Тараскон, счел нужным
придать его владениям статус вице-графства, тем самым сделав своего
первого дворянина виконтом.
Габриель был город и рад, как малое дитя. Он сразу же написал
родителям письмо, вновь приглашая их к себе, и скрепил его своей новой
печатью с графской короной, а внизу поставил подпись: "Ваш любящий сын
Габриель де Шеверни, виконт де Олорон". Правда, ответа он так и не
дождался...
В Памплону Филипп решил прибыть заблаговременно, чтобы наверняка
опередить всех своих конкурентов - разумеется, за исключением виконта
Иверо, который там жил. Слухи об отношениях Маргариты с Рикардом не
столько тревожили Филиппа, сколько пробуждали в ней здоровый дух
соперничества. Этьен де Монтини, которого в конце мая Филипп отправил в
Памплону с тайной миссией и которому, похоже, через сестру удалось
втереться в доверие к принцессе, в своих секретных донесениях сообщал, что
хотя Маргарита всерьез увлечена виконтом, выходить за него не собирается,
а все больше склоняется к мысли о необходимости брачного союза Наварры с
Гасконью. Благодаря Монтини, Филипп был в курсе всех событий при
наваррском дворе, но иногда его разбирала досада, что в отчетах Этьена
лишь вскользь упоминалось имя Бланки. Однако он не решался требовать
подробностей, боясь признаться себе, что Бланка по-прежнему дорога ему...
За несколько дней до отъезда произошло событие, вследствие которого
численность гасконской делегации сократилась почти на треть, -
обнаружилось, что Амелина беременна. При других обстоятельствах Симон де
Бигор только бы радовался этому известию, но сейчас его возможную радость
омрачали мучительные сомнения: от кого же у Амелины ребенок - от него или
от Филиппа? Он угрожал ей и на коленях умолял признаться, чье дитя она
носит под сердцем, и немного успокоился, лишь когда Амелина, положив руку
на Евангелие, поклялась всеми святыми, что этот ребенок - его.
В приступе жесточайших угрызений совести Филипп и Амелина решили
сгоряча, что впредь они будут любить друг друга только как брат и сестра,
и поспешили сообщить эту утешительную весть Симону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30